Annotation

Eyeless (https://ficbook.net/readfic/6539746)
Направленность: Слэш
Автор: Vincent Vertra (https://ficbook.net/authors/1308405)
Фэндом: Bungou Stray Dogs
Пэйринг и персонажи: Осаму Дазай/Чуя Накахара, Рюноске
Акутагава/Ацуши Накаджима, Коё Озаки, Огай Мори
Рейтинг: NC-17
Размер: 359 страниц
Кол-во частей:22
Статус: завершён
Метки: Счастливый финал, Высшие учебные заведения, Секс по
телефону, Инвалидность, Слепота, Япония, Исцеление, Потеря
конечностей, Протезы, Нецензурная лексика, Секс с использованием
посторонних предметов, Романтика, Повседневность, Hurt/Comfort,
AU, Учебные заведения
Посвящение:
Ты знаешь, к кому я здесь обращаюсь и кому я благодарен за
подначивание это написать.
Публикация на других ресурсах: Запрещено в любом виде
Примечания:
23.06.21 — граница в 10к оценок пройдена!
Изначально планировалось назвать «Perception».
Местами songfic, когда персонажи поют.
Если хотите указать на опечатки, пишите в ЛС здесь/вк/твиттера.
Все ссылки в профиле!
03.03.18, №10 в топе «Слэш по жанру Учебные заведения»
02.03.18, №11 в топе «Слэш по жанру Ангст»
03.03.18, №20 в топе «Слэш по жанру Hurt/comfort»
 03.03.18, №30 в топе «Слэш по жанру Повседневность»
03.03.18, №40 в топе «Слэш по жанру Романтика»
03.03.18, №42 в топе «Слэш по жанру AU»
Идея взята с хэда на просторах ленты. Оригинальный пост с
автором не сохранился, о чём я сожалею, но сохранился скриншот.
Узнали в авторе себя или ближнего своего? Напишите мне, оставлю
ссылку на вас, на пост, на что хотите.
https://pp.userapi.com/c845523/v845523190/7effd/tlbSILtptmE.jpg
Описание:
Он не видит абсолютно ничего, но стремится быть таким же, как
все. Он учится лучше многих, при этом читая посредством пальцев на
испещрённых точками страницах. Он носит линзы, искренне стараясь
скрыть свой порок, и часто их поправляет, чтобы не раскрыться. Он
ненавидит себя, свою вечную темноту и того жутко раздражающего
парня с литературного факультета. | AU, где Чуя — полностью слепой
студент, а Осаму — тот возмутившийся, что рыжий олень не видит,
куда идёт, когда Чуя с ним столкнулся.

Часть 1
Часть 2
Часть 3
Часть 4
Часть 5
Часть 6
Часть 7
Часть 8
Часть 9
Часть 10
Часть 11
Часть 12
Часть 13
Часть 14
Часть 15
Часть 16
Часть 17
Часть 18
Часть 19
Часть 20
Часть 21
Часть 22
Часть 1
Справа от двери в ванную комнату находится входная дверь.
Ванная комната — прямо по коридору, на входе есть высокий порог,
тысячу раз битый пальцами ног. Самая большая из комнат — зал —
прямо от ванной комнаты, туда ведёт мягкий ковёр с забавными
кисточками, щекочущими кожу. Двери здесь никогда не закрываются.
Вообще никогда, за исключением входной, конечно. Коридор длинный.
Справа от входной двери — кухня. Там всегда светло и холодный
скользкий кафель, неприятный с утра и заставляющий со взятой с края
стола чашкой кофе выходить в коридор на ковёр. По другую стену,
правее кухни, его комната. Мебель скудна, строга по дизайну и
располагается вдоль стен: кожаное кресло в самом ближнем ко входу
левом углу, кожаный двухместный диван рядом, гладкий стол с
круглыми краями и кучей объёмных книг на нём, лампой с холодным
светом, к нему — столу — чересчур плотно задвинут стул с высокой
спинкой, потом идёт большое окно. Оно не зашторено.
Поворачиваешься спиной к окну, и слева будет стеллаж с такими же
круглыми краями, как и стол. Он не захламлен, там стоит сумка из
прочного материала с шершавым ремнём, ещё несколько книг с
выпуклыми страницами, небольшая, с ладонь, статуэтка кошки из
гладкого мрамора, электронные часы с кнопкой наверху, «говорящие»,
сколько времени сейчас, при нажатии и маленькая лампа с жёлтой
лампочкой тёплого света. Рядом со стеллажом на стене висит старая,
но гладкая и ухоженная, не потрёпанная гитара. Дальше от гитары, в
самом углу потолка, подвешена боксёрская груша. В этой комнате нет
картин и плакатов на стенах, они идеально чисты, нет потолочного
света, дверь снята с петель. Ему так гораздо удобнее, когда не
случается биться животом о дверную ручку и цепляться за неё же
ремешочными петельками брюк.
Он не знает, какого цвета все окружающие его предметы, но его
это не слишком волнует. Включает порой одновременно лампы на
столе и на стеллаже за спиной, чтобы ориентироваться на тёплый и
холодный свет в окружающей темноте. Привычной темноте.
 Заперт в своей собственной темнице с самого детства. Особенный
с самых малых лет, когда, засыпая, видит темноту, а просыпаясь,
ничего не меняется; когда прекрасно выучил голос матери и голос
отца, выучил форму их рук и научился различать прикосновения
материнские и отцовские, но по-прежнему хнычешь, натыкаясь на
пути к одному из голосов на угол кресла или стену. Примерный образ
игрушек, которые он бесконечно гладил по ворсу и трогал: вот этот, с
плоской мордой, твёрдым носом, круглыми ушами и круглым
хвостом — его плюшевый лохматый медведь, а этот, почти такой же,
только с длинным хвостом и усами на морде, более гладкий — тигр; у
этого длинные уши — кролик; длинная морда с высунутым шершавым
языком и закруглённым хвостом — собака вроде как. Коричневая. Он
не знал, как выглядит коричневый, но плюшевый пёс точно был
коричневым, кролик — серым, тигр — оранжевым с чёрными
полосками, а медведь розовый. Мальчик капризничал и плакал,
отрывая непонятную штуку с шеи плюшевого кролика, не понимая,
что это всего лишь шёлковый красный бант. Плакал ещё громче, когда
по ночам его мучили плохие сны, а успокаивающих его родителей он
не видел, заливаясь слезами, — замолкал только тогда, когда
разбуженная мать или подорвавшийся с кровати отец поднимали его на
руки.
Он не знал, в какой степени они были безутешны.
Ему не дано было увидеть ничьих лиц, никакого интерьера вокруг,
ни голубого неба над головой, ни зелени травы под ногами, но он знал,
что трава зелёная, а небо голубое. Как только выглядят цвета —
непонятно, но это не сильно важно. Он знает, что красив собой, и это,
пожалуй, единственное, что могло его утешить на протяжении многих
лет. Он знает, что его волосы рыжие, как апельсин, яркий огонь или
закатное солнце, а глаза — прекрасно голубые, как небо или аквамарин
с бирюзой, лишь слегка подёрнутые неестественной светлой плёнкой,
навек заточившей юношу в холодной темноте. Мальчик различал
белый и чёрный, реагируя на источники света: свет — белый, всё
остальное — чёрное. Он плакал, когда падал на пол и не мог
сообразить, где теперь находится, пока не нащупывал ножку стола или
мягкое кресло. Он бесшумно ронял слёзы, вытирая их рукой, когда
слышал радостные детские крики за окном и не мог понять, что значат
их игры, да и что это вообще такое, когда не мог наблюдать за ними, а
только мог слышать. Мяч был круглый и резиновый, забавно
скачущий, только потом его трудно было найти. Футболка изнутри
кололась, и мальчик не хотел её надевать. Со временем он изучил на
ощупь всю стенку в большой комнате, знал, как безболезненно залезть
на диван и без врезания в дверной косяк хотя бы в эту комнату войти.
Он не понимал, что за стеклянный и большой, с ровными краями —
прямоугольный — предмет стоял посередине стеллажа, и, когда чуть
не опрокинул его на себя, слегка надавив ладонями, быстро узнал, что
это было телевизором, чуть не упавшим на него. Он часто слушал
телевизор и рисовал в своём воображении всё то, что там говорилось.
Он осторожно водил руками по лицу матери и отца, чтобы иметь
хотя бы примерное представление, как они выглядят и насколько
красивы. Он ими восхищался.
Его родители потратили на него огромную кучу денег, чтобы сын
не чувствовал себя изгоем. До школы мать старалась заниматься с ним
на дому, и у неё даже получилось выучить мальчика сначала азбуке по
выпуклым буквам специальных книг, потом кое-какому чтению, со
вздохом наблюдая, как сын в буквальном смысле читает пальцами,
водя их подушечками по страницам и вслух повторяя присущий букве
звук. Жутко дорогие книги, к тому же редкие, но отец, владеющий
больницей, мог позволить если не отыскать их в городе, то заказать из
другого. Было очень тяжко. Про письмо можно было вообще забыть,
но сын так заинтересовался такими вещами, что… год интенсивного
обучения не без капризов, когда мальчик осознал, как трудно это ему
даётся, и юный несчастный слепец уже не так уж и несчастен, имея
представление о буквах, слогах, предложениях и цельных строках и
умея примитивно, но писать, и не только своё имя. Выучился сначала
считать на пальцах, а потом научился различать выпуклые в книгах
числа. Опытные врачи посоветовали научить сына копировать
выпуклые буквы сразу на листок по несколько раз, чтобы запомнить.
Он знает, как пишется его длинная фамилия. Мальчик долго учился
писать имена своих родителей: О-гай и Ко-ё.
Отец слишком расчувствовался, когда слепой сын принёс бумажку
с немного криво, но явно старательно написанным его именем.
Мальчик знал, что одна из таких бумажек, на которых он учился
писать имя отца, висит на холодильнике.
 Кухня была чем-то жутким: большой и холодный холодильник у
окна часто гудел, сбивая с толку, острые края стола доставляли
минимум дискомфорт, максимум — пораненную ладонь, стульев
гораздо больше, чем один, ручки нижних полок бьют по плечу.
Приходилось брать с собой одну из плюшевых игрушек, закрывая ею
лицо, чтобы не дай бог не наткнуться на что-нибудь мешающее
именно им.
Коё только вздыхала, когда несчастный трёхлетка в очередной раз
начинал безутешно плакать, внезапно потерявшись в темноте
квартиры или упав на и без того миллион раз битые колени,
запнувшись о порог или ковёр.
Маленький слепец наизусть знал расположение мебели в большой
комнате: по левую сторону от входа тянулся длинный диван с мягкими
подлокотниками и невысокой спинкой до самого угла, на всю стену
было окно с дверью на просторный застеклённый балкон — там
стояло очень много приятно пахнущих цветов, которые так любила
мать, — а справа от окна, если стоять к нему лицом, стояла стенка-
стеллаж, так же, как и диван, тянущаяся до самого угла. В ней было
место для телевизора, и пульт лежал всегда рядом, но устройство было
перенастроено для удобства Чуи на голосовое управление, и тот
специально выучил все номера интересующих его каналов.
Стеклянные дверцы шкафчиков стенки, где, вероятно, стояли какие-
либо красивые и ценные вещички, которыми Чуя никогда не
интересовался, но точно знал, что там есть несколько его фотографий в
рамках. Просто гладкие бумажки без всего, что можно было бы
пощупать и понять, что там изображено: Чуе было достаточно того,
что его родителям нравятся эти фотокарточки.
Сложнее всего для него было понять именно для себя, как
выглядит он сам.
Он не знал, почему другие дети, когда он пробует выходить из
дома, смеются за его спиной, потому что тот носит чёрные очки на
глазах. Разве это так отвратительно выглядит?
Он плакал в своей комнате, забившись в угол за диван и обняв
колени, уткнувшись в них носом. Он искренне не понимал, почему к
нему, доброжелательному и совсем ни к кому не пристающему,
пытающемуся познать хоть какой-либо внешний мир осязательно, а не
только из курса чтения или со слов других, так жестоко относятся.
Когда он пытался выйти на улицу без очков, в его голову обязательно
прилетало что-нибудь не очень тяжёлое, но довольно больное и с
завидной частотой — он не мог отреагировать на летящий предмет.
Ему это виделось простой игрой. Толчки тоже казались безобидной
игрой. Когда же его начали дразнить за цвет волос, мальчик понял, что
цвет апельсина и закатного солнца ужасно некрасив и вообще
отвратителен, потому долго отказывался показываться даже из окна,
подходя к нему, а потом намертво вцепился в найденную им в
гардеробе шляпку, отказываясь отдавать даже при том условии, что она
принадлежала отцу. Он не говорил, почему не хочет её снимать, и
долгое время считал, что родители врут ему насчёт внешности. Он
некрасив. Рыжий уродец с ужасными глазами. Со скандалом убирал
шляпу на пол в специальной школе для таких, как он — незрячих, — и
то не с первого раза, а только после настоятельной просьбы родителей.
Ему пообещали, что учителя отвернутся и не будут на него смотреть.
На улице мальчик чувствовал себя загнанным зверьком, на
которого смотрят другие, нормальные, дети и тычут в него
пальцами, — он буквально ощущал эти тычки и презрительные
взгляды на расстоянии. Это шляпа? Это очки? Это цвет волос? Он
цеплялся за подол материнского платья и мужественно сдерживал
слёзы, когда слышал относящиеся к нему оскорбительные выкрики.
Эти кошмарные очки портили ему жизнь. Почему? Почему их нужно
носить? «Я всё равно ничего не вижу и без них», — клятвенно заверял
мальчик, пытаясь уговорить родителей не заставлять его надевать их,
но отец был непреклонен: слепой ребёнок может на что-нибудь
наткнуться или упасть, насовсем лишившись глаз — своего самого
уязвимого места. На вопрос «Зачем же мне глаза?» матери
приходилось доходчиво объяснять, что, быть может, через несколько
лет, когда он подрастёт, зрение ему вылечат. Приходилось мириться с
этим фактом даже тогда, когда эти несчастные очки у него однажды
отобрали дразнящие дети. Казалось бы, так относительно хорошо
начинались его вылазки за стены квартиры в одиночку… Да, он порой
натыкался на углы стен и спотыкался о поребрики, порой не всегда
шёл туда, куда шли всё, но разве он виноват в том, что безнадёжно
слеп? Судя по звуку, его очки растоптали. Осколки разлетелись по
асфальту, сопровождаясь оскорблениями в духе «бесстыжего рыжего»
и «безглазого». Безглазый.
 Он, Накахара Чуя, огненно-рыжий и не виноватый в том, что
безглазый.
Ему не нужны были друзья или какие-либо знакомые. Он, Чуя,
чётко знал дорогу от дома до своей специальной школы, и ходить в неё
самостоятельно было его личной инициативой — он заявил, что
совершенно не особенен и может ходить в совершенно не особенную
школу сам. Это было опасно. Он знал, что за ним молчаливо ходят его
родители, но сумел доказать за несколько недель, что ничего с ним по
дороге не случается и он сам в силах дойти. Отец пытался иногда
подвозить его на машине, аргументируя тем, что так быстрее, но на
самом деле просто не хотел, чтобы с упрямым сыном что-то
случилось. Но «нет» — и всё. Чуя не был ленив и часто отказывался.
Купленную ему палку для незрячих он забросил за диван в первый же
день, сказав, что ничем не отличается от обычных детей, а такие вещи
ему даром не нужны, — пришлось смириться с этим фактом уже его
родителям, ведь Чуя закатил истерику. На предложение купить собаку,
какую только породу ему захочется, чтобы она, выученная,
сопровождала его и всегда была готова помочь, Чуя очень долго
мялся — щенка-то хотелось, но для каких целей? Это ведь не просто
подарок от всей души, это будет пёс-поводырь. Десятилетний мальчик
твёрдо решил, что и никакая собака ему не нужна, он сам справится.
Отказался скрепя сердце, но был горд своей непреклонностью. Так
боялся дать повод отцу и матери усомниться в его способностях, что
стал проводить гораздо больше времени за книгами, отказываясь от
прослушивания телевизора в пользу хоть немного ровного почерка и
чтения, счёта побыстрее. Выучил размер тетради и разных листков,
чтобы не вылезать за поля. Опережал даже свою специальную
программу, зазубривая. Сам. Без помощи других. В десять лет. Чуя
поставил перед собой цель, что обязательно назубок выучит все
маршруты вплоть до сантиметровых поворотов, чтобы быть
самостоятельным и не быть к кому-то привязанным. Чтобы не быть
слепым в обычном его понимании.
Часто, когда матери ещё не было дома, а отец не должен был
вернуться, забивался за угол дивана и плакал.
Он не выбирал, каким ему родиться. Он хочет видеть хоть что-
нибудь.
 Чуя часто ходил в синяках. Его колени в синяках, пальцы ног в
гематомах, локти и руки в ссадинах и таких же синюшных пятнах. В
семь лет он впервые рассёк лоб, налетев на угол стола. В восемь
разбил бровь, резко развернувшись и не вписавшись в дверной косяк.
Не было в квартире места, об которое бы Чуя не ударился. Коё брала
длительный отпуск по уходу за больным ребёнком, следя за ним денно
и нощно, и примерно за… шесть лет он выучил местоположение всех
вещей в квартире. Бился, конечно, коленями об углы и шипяще
ругался, но не так часто. Три шага наискосок от входной двери
вправо — его комната; два шага от входной двери по правой стене —
кухня с круглым столом; шаг влево от входной — ванная; шаг от
ванной по левой стенке — туалет. Постепенно большие потолочные
светильники заменились на маленькие лампы, чтобы Чуя хоть как-то
ориентировался. Там, где сплошная темень — это коридор. Свет слева,
если стоять лицом ко входу в большую комнату — его комната,
справа — кухня, впереди два холодных пятна — это зал. В зале два
источника света — у двери и в другой стороне от телевизора. Иногда
мелькают малюсенькие пятнышки от переносных компьютеров
родителей.
Он бесшумно утирал слёзы, обжигающие щёки
непрекращающимся потоком, ненавидя свою вечную слепоту.
Утыкался лицом в подушку, чтобы его не слышали. Чуя старался не
унывать и не думать о том, что так сильно отличается от других, но
иногда накатывала такая звериная тоска, когда он слышал разговор
отца по телефону или обычную беседу прохожих, веселящихся и
смеющихся, беззаботно проходящих мимо, что стремглав бежал
домой, съезжая по закрытой двери спиной и скрывая лицо ладонями
под очками. Он не понимал, за что ему такие мучения. Приходилось
мириться с ненавистью к самому себе уже в столь юном возрасте.
Без труда научился вставлять ключ в замочную скважину,
машинально нащупывая дверную ручку, — отца часто не было дома
даже ночами, когда он оставался на дежурства или сложные операции,
руководя интернами, мать не всегда приходила раньше, чтобы
убедиться, что с сыном ничего не случилось. Что поделать, офисный
работник с плотным графиком. Первое время Чуя тщательно пытался
запомнить ладонью всю шероховатость ручки, чтобы случайно не
пытаться открыть чужую дверь, не дойдя или уйдя слишком далеко.
 Чуя вряд ли когда-нибудь сможет увидеть своё отражение в
зеркале, но расчёска и зубная щётка всегда лежали на одном и том же
месте — на полочке под зеркалом справа. Однажды отец обронил, что
щётка Чуи красного цвета, а потом резко замолчал. Мальчик не
воспринял всерьёз, отмахнувшись. Он чётко знал, где остановить кран,
чтобы не лилась ни вода из Антарктики, ни раскалённая лава, старался
всегда следить за собой. Его волосы были мягкие на ощупь, обрамляли
прядями лицо, постепенно отрастая. Перед выходом Чуя тщательно
приглаживал свою одежду, убирая неровности и выпрямляя
задравшуюся рубашку. Пришлось выучить, на какой из вешалок висит
какой костюм — родители описали каждый комплект словами, потому
Чуя имел примерное представление того, что носит и что не выглядит,
как какой-нибудь клоун. Шляпа была неотъемлемым предметом
гардероба. Без неё мальчик принципиально никуда не выходил, как и
без очков.
Чуя очень старался. Лишённый зрения, он полагал так развить
свой интеллект, чтобы даже зрячие ему завидовали. Он меньше всего
хотел, чтобы родители разочаровались в своих вложениях в него.
Чтобы видели, что он не какая-то жалкая обуза для них. Он не сетовал
на свою школу, не придавал значения тому, что она, по сути дела, была
для таких же, как он, — особенных. Преподаватели казались на
редкость терпеливыми, многое разъясняли на пальцах, если по
отношению к слепым так можно было выразиться, но даже они,
привыкшие к беспомощности незрячих, приятно удивлялись, как
мальчик, уже подросток, ориентирующийся в помещении лишь на
свет, спотыкающийся порой о пороги и больно задевающий боками
края парт, делает такие огромные успехи. Чуя действительно
стремился к знаниям, а на все вопросы отмалчивался. Он не хотел
заявлять при всём своём немногочисленном классе, что не хочет быть
таким же беспомощным и бесполезным, как остальные его
одноклассники. Он хочет выделиться. Быть особенным в хорошем
смысле, быть узнаваемым не потому, что безнадёжно слеп, а потому
что… Потому что очень умён, несмотря на свой недостаток. Он будет
лучшим. Он не даст родителям повод разочароваться в нём. Когда-
нибудь он снимет эти проклятые очки и выбросит их из окна.
Он будет бесконечно долго плакать, скрывая слёзы под очками
или ладонями, но не позволит родителям видеть в нём отягчающую их
жизни обузу.
Он завидует всем тем, кто может видеть.
Для удобства он учился быстро считать в уме. С него никто не
требовал молниеносного счёта даже не очень сложных чисел, но со
временем разного рода числовые выражения, стоило ему ненадолго
задуматься, складывались в стройный ряд и выдавали ответ. Он не был
против писать, но напрягать ум ему казалось гораздо более простым,
чем пытаться что-то чиркать, не видя. Чуя не знал, криво или ровно он
пишет, залезает ли другими буквами и цифрами на другие, потому,
банально стесняясь этого, предпочитал хотя бы на математике не
позориться и действительно хвастаться своими способностями. На
уроках каллиграфии он запомнил расстояние между строчками,
сначала помечая чем-нибудь выпуклым вроде выгнутой тетрадной
скобки, и тренировал почерк. Чуя абсолютно не видел, что писал,
порой не мог вспомнить, как выглядит та или иная буква, но быстро
нащупывал её в книге и повторял. Повторял бесконечное множество
раз, чтобы не облажаться, часто спрашивал у учителей, прямо ли
пишет и не задевает ли чёрточками одних букв другие. Бесспорно, с
каждым разом становилось немного лучше, но Чуе не нужно было
«немного лучше», ему нужно было «прекрасно, восхитительно,
каллиграфически прямо». Усердно тренировался в написании одних и
тех же заученных строк или стихотворений дома, часами не сходя со
стула за столом. Иногда в ажиотаже больно бился коленкой о постель
возле стола, вскакивая из-за него с листком бумаги, задевал локтём
дверной проём, ронял ручку, но уверенным шагом, сначала позвав мать
или отца, шёл на голос и показывал исписанный лист, спрашивая всё
одно и то же. Он не всегда показывал в точности туда, где был
родитель, но Коё не составляло труда подойти поближе, а Огай обычно
негромко окликал снова, чтобы Чуя его обнаружил. Приходилось
порой хватать его за плечи, вытянув руки вперёд, чтобы сын не
впечатался животом в его колено.
Выпуклые буквы перешли в сочетания точек. Свой день рождения
Чуя не любил — никакие игрушки его не интересовали, никакая
техника в силу своей незрячести ему не особо-то была и нужна, ведь
он целыми днями сидел в своей комнате, изредка слушая музыку на
подаренном несколько лет назад плеере или — и — читая, смотря
куда-то в угол стены и водя пальцами по испещрёнными точками
страницам. Иногда он лежал на своей постели, воткнув наушники в
уши и закрыв глаза, вслушиваясь в аудиокниги. Сначала была
литература собственной страны, отечественная, потом зарубежная,
причём европейские романы и какие-либо рассказы вроде Диккенса,
Дюма, Толстого, Фитцджеральда, Булгакова, Сервантеса или Дойля
казались гораздо более интересными. Прослушивание аудиокниг было
всего лишь развлечением на досуге, не являющееся основным
занятием и всё больше и больше отходящее на второй план, это всего
лишь общее развитие, ведь Чуя больше любил умственную и какую-
никакую, но письменную работу. Он быстро перелистывал, «читая»
книги влёт, и порой приходилось перечитывать старое, потому что
нового не было: за ним была написанная для незрячего по заказу отца
база математики, толстенная книга размером с пол-ладони и
перечитанная раза четыре, а через пару лет Чуя тратил длинные вечера
тёмных зимних месяцев на изучение уже сложного профиля. Добыть
такие книги было крайне тяжело: Мори Огай, владелец одной из
центральных клиник, хирург по профессии, обзванивал все
существующие типографии и предлагал любые деньги за печать книг
для слепых на японском. Именно поэтому Чуе часто приходилось
читать старое — мало кто брался за такую работу, мало кто был этому
обучен, но всё же находились дерзновенные. За исключением тех
учебников, которые предполагала программа специальной школы,
постепенно накапливались стопками и опережающие программу, и в
программу не входящие. Юноша пятнадцати лет совсем не
интересовался внешним миром и новинками технологий, вообще
никакими новинками, всё читая, и читая, и читая. Купленный в его
комнату телевизор месяцами стоял нерабочим, Чуя сидел к нему
спиной, водя пальцами по точечным страницам. Учил, и учил, и учил.
Дома он очков не носил, складывая те аккуратно на полку
стеллажа.
У него был свой компьютер. Специально для людей с
ограниченными возможностями в этом компьютере была
операционная система с голосовым управлением, чтобы можно было
вводить информацию без прикосновения к клавишам. Но Чуя наотрез
отказался пользоваться этим, пока у него не было необходимости, —
специальные возможности относятся к тем, кто ущербный.
Он не ущербный.
 На шестнадцатый день рождения вместе с учебниками старшей
школы и начальных курсов университетов — на будущее — юноше
были предоставлена его первая классическая литература зарубежья в
печатном виде, и если Оскар Уальд, Джон Толкиен, Мопассан и
Стендаль были прочитаны уже через несколько недель, ведь Накахара
чередовал эти книги с обучением и объёмными домашними
заданиями — объёмными, потому что настоящего задания из школы
ему было мало для развития, как он считал, — то Кафка был отложен
далеко, надолго и, наверное, навсегда, юноша не мог понять глубины
его абстрактного и вместе с тем гениального мышления. Сложный.
Скучный. Мысли забивали Евклид, Аристократ, Ферма, Бернулли и
Герон. Чуя по часу или больше водил пальцами по паре сантиметров
на странице, по крошечному сочетанию точек, запоминая формулы,
целые дни тратил на запоминание всех нюансов теорем и
математического анализа. По началу Огай сильно сомневался в том,
что у Чуи такая превосходная память, но когда тот не задумываясь
пересказал теорему Гаусса-Ванцеля, привёл пример и решил в уме
задачу на эту тему с числами, которые, подумав, назвал отец (причём
Чуя совсем не застопорился на том, что числа получаются не цельные,
а приближённые значением), Огай сдался. Сдался в хорошем смысле,
действительно убедившись, что сын нацелен компенсировать свой
огромный недостаток обширными знаниями в одной из самых
востребованных и сложных областей. Говорят, если что-то отсутствует,
гораздо больше обострены другие чувства. Возможно, если ничего с
его глазами не получится, он сможет подрабатывать репетитором или
кем-то наподобие. Нет, Мори не отрицает, что ещё долго сможет
сполна обеспечивать сына, но по Чуе было уже видно, что он не тот,
кто собирается сидеть на родительской шее.
Чуя даже не хотел пытаться учиться продолжать отцовский
бизнес. Работа медика для него слишком трудна. Для неё нужен глаз-
алмаз и ангельское терпение. Какой из слепого врач? Иронично, если
ещё и врач-офтальмолог…
И тем не менее Накахара бесконечно много восхищался своими
родителями, и в первую очередь — их терпением к его неуклюжей
слепоте и инвалидности по зрению.
Огай не затрагивал в разговорах с Чуей тему операции на глаза.
Во-первых, он не был морально готов к тому, что, возможно, после
такого хирургического вмешательства Чуя навсегда потеряет
возможность к восстановлению зрения, если что-то пойдёт не так; во-
вторых, по внутреннему регламенту больниц при наличии
родственных связей пациента с врачом этого врача не допускают к
лечению этого пациента — фактор личной привязанности осложнит
правильное лечение; в-третьих, Мори не специализировался на таких
тонких офтальмологических операциях. А это именно операция, тут не
поможет никакая лазерная коррекция. Никогда так сильно Огай не
сомневался в своих коллегах, ему всё казалось, что именно они будут
виноваты в вечной слепоте его родного сына.
Он постоянно откладывал этот разговор с Чуей и постоянно чего-
то ждал. Ждал невозвратимого момента, когда эта операция будет
жизненно необходима и раздумывать будет некогда. Долго ждал…
Слепого обидеть может каждый, а вот если обидит сам слепой, то
это уже не будет престижно. Мать Чуи переживала, что тот будет
неспособен никому ответить физически, если случится какой-нибудь
за рамки выходящий форс-мажор, — он ведь всегда ходит один от дома
в школу и обратно. Книжного червя настала пора оторвать от книг,
чтобы тот впоследствии ими не прикрывался, а мог ими же показать
кому-нибудь, что с ним связываться не стоит. Боксёрская груша не
была сильно ожидаемым подарком, и Чуя первое время совсем
опешил: он ведь даже не видит, где предполагаемый враг, так зачем
ему пытаться куда-то целиться и бить? Пока ему не сказали, что это
вообще такое, Чуя представить не мог, что за вещица подвешена
теперь на потолок справа от двери. Этот предмет интерьера мешал
одним своим присутствием. Юноша, достаточно худощавый и не столь
хорошо евший, чуть больше недели игнорировал существование
такого своеобразного атрибута, а потом всё же попробовал кинуть в
него подушкой от скуки. Попал, если судить по звуку. Подойдя к
груше, потрогал ладонью, забрав подушку, и слабо ударил. Она
оказалась жутко тяжёлой и не такой уж мягкой, как думалось в первое
время. Ударил посильнее. Груша только пошатнулась. Чуя не
представлял, что с такой тяжёлой махиной делать, потому поднял
руками за низ и отпустил. Атрибут ударился о стенку с глухим стуком
и неожиданно отлетел от неё: всё, что Чуя помнит, это то, как что-то
тяжёлое зарядило по его подбородку, зубы больно щёлкнули, а дальше
он почему-то очень внезапно оказался в горизонтальном положении,
поражённо выдыхая: «Твою мать». Ему на момент почудилось, что от
такого резкого принятия положения лёжа у него все повреждённые
глазные хрусталики на место встанут, но он всего лишь прикусил язык.
Это как-то некрасиво получается, что его на пол уронила чёртова
боксёрская груша, пощадив тем, что не наградила ударом по макушке,
и хорошо ещё, что неодушевлённый предмет не отвечает кулаком в
лицо. Хорошая мотивация, чтобы начать тренировать удар и качать
мышцы. Особенно хорошая мотивация, когда в комнату на шум
заходит Коё и удивлённо интересуется, почему Чуя решил отдохнуть
на полу, а не на постели.
Девять часов бесконечного изучения нужного материала после
школы сократились сначала до семи, а потом и вовсе до шести-пяти.
Откуда девять? Юноша больше ничем не занимался, направив все
силы на учёбу. Но Чуя будто от удара затылком об пол понял, что довёл
себя до состояния слабака, побеждённого боксёрской грушей. Рыжий
овощ, чёрт возьми. Приходя со школы, он бросал сумку в направлении
стеллажа прямо с дверного проёма и с размаха бил тыльной стороной
кулака или локтём боксёрский атрибут. Пытаясь бить ногой, он
неоднократно не мог удержать равновесия и падал, однажды даже чуть
нос не разбив, приземлившись лицом в пол. Это раздражало. За
книгами раньше Чуя никогда и не думал психовать, а с появлением
этой треклятой груши в комнате будто в воздухе стала витать агрессия
и злоба. Злоба на самого себя от того, что ничего не получается, а если
и получается, то из рук вон плохо. Он бил, вбивал несчастную грушу в
стену, рычал и ругался, когда костяшки были избиты в кровь, но мотал
на руки бинты и продолжал, — Коё удивлялась, почему аптечка часто
так неаккуратно разворошена. Бил ногами, оттачивая движения, но
таких простых занятий явно было мало — отжим от пола, пресс,
гантели. На семнадцатилетие он впервые попросил именно последние
на день рождения, поборов страх показаться нуждающимся; в конце
концов, если он просит не книгу и не новый телефон, а что-то
посерьёзнее, то, стало быть, он не такой уж и беспомощный?.. Это всё
казалось диким, Чуя слишком привык к своему учебному графику и не
мог выделить достаточно равномерного времени для упражнений — то
три часа, то полчаса от силы. Не давали покоя мысли, что он теперь
безбожно отстаёт от программы, и на нервах приходилось пить
успокоительные — отец плохого лекарства в жизни не посоветует. Чуя
никак не мог смириться с тем, что отстаёт от собственного графика,
когда как его класс даже не дошёл до тех тем, которые он
самостоятельно разобрал на пару месяцев вперёд, но всё же сильно
нервничал и разрывался между развитием себя физически или всё-
таки умственно. Голосовое управление телевизором позволило
отыскать спортивный канал вместе с каналом здоровья, и не было
другого выхода, кроме как целыми днями слушать разные программы,
занимаясь своими делами и параллельно или отжимаясь, или читая,
чтобы найти единственное нужное — у родителей спрашивать было
как-то неловко расписание программ. Он вообще пытался ничего у них
не спрашивать, чтобы не чувствовать себя излишне немощным.
Юноша чётко решил, что эту последнюю школьную весну всё-таки не
будет загружать своими спортивными пристрастиями слишком сильно,
сделав акцент на учёбе и успешной сдаче своеобразных экзаменов, а
летом полностью уйдёт в тренировку своего тела. Так нельзя было
продолжать. Пусть только попробуют обозвать слепого слепым и
получат под дых, по челюсти и бесплатную путёвку в травматологию.
Чую не обидеть. Он сам кого захочет, того и обидит. Он не такой. Он
сильный. Он как все.
Экзамены представлялись трудным испытанием. Он, как и все
обычные подростки, заканчивал свою школу под середину марта,
разбираясь с последними делами своей «отстойной школы для
инвалидов» и наконец забирая все документы, чтобы можно было
подать их на стол приёмной комиссии. Ему скоро должно было
исполниться восемнадцать, и уже почти восемнадцать лет он жил в
полной темноте — уже почти восемнадцатую весну подряд он слышал
восхищение цветению сакуры и её прекрасным розовым лепесткам,
витающим в воздухе и порой случайно клеящимися ветром на лицо, и
только раздражённо вздыхал, когда слышал возгласы радости такой
простой вещи. Привык точно входить в двери, а не в дверные косяки, и
по шершавости обоев моментально узнавать ночью, где находится.
Выучил расположение классов и с ужасом начал осознавать две вещи:
то, что может не поступить по причине своей инвалидности, и то,
что… если поступит, то будет врезаться во всё подряд. Нервы ни к
чёрту. Он сдал устно все базовые предметы по выбору, отказавшись от
сдачи истории с обществознанием и подобными экзаменами и изъявив
желание сдать ещё и профиль математики, стоя у доски и за пять или
десять минут решая сложные неравенства и уравнения, отыскивая
корни и вычисляя логарифмы влёт. В его голове была чётко
запечатлена таблица Брадиса, выгравированная точками по заказу отца
на страницах профиля, он запросто начертил сложный чертёж мелом
по доске, трижды выслушав условия. Сфера с секущей плоскостью
вышла кривовато, данные значения были подписаны не там, но Чуя,
твёрдо отказавшись от помощи, которую предполагала программа его
школы, попросил лишь дать ему данные задачи на точечном листе,
чтобы не запутаться. Восемь минут на рассуждения и меньше двух
минут на стройный ответ, аргументированный и логичный. Одна из
самых сложных задач профиля решена слепым в уме за какие-то
десять минут, если округлить. Чую не поправили даже тогда, когда он,
забывшись, доказывал теорему, смотря в угол кабинета, а не в лица
преподавателям, его не окликнули, чтобы не сбить с мысли.
Для Чуи было огромным испытанием письмо, но он, за секунду
прощупав размер листа и определив расстояние между строками, по
привычке расписав ручку в углу бумаги, стал быстро записывать под
диктовку. Писал свои мысли на заданную тему, чувствуя, как окружён
взорами учителей, и нервничал, боясь, что собьётся со строки и будет
писать наобум. Ему нужно это. Он сам затребовал проверить его на
чистоту, ровность, каллиграфию и общую грамотность, чтобы не
иметь проблем с поступлением. Чтобы не иметь проблем с
подозрениями его в слепоте, а не гениальности. Он поступит. Он
обыкновенный совершеннолетний юноша, сын восхитительных,
просто прекрасных родителей, готовый подать документы в самый
обыкновенный университет и самым обыкновенным образом учиться.
Будет трудно. Очень. Но он справится, он твёрдо уверен, что
справится. Он не для того развивал свои способности, чтобы сидеть
дома и рыдать в подушку от своей беспомощности и ненависти к своей
инвалидности. Он не инвалид. Он не выбирал свою судьбу. Он будет
решать её сам, и никакое отсутствие зрения не помешает ему стать
совершенно обыкновенным человеком.
Все обыкновенные ученики хорошо сдают тест по общим
достижениям, чтобы иметь право подавать документы в престижные
вузы.
Отец изъявил желание сопровождать сына с подачей документов,
написанной краткой автобиографией и медицинской справкой вкупе,
выделив специальный день для этого и отвлёкшись от работы. Ну и,
конечно, одноразовый взнос.
Приёмная комиссия слишком сомневалась в том, что диплом не
куплен. «Пожалуйста, я смогу доказать!» — Чуя перенервничал,
ударив ладонью по столу, нащупав его, сидя на стуле рядом. Обида
громадных размеров тотчас закралась в душу — он так много знает в
области желаемого факультета, он может туда пройти и проверить
свою силу, доказать, а отказывают ему только по наличию недостатка?
Зачем он тогда вообще так усердно учился все эти годы и стремился к
высшему образованию? Он подскочил, роняя стул, и в слепых глазах,
направленных поверх голов членов комиссии, было столько отчаяния,
что комиссия ради интереса допустила его до одного из самых
сложных вступительных экзаменов по самой обыкновенной
алгебре, — конечно, это первый абсолютно слепой юноша,
заявляющий, что и со своим недугом вполне себе в силах потянуть по-
настоящему тяжёлую программу. Ну, как ради интереса его
допустили… Доктор Мори Огай был довольно известным хирургом
центральной больницы, он прекрасно понимал шансы Чуи на
поступление, но отказывать его больному сыну напрямую было бы не
слишком вежливо. Не слишком правдиво, как казалось на первый
взгляд. Сын, конечно, был не тем больным, в значении которого это
слово употребляется по отношению к инвалидам с головой и другими
болезнями, но всё равно подозрения насчёт высокого интеллекта в
такой сложной науке у слепого были глобальны. Никто не сомневался,
что абитуриент чересчур самовлюблён, заносчив и уверен в правах
безотказности инвалидам, но ведь пошёл, игнорируя медицинские
показания, а значит, для этого у него есть или юридическая почва, или
неоспоримые доказательства в виде действительно огромного
развития. «Дайте мне хотя бы шанс!» — Чуя искренне старался, чтобы
его голос не дрожал. Всё так хрупко. Отказать в пробе для одного
человека было нельзя и несколько несправедливо — диплом
специализированной на слепых школы казался липовым и излишне
притянутым за уши по оценочным баллам, но он ведь был. Это
смешно. Слепец — и на алгебру! Как самоотверженно и глупо.
Но первые дифференциации и интегралы — их было немало в
списке — были сданы за двадцать минут, когда обследованный на
наличие подслушивающих или переговорных устройств вроде
микронаушников юноша решил их в уме в абсолютном молчании,
лишь порой неслышно разговаривая сам с собой и вслух выдавая
только ответ. Принимающий экзамен профессор, заинтересованный
больше в том, чтобы посмотреть, как будет выкручиваться на
вступительных такой индивид, подозрительно щурился, когда Чуя
даже толком не смотрел на него, а куда-то немного в сторону. Этот сын
богатого папочки мог запросто заполучить по родительским связям
всю информацию, содержащуюся в этих экзаменах, и просто
подготовиться, поэтому профессор справедливо решил взять на измор
и, что-то написав, если судить по звуку стучащего мела, на доске,
устно продиктовал только что выдуманное им неравенство с парой
сложных логарифмов такому уверенному в своих силах юноше. Он,
принимающий, точно полагал, что сейчас подловит хитреца на
неспособности это решить, но Чуя задумался примерно на пять минут,
тщательно обдумывая каждое решение и запоминая корни, выдав по
итогу округлённый до приемлемого значения ответ, потому что целый
по заданным числовым значениям не получался.
Не вышло подловить.
Профессор, вздохнув, напоследок прогнав по
тригонометрическим формулам, попросил одного из коллег спросить
юношу хотя бы какую-нибудь теорему, да хоть о сферическом
треугольнике, уже не надеясь, что слепец не поступит. И нет,
профессор был удивлён и расстроен одновременно по одной причине:
умный парень просто не потянет тяжёлую программу университета. А
он ведь действительно умный. Был бы с глазами — цены б ему не
было. Чуя, слыша, как принимающий его профессор ушёл,
сменившись другим, разнервничался ещё больше. Он сильно
переживал. Его сердце билось со скоростью сердцебиения загнанного
кролика. Много думал о постороннем — о том, что ему будет очень
тяжело, что он не справится, что не сойдётся с окружающими его
одногруппниками и станет настоящим изгоем; о том, что ему откажут,
а он потеряет всякую мотивацию и, в принципе, смысл жить дальше,
ведь он больше десяти лет стремился к отличной учёбе и
поступлению, чтобы иметь достойную работу. Ему стало дико неловко,
когда новый, если судить по голосу, профессор позвал его по имени-
фамилии, поздоровался и спросил, знает ли тот теорему Лежандра, а
он настолько ушёл в себя, что не сразу сообразил. Извинившись и
приведя мысли в порядок, повернувшись примерно туда, где должен
был стоять принимающий, начал рассказывать, но был прерван
вручёнными в руки большими линейками в виде геометрических
фигур: «Молодой человек, — хрипел старый или преклонных лет, судя
по голосу, профессор, — я не осуждаю Вас за Ваше трудное…
положение, скажем, но, заявляя, что Вы способны обучаться на
математическом факультете, будьте добры показать свои умения в азах
начертательной геометрии». И Чуя, встав и слишком далеко обойдя
стол, чтобы не врезаться в него, нащупал доску, слегка криво
нарисовав чертёж и немного не там надписав данные принимающим
значения для примера решения задачи, а потом заново начал рассказ
теоремы. Это был на редкость грамотный и не сбивчивый ответ —
конечно, юноша рассказывал свои знания в полной темноте,
наполненной звуками и лишённой лиц с направленными на него
взглядами. Вышедший из аудитории профессор только пожал плечами:
«У нас нет весомого аргумента отказать в его зачислении на первый
курс». «Есть! — вдруг возразила женщина-профессор. — Никто из вас
не проверил его на умение банально писать. Кому нужно обучать тех
людей, которые совершенно не умеют делать такие элементарные
вещи? Он завалится в первом же семестре».
Когда юноше вручили в руки ручку, он нервно сглотнул. Нащупал
по привычке выданный лист, вздохнув и прикрыв глаза под очками, и
поднял голову примерно туда, где должна была стоять очередная
представительница комиссии. Эти проклятые вступительные длились
уже больше трёх часов, но Чуя не сдавался. Он держался изо всех сил,
готовый, кажется, уже забиться в угол от нервов. Он был готов к
такому испытанию, но нервная система подводила — отец посоветовал
не пить седативных перед экзаменами, чтобы не тормозить поток
мыслей и не выглядеть слишком расслабленным. Он ведь… не зря
гладил приличную одежду вчера вечером? Не зря выправлял воротник
и не зря снял шляпу перед входом в аудиторию? Ему тут душно.
Голова немного кружится, и в привычной темноте плывут едкие
жёлтые круги, а принимающая профессор смотрит и смотрит, он
чувствует это спиной, наблюдая, как тот письменно доказывает
теорему Дроз-Фарни. Она молчит. Чуя тоже молчит. Встряхивает
головой, слыша в ушах только громкое биение своего сердца, шумно
выдыхает и продолжает писать, чуть склонившись над столом.
Профессор бесшумно наклоняется, заглядывая под слегка съехавшие с
носа чёрные очки, и непроизвольно её лицо в удивлении вытягивается,
когда парень вполне ровно и каллиграфически пишет, не залезая на
стол ручкой и завитками букв на другие буквы, в то время как его чуть
светлее обычных глаза, будто подёрнутые молочной плёнкой,
устремлены примерно в низ доски на стене, а не в листок бумаги. Ему
жарко. Он оттягивает воротник рубашки, но продолжает. Строка
немного съезжает вниз, но вдруг листок уходит из-под его руки, а
ручка из пальцев забирается. Он уж было вздрогнул, подумав, что
потерял от нервов координацию и упал, но стул на месте, а
принимающая не спрашивает, что с ним. Чуя слышит удаляющиеся
шаги, а потом в аудиторию врывается поток прохладного воздуха,
позволяющий спокойно вдохнуть.
Он был принят.
Принят.
Чуя ещё несколько дней не мог поверить, что это случилось. Он
смог. Оправдал надежды отца и матери, не оставшись всего лишь
глупой слепой обузой. Университет был относительно недалеко от
дома, в противоположном направлении от той дороги, по которой
юноша ходил в школу — всё-таки удачное расположение квартиры в
центре сыграло свою удобную роль. Накахара был бесконечно рад, что
обошёл по успеваемости многих зрячих, и наотрез отказался надевать
в университет очки. «Не буду», — и всё. И точка. Через интернет-
магазин были заказаны довольно дорогие голубые линзы, через
которые не было бы видно заплывших неестественно белой плёнкой
зрачков. Он хотел бы посмотреться в зеркало, но… Пусть лучше ему
об этом скажут другие, мол, какие красивые у тебя глаза, и Чуя только
горько усмехнётся. Да, красивые. Были бы красивыми, если бы хоть
что-то видели. От наплыва чувств парень даже обнял боксёрскую
грушу, а потом с упоением по ней врезал, сжав кулак до хруста
костяшек. Он идеален. Хорош собой. Видный, самоуверенный, красив
внешностью, а за линзами не будет видно его отвратительной слепоты.
Теперь ему будут завидовать, будут завидовать его уму, гениальности,
красоте и… Пускай завидуют. Пускай считают странноватым, но это
того стоит.
Кровать в его комнате заменена на мягкий диван, чтобы не биться
о ножки ногами.
 Единственным и неоспоримым условием Огая было то, что Чую
будет довозить личный водитель, и никаких «но». Мори сам в
состоянии добраться до места работы, а водитель пусть будет
приставлен к парню — шёл расчёт на то, что у Чуи и так будет
чрезвычайно много стресса в новой обстановке и без лояльного
отношения к его недугу преподавателей, поэтому пускай хоть в ворота
не бьётся и о поребрики не спотыкается. Юноша был вынужден на
протяжении недели наведываться в место своего обучения — по
личной, конечно, инициативе, — чтобы запомнить расположение
коридоров и аудиторий. От центрального входа девять широких шагов
вперёд до центральной лестницы, там — налево по десяти ступеням и
налево по коридору второго этажа, чтобы найти аудиторию матанализа
через два шага от лестницы вперёд и пятнадцать шагов прямо. Чуя не
считал, сколько раз прошёлся по этому маршруту, чтобы запомнить, —
охранники были оповещены о присутствии слепого и не реагировали
на его беспрестанное хождение. От центрального входа пять шагов
вперёд и направо двадцать четыре — общая столовая, где можно хотя
бы не умереть с голоду. По центральной лестнице направо до конца
коридора в сорок шагов, повернуть направо и уйти в длинную
пристройку, там пройти двадцать три шага и повернуть снова направо,
чтобы попасть в другую аудиторию. Парень тщательно изучал
расписание первого курса, чтобы не запутаться в начале обучения и не
оплошать. Обстановку кабинетов приходилось изучать тоже, но Чуя
особо не заморачивался с местом и садился на самое первое к двери —
ему всё равно никак и ниоткуда не списать, нечего бояться, к тому же
преподаватели запомнят и, может быть, когда-нибудь поставят автомат
на зачёте за знание их предмета… Но всё в будущем. Чуя ужасно
волновался, когда приближался учебный год. Он боялся, что из-за
нервов или толчков потока студентов он собьётся с курса и потеряется.
Боялся, пока не пришла пора первого дня лекций, а на Чую не напал
мандраж. Ещё, конечно, пришлось снять шляпу, которую не
разрешалось носить по внутреннему регламенту университета в самом
здании, и, преобразившись, парню понадобилось несколько дней
понять, до какой длины отрасли его волосы — своеобразный хвост,
чересчур отросшая прядь сзади доходила до середины лопаток, когда
как другие обрамляли лицо. Юноша не видел в своей причёске ничего
плохого по понятной причине — он понятия не имел, какая
приемлемая длина волос должна быть у большинства мужчин. Чтобы
не выдавать своего волнения, он сделал из себя пафосного и
самовлюблённого, — так, казалось, было немного легче переносить
страх. Он может словесно ответить так, что к нему больше никто не
будет лезть. Приходил в аудитории первым, чтобы не потеряться в
толпе и не растеряться окончательно. Предстояло долго привыкать к
новому распорядку, записывая лекции на диктофон. Он сможет. Он
сумеет. Он не отличается от других.
Он носит зелёные штаны в клетку, красный пиджак и белую
футболку под ним. Цвета знает от матери, которые она ему рассказала.
Как только они выглядят — непонятно…
Будни тянутся вполне себе нормально. Чуя знал, что
университетская жизнь крайне сложна, а для него так особенно. На
парах он старался часто отвечать на вопросы, ответы на которые знал,
за первую неделю в своей группе прослыл умником, хотя по виду и не
скажешь — неплохо сложенный парень с сильными руками, ярким
цветом волос, такого же яркого цвета глазами и не очень большим
ростом, молчаливый в обычное время и даже без очков. Он, ходящий
всегда один, приезжающий на личной машине и почти ни с кем не
разговаривающий, казался странноватым, но выскочкой назвать его
язык не поворачивался — порой он спасал всю группу своим верным
расчётом, когда преподаватель злобно щурился от незнания
правильного ответа на его вопрос, а он единственный подавал голос.
Мажором тоже называть не получалось — он не носил с собой
никакого дорогого телефона, не хвастался состоянием предков и не
унижал за неверный ответ на что-либо. У него был приятный чуть
низковатый голос, он не отказывал в помощи, если попросишь. За три
недели он мог запросто прославиться добрячком, если бы не отвечал
колкой грубостью на замечания других о его внешности или росте.
Колкой, но точной грубостью. Оказалось, что такими замечаниями его
легко вывести из себя, и однажды он одними пальцами переломил
ручку пополам, пообещав нелестно отозвавшемуся о цвете его
«наверняка крашеных» волос всадить острый конец ручки ему промеж
глаз, причём пообещав очень убедительно. Он часто ходил с
невозмутимым выражением лица, глядя на свои ноги, также часто
хмурился и мог даже поспорить с преподавателем о той или иной
формулировке абсолютно любого чего-нибудь. Спорил тактично,
чтобы не злить лекторов, и, наверное, поэтому его всегда спрашивают
устно или заставляют писать ответы на огромные задания, когда как
остальной группе раздают тест и уже готовую серию кратких
вопросов. Накахара Чуя не возмущался. Его всё устраивало.
Там, где темнее — это коридор. Светлые места — аудитории.
Юноша всегда уверенно нащупывал самый первый стол и садился за
него, быстро отыскивая проход к стульям. Все привыкли к нему-
зазнайке, называя его так ласково за глаза — он никогда не вмешивался
в чей-то разговор и отвечал только тогда, когда все молчали. К нему
порой подсаживалась немногочисленная женская половина группы и
обижалась, что он никак не реагирует на них, не рассматривает, не
стремится к общению. Он медленно дёргал плечом, когда писал,
стоило кому-нибудь коснуться его руки. Всегда внимательно слушал и
загораживал спиной свою тетрадь, делая вид, что пишет, когда иногда
просто включал диктофон — дома переслушивать это было легче для
запоминания.
Богатенький мальчик с личным водителем не интересовался
прогулками после учёбы, посиделками в кафе, посещением
ближайшего общежития и женской половиной всего университета.
Точно нетрадиционный.
«Кто я?! — первый раз, когда его причислили к сексуальным
меньшинствам, Чуя не постеснялся поднять в перерыве рядом стоящий
стул и швырнуть по направлению обозвавшего его так голоса, пока
лектор не зашёл в аудиторию. Шум, скрежет, гневный мальчик-
умничка уже не кажется таким безопасным. — Подойди сюда, я
быстро перенаправлю твою принадлежность к мужскому полу в
ламинатный прямо здесь!» Почему-то никто не посмел посмеяться.
Слух о такой реакции рыжего коротышки с математического
факультета на втором этаже расползся быстро. Чуя сначала
игнорировал, пытаясь не тратить нервы, но потом кто-то слишком
осмелел обозвать его так ещё раз, ещё и близко подойдя, и кулак
парня быстро повстречался с лицом борзеющей сволочи. Проблемы
дискриминации по чёртовому цвету волос ползут из детства прямиком
в студенческую жизнь. Раздражённый. Огрызающийся. За словом в
карман не лезущий и не брезгующий вломить кому-нибудь в коридоре,
восстанавливая справедливость за несправедливое оскорбление.
 Ему случилось идти по длинному светлому коридору своего
второго этажа из аудитории в столовую, чтобы скоротать окно,
мысленно считая шаги и запустив руки в карманы, как вдруг кто-то
особо дерзкий намеренно толкнул его в плечо. Чуя невольно
оборачивается, отшатнувшись, будто среагировал и увидел, но чей-то
голос опережает:
— Ты слепой, что ли? — голос насмешлив. — Не видишь, куда
прёшься?
— Я не мог не задеть твою необъятную тушу, — резко отвечает
Чуя, понимая, что с этим идиотом точно логичного разговора не
получится. Он понятия не имеет, кто такой борзый, но этот дерзкий
уже Чуе не нравится. Парень недовольно цыкает, склонив голову к
плечу.
Слышен смех окружающих — они в коридоре всё-таки не одни, а
у незнакомого придурка определённо своя компания, — но голос
дерзкого, такой приятно-бархатный и не совпадающий с его
принадлежностью к такому пидору, продолжает:
— Ох, извини, да, это я неправ. Я, наверное, просто не заметил
тебя и чуть не затоптал, — слышна ухмылка. Воображение Чуи рисует
особо выёбистого мажора, запустившего руки в карманы с каким-
нибудь айфоном последнего поколения в одном и огромной
самооценкой, оттянувшей карман до пола, во втором. Гнев закипает.
Ещё один шутник подъехал.
— Так давай укоротим тебе твои ходули, чтобы впредь видел, —
Чуя развернулся к источнику голоса лицом, приподняв бровь. — Слезь
с вершины своего идиотизма, необъятный.
— Чтобы помочь тебе подняться из ямы твоей ступени эволюции?
— для дерзновенного всё ещё кажется игрой. Наглый маленький
сучонок. — У тебя личико такое смазливое, прямо утютю.
— Ты охуел? — не проходит секунды, как Чуя резко поднимает
руку и бьёт, предположительно, в лицо, но кулак встречается лишь с
ключицами. Охренеть, задира такой высокий. Слышны быстрые шаги
расступившихся, громкие — отлетевшего, но борзый всё ещё не упал.
Шикнул, усмехнувшись.
— Так ты у нас бойцовский петух, — насмешливо произносит он,
провоцируя, и Чуя не может не отреагировать. Он сбрасывает сумку на
пол и в один резкий прыжок преодолевает расстояние между ним и
оборзевшим задирой. Вот что ему надо было? Получить кулаком в
голову? Он получил, когда, видимо, склонился от удара, а Накахара
даже не видел, куда бьёт, попав именно по затылку.
Судя по звуку, задира падает, крепко ругнувшись. Падает, ударив
Чую по коленке и уронив следом за собой. Они сцепились в кругу
свидетелей, громко обсуждающих перепалку, перешедшую в драку.
Вот и пригодились тренировки на бойцовской груше, только теперь
она живая. Это прямо как бои натасканных на подпольную грызню
псов, когда за ними наблюдает куча людей, обступивших их, а они
треплют друг друга насмерть. В пылу драки Накахара слышал
незнакомые голоса — видимо, острый на язык им битый высокий
студентишка с другого этажа и другого направления.
У него мягкие и слегка вьющиеся волосы, если судить по
ощущению ладони, когда Чуя бил по его голове.
Накахара Чуя с математического факультета.
И Дазай Осаму — с литературного.
Часть 2
— О тебе дурная слава ходит, Накахара-кун. Ещё даже первый
триместр не окончен.
— Я… в курсе.
Рюноскэ оказался на редкость неразговорчивым, оттого приятным
собеседником. Чуя всего дважды в день мог услышать его голос где-то
позади себя, хриплый, негромкий и низкий, и вскоре понял, что тот
самый кашляющий на парах, — именно он. О парне, как Накахара
тоже слышал, отзывались незавидно: нелюдимый, больной
туберкулёзом, злобный и совершенно никому не помогающий. Если бы
у него было это заболевание, его бы и из диспансера не выпустили?
Или, может, у него внешность подходящая?.. Просто воспалённое
горло. Однокурсник всегда сидел в самом углу аудитории где-то слева,
не менял своего места и был тем единственным, кто вообще не
интересовался ничьим родом деятельности, ничьей ориентацией, не
встревал ни в какие дебаты и не участвовал во внеуниверситетских
программах. Как выяснилось, он приходил одним из первых, и если
Чуя, стоящий возле дверей и запустивший руки в карманы, слышал
одинокие шаги без чьих-либо голосов — если, конечно, не воткнул
наушники в уши и не прикрыл глаза, — то моментально определял в
приближающемся человеке Акутагаву-куна — его поступь мягкая и
тихая, шаги неспешные. Судя по шелесту страниц книг, юноша часто
читал в свободное время, чтобы к нему не лезли болтать из основной
массы народа, и потому Чуя даже несколько удивился, когда парень
впервые обратился к нему в контексте дурной славы.
— Да мне вообще плевать на него, — после недолгого молчания
добавил Накахара, чтобы разбавить неловкую паузу — с ним
заговорил самый молчаливый, как-никак. И, главное, о чём! О ком! Об
этом придурке, у которого явно язык чесался съязвить, вот и получил.
— Будет знать в следующий раз, как лезть ко мне.
Заносчивый обидчик и впрямь не лез к Накахаре с прошедшей
недели, его было не видно и не слышно. Присмирел, видать. Ровно в
прошлый вторник, когда в перерыве между последними парами этот
заносчивый петух с литературного факультета решил скрасить свою
скучную жизнь, задрав «того самого рыженького» с математического
на втором этаже, их разнимали несколькими группами и так и не
разняли бы, если бы преподаватель родного языка не вышел из
ближайшей аудитории и не спугнул бойцовский ринг. Чую пытались
успокоить сразу несколько, схватив под локти и оттащив, как
сорвавшегося с поводка злобного пса — юноша упирался ногами в пол
и кричал, что «начистит ебальник этому ублюдку так, что говорить
будет нечем!», и Рюноскэ на правах однокурсника был свидетелем
этой картины: если бы Накахару подпустили к Дазаю, не удержав,
последний бы надолго отправился в больницу, если не в реанимацию.
Многие для себя усвоили, что Чуя не только силён и не умеет
контролировать гнев, но ещё его лучше не доводить до белого каления,
а у Осаму — весьма хрупкие кости, как оказалось. Парень с
неестественно белыми волосами и неаккуратно отросшей прядью
справа от лица, Накаджима Ацуши-кун, был очень напуган, помогая
Дазаю подняться, и что-то постоянно спрашивал-спрашивал-
спрашивал, как какая-нибудь нянька, о его самочувствии: конечно, как
тут не спросить, когда у шатена разбита губа, синяк на щеке и левая
рука безвольно повисла? Чуя отделался разбитой бровью и гематомой
на боку, вот только бок очень болел, когда обидчик пнул в него своей
ногой, но по ощущениям будто чем-то металлическим вдарил,
настолько болело ушибленное место. Дазай бы точно не встал после
такой драки, если бы факультеты не испарились в один момент с
этажа, заслышав возмущённый окрик лектора — студенты
литературного рванули вверх по лестнице, как испуганный появлением
хищника табун коней, а математики этакой жидкостью ввалились в
двери аудитории, возле которой и произошла потасовка, причём
каждые стороны растащили своих бойцов в общей куче. Чую тогда
насильно втолкнули в медкабинет в отсутствие преподавателя, чтобы
его глаз не заливало кровью с разбитой брови, и его сопровождающие,
отправленные вслед за ним убедиться, что уверенный в себе защитник
собственной чести не развернулся на полпути, замерли, увидев за
светло-бирюзовой ширмой кабинета силуэт второго бойца, которого
обхаживала медсестра с ватными повязками и йодом в руках
наперевес, к которому встал спиной Чуя и которому его светловолосый
сопровождающий резко захлопнул рот ладонью, стоя рядом — нельзя
было позволить, чтобы уставший и не смотрящий в его сторону
Накахара-кун снова заметил своего обидчика и «стулом не прибил, с-с-
собаку такую». Зря волновались только, когда вздохнули с
облегчением — Чуя и так бы не увидел.
Он судорожно и нервно забежал после в уборную, запнувшись о
порог и едва вписавшись в поворот, ведь шёл почти по стенке,
нащупывая рукой кран и промывая глаз, чтобы никто не спросил,
почему его линза или веко в крови, а он не замечает.
Он благодарен судьбе, что за характер его силком за плечи
впихивают в медкабинет — парня вели всю дорогу, пытающегося
отнекаться, но всё то было демонстративно, чтобы не показать свою
глобальную дезориентацию в пространстве из-за потасовки. Нужно
время, чтобы осознать, где он находится. Приходилось касаться
ладонями шершавых стен и вести по ним подушечками пальцев, шагая
по коридору, чтобы успокоиться и понять местоположение.
— Тебе повезло, что до деканата не дошли сведения о личностях
подравшихся, — вполголоса и как бы равнодушно говорит Акутагава,
чтобы эхо пустого коридора ненароком не спалило всю контору. Чуя
мнётся и закусывает внутреннюю сторону щеки. Ему действительно
повезло, что толпа их окружила, растащив за собой, и не позволила
лектору увидеть, кто был в самой середине, ведь про обоих сразу же
появилась легенда, что они пытались разнять сцепившихся и получили
хлеще самих сцепившихся — спасибо менталитету старшей школы,
когда на подсознательном уровне заложено никогда не обличать
виновников любого торжества или хотя бы «быть не в курсе»
происходящего.
— Не дойдут, — скупо процедил Накахара сквозь зубы,
передёрнув плечами. «Не дойдут, потому что ноги доносчикам
переломаю», — хотелось добавить, но Чуя всё-таки решил промолчать,
чтобы не зарабатывать ещё больше минусов к карме за гнев. — Если,
конечно, литературная сволочь не соизволит пожаловаться, раз такой
умничка.
Литературная сволочь, потому что Чуе уже сполна рассказали
наперебой, кто это такой «особо дерзкий заносчивый мудак» и «хули
ему было нужно»: Осаму Дазай, длинноногая дылда с замотанными в
бинты руками и смазливым — но красивым, гадство какое! — лицом,
приемлемо и даже более чем приемлемо учащийся, мутящий
практически со всем женским коллективом всего университета,
нравящийся многим студенткам, везде успевающий и с отвратительно
смешным и чёрным, просто чернющим чувством юмора. Инцидент,
видимо, неплохо так сплотил знающих от силы друг друга месяц
студентов-математиков, и группа разделилась на два лагеря, обсуждая
драку: кто-то считал Дазай-куна невероятным душкой, к закидонам
которого просто стоит привыкнуть, понять и простить, а кто-то уж
очень нелестно отзывался о том, что он просто чёрствый и до ужаса
напыщенный идиот с завышенной самооценкой, строящий из себя
чёртового Мистера-Литературный-Факультет-и-«За-Мной-Все-Ваши-
Медали» и грош ему вообще цена как другу. Преподаватели, мол,
ценят за трудолюбие, вот и всё. Это ж насколько нужно цеплять к себе
внимание, чтобы за месяц уже найти себе целую кучу последователей
и ненавистников? Не вниманиеблядь ли повздорила с Чуей?
— Он не пожалуется ещё как минимум до конца этой недели, —
кажется, Рюноскэ смотрит в книгу перед собой, а не на Чую, и это
немного успокаивает. Спокойный тон однокурсника означает лишь то,
что Акутагава-кун мало заинтересован этой историей, о которой
некоторые до сих пор с удовольствием трещат. Ну, да, первая драка
студентов на первом курсе, ну и что? Те, кто на четвёртом, вообще
считают это порядком вещей и не более. Зато теперь все точно усвоили
урок, что с «рыжим коротышкой с математического» лучше не
спорить.
— До конца недели?..
— Он в больнице, — сухо и безразлично отвечает Рюноскэ
голосом занудного лектора, читающего материал без особых акцентов,
интереса и банального уважения к обучающимся. — В травматологии,
если быть точным и насколько мне известно, — Акутагава
выдерживает паузу, но понимает, что Накахара вообще не в курсе: —
Ты разве не заметил его отсутствия?
— Я? — у Чуи сердце начинает биться быстрее от страха, но всё
можно скрыть под маской равнодушия. — Да пошёл он. Буду я следить
за этим придурком, как же.
— Ты чуть не сломал ему руку и вывихнул плечо.
От этих слов у Чуи кольнуло в боку и протяжно в нём заболело —
заболело так, что Накахара по привычке зажмурился, чтобы не
показывать свою инвалидность на глаза. Когда парень пришёл домой
прямиком из медпункта с повязкой вокруг головы под волосами, не
очень вовремя вернувшийся отец, должно быть, очень удивился, ведь
Чуя слышал только его изумлённый вопрос, что же с ним произошло.
По изменившемуся тону Мори после немного укороченный версии
произошедшего от сына Чуя понял, что сначала тот думал, что
Накахара прошёл мимо плохой компании, а после выяснил, что как
раз-таки Накахара и есть зачинщик, к его глобальному сожалению.
Забавно, но Чуя каждый раз старался отвернуться от недовольного его
поведением отца даже при условии, что не видит его, — неловко. От
неудобной ситуации потирает затылок и пожимает плечами: «Но он…
этот парень… он первый начал!» — было единственным аргументом.
«Я даже никак прокомментировать не могу, — выдохнул Огай, усадив
сына на стул кухни и снимая повязки, осматривая повреждения. — С
одной стороны, я рад, что ты можешь постоять за себя, — пахнет чем-
то заспиртованным, рана над бровью неприятно щиплет, когда
рассечённого места касается холодная вата, и юноша шипит,
дёрнувшись. — Но я искренне надеюсь, что ты осознаёшь масштаб
своего просто катастрофически глупого поступка и готов нести
ответственность за него, когда тебя вызовут на ковёр объясняться».
Чуя только устало вздохнул, кивнув, но, поднявшись, сгорбился,
вздрогнул и ахнул, когда потревоженный бок отозвался неприятной
колющей болью. Стоило только представить выражение лица Огая,
когда мужчина увидел огромную, с ладонь, гематому с кровоподтёками
на левом боку под задранной футболкой Чуи. «Вы кулаками махались
или кидались арматурой, я не пойму?» — Мори не выпустил сына в
комнату, пока не обработал мелкие раны от удара чем-то тяжёлым, а
затем на всякий случай перебинтовал — ушиб серьёзен. Наверняка всё
это время Огай не мог как следует понять, как так получилось, что
слепой и, по идее, не совсем полноценный парень ступил на дорожку
держания в страхе всего своего окружения. Это, конечно, хорошо, что
у Чуи нет проблем с самообороной, но Мори казалось, будто он сам
предпочитает кинуться, нежели выслушать оскорбление или
насмешку — предупреждение во имя защиты. После
пятнадцатиминутного обоюдного молчания Огай предложил не
рассказывать Коё, которая скоро должна была вернуться, о драке, и Чуя
охотно согласился — не хватало ещё, чтобы мать его отчитывала, а
потом волновалась за репутацию и успеваемость.
 — И поделом, — Накахара слегка потирает более менее
заживший бок, заканчивая разговор и раздумывая над ним. Интересно,
этот напыщенный петух также вёл себя в средней и старшей школе,
или Чуя был первым, кто настиг его в виде кармы за острый язык и
словесное недержание? «И ещё раз достанется, если посмеет сделать
то же самое».
Дни тянулись по обыкновению своему: Накахару привозили
домой к четырём или пяти в зависимости от расписания, водитель
Хироцу-сан желал Чуе хорошего дня, а тот благодарил, желал того же
и, закидывая сумку на плечо, заходил домой. Открытие двери давно не
занимало больше десяти секунд, Чуя сбрасывал обувь возле порога
куда-нибудь в угол, проходил наискосок в свою комнату по шершавому
ковру, бросал сумку на кресло, разворачивался, по привычке вытягивая
руку, чтобы не врезаться лбом в дверной косяк, и шёл в ванную,
первым делом снимая линзы и складывая их в коробочку с раствором
до следующего утра — с этой вещью, казалось, Чуя обращается
нежнее, чем с собственной жизнью. Отросшие пряди сзади
завязывались в небрежный хвост резинкой, всегда нанизанной на
ручку его расчёски на полке. На кухне в холодильнике блюда почти
никогда ничем не накрывались и не переставлялись, чтобы юноша без
проблем ориентировался, спокойно ел первое попавшееся и даже не
всегда разогретое в микроволновке, будучи совершенно
непритязательным в еде. Нет, парень умел готовить: месяц перед
поступлением, отмахнувшись от подготовки в школе, он провёл на
кухне с матерью, чтобы прекратить касаться руками раскалённых плит,
запомнить время готовки большинства круп, супов, овощей и всего
остального, по насечкам на посуде определять нужный уровень воды и
ставить верный таймер — сначала на снятие крышки, потом
полностью с плиты; ручки на панели всегда прокручивались до
громкого щелчка на нуле, чтобы Чуя мог спокойно считать мощность
по количеству более тихих щелчков от полной выключенности — для
каждого блюда нужна своя определённая температура кипения, не так
ли? Юноша часто обжигался в прямом смысле слова, Озаки сетовала,
что он так потеряет все свои пальцы и однажды отрежет его, но Чуя
клятвенно обещал быть осторожным с ножом — естественно, что не
обходилось без ран и криво наклеенных пластырей, но парень, порой
задумываясь, обольщал себя тем, что по таким «боевым шрамам» в
нём легко определится хозяйственный человек, а хозяйственный уже
априори не может быть инвалидом. Так ведь?.. С началом
студенческой жизни в апреле Чуя, умея готовить и обращаться с
плиткой не хуже зрячего, всё равно боялся первое время и чаще
включал чайник, чтобы залить кипятком содержимое бич-пакета, но
через неделю понял, что его скоро стошнит от разнообразия такой еды,
потому и пришлось пересилить страх спалить хату. После обеда
парень ставил посуду в посудомойку и спокойно включал записанные
на диктофон лекции о линейной алгебре или аналитической геометрии
на плеере в своей комнате, садясь на диван в позе лотоса и вытаскивая
из попутно схваченной сумки всё ненужное на завтра. Первый
триместр тем и славился, что первокурсникам дают одни лекции-
лекции-лекции, и Чуя, задумываясь, что ему в скором времени
придётся тратить весь вечер на выполнение огромного объёма чего-
либо письменного или в электронном виде, чувствовал, что ему легче
шагнуть в окно. Ладно, ладно, это не сейчас, это будет позже, когда он
свыкнется с этой мыслью. Читающим пальцами его заставала
приходящая поздно вечером домой Озаки — по шагам и повороту
ключа в замочной скважине Чуя научился определять, отец это
вернулся или мать. Коё, бесшумно стоя в проходе комнаты сына,
думала о том, что пора перестать беспокоиться о том, что Чуе крайне
тяжело. С одной стороны, он и не знает, каково это — быть зрячим; с
другой — в мире зрячих слепому очень трудно, даже если ты и
представить себе не можешь, что такое именно «видеть», а не
«чувствовать, слышать, осязать и жить в вечной темнице».
Иногда ему казалось… что он должен был быть рождён
искуственным б о г о м, но этот самый бог навек заточён в
непроглядной тьме стеклянных глаз, вынужденный сесть и обнять
колени глубоко внутри, забившись в угол. Нет шанса показать свою с и
л у, свой потенциал в полной мере, навечно запрятанный под тонкой
плёнкой повреждённого зрения.
Чуя привык к своей жалкой темноте, когда вокруг — вечная ночь
с острыми углами и горячими плитами, наполненная разнообразными
звуками.
А вот к моральным ублюдкам нихера не привык.
Это была пятница. Конец недели с тремя парами и окном между
второй и четвёртой по расписанию. Чуя терпеть не мог окна: все
разбредались в столовые или по углам пристроек, разговаривая, читая,
просматривая ленты своих сетей в телефонах. Это было отличным
временем забиться куда-нибудь и слушать очередную лекцию в
наушниках, но Накахаре начало со временем казаться, что от
постоянной зубрёжки всего, что у него было, голова скоро вспухнет,
как у больного гидроцефалией. Была мысль отвлечься и просто
полтора часа вникать в одну и ту же аудиодорожку, подбирая в голове
аккорды, но… нет. Он устал. «Уже? — Чуя встряхнул головой, думая
об этом. — Чертовщина. Это только середина первого триместра, а я
уже хочу сдохнуть». Сдохнуть, потому что отваливалась рука от частой
писанины, мозги вытекали через уши от монотонного «бу-бу-бу»,
называющееся у некоторых лекторов преподнесением материала
молодому поколению, задница онемела от сидения по два часа на
одном месте, а тело — от непрекращающегося дня проклятого сурка,
когда ты проснулся, причесался, приехал в университет, отстрадался,
уехал из университета, поел, поучил и лёг в грёбаную кровать, о
которой мечтал с самого утра. И в таком темпе — четыре года… Чуя
уже морально был готов к субботе, когда просыпался в одиннадцать
утра, а не полвосьмого, и ещё долго просто лежал в кровати, думая о
смысле жизни и о «нахрена мне вообще эта учёба?» Накахара
понимал, что просто вымотался, но первый курс всегда такой тяжёлый
для непривыкших; попробуйте сказать, что на первом курсе трудно, и
кто-то обязательно засмеётся с высоты своего четвёртого или пятого.
Нужно переждать первую сессию и спокойно уйти на двухнедельный
отдых, но вот только рано о нём думать, когда на дворе начало мая, а
конец настанет за десять дней до начала июля. «Июнь. Ещё целый,
мать его, июнь… господи, лучше б я дворы мести шёл, — Чуя сонно
зевает, сидя на подоконнике чуть поодаль от аудитории последней
пары, зарывшись пальцами в свои волосы. Нажатая на наручных часах
кнопка тихо пропищала электронным голосом начало второго, и
парень издал полухрипящий стон, потянув себя за одну из прядей —
бывало иногда, что безумно хотелось домой, ведь именно в пятницу
перед выходным днём юноша с удовольствием падал лицом в подушку
и спал до вечера, не видя снов. — Гх… У меня даже голова не
работает». Посидев так минут десять и раздумывая над тем, не поспать
ли, опёршись плечом о холодную стену и рискуя получить нагоняй за
нахождение отдыхающего в месте проведения занятий, внезапно
парень услышал шаги. Туфли не цокали, шаг быстрый и лёгкий — не
препод. Кто-то из учащихся взошёл вверх по лестнице на второй этаж
и продолжил подниматься, но почему-то остановился, быстро
спустился, немного потоптался на месте и направился в сторону Чуи.
Шаги какие-то странные… Кривые будто. Неужто его однокурсник?
Это точно не Рюноскэ — в перерывах он всегда уходил в библиотеку.
Студент один. Не слышно других шагов. Не к Чуе? «Пройди мимо,
пройди мимо, пройди мимо, прошу тебя по-человечески!» —
мысленно молится Накахара, доставая первое попавшееся пособие в
переплёте из сумки и раскрывая на чёрт знает какой странице, чтобы
создать видимость деятельности — пособие, потому что их по
умолчанию выдавали всем студентам, а Чуя отличаться ой как не
хотел. Парень нервничает, слыша, что незнакомец вот-вот к нему
подойдёт, и усиленно утыкается в книгу лицом, как вдруг — удар в
плечо кулаком. Несильный, скорее для привлечения внимания, но Чуя
даже опешил, пошатнувшись.
— Ты охренел? — моментально спрашивает математик,
спрыгивая с подоконника и откладывая на него книгу, даже не зная,
кто перед ним. Он, предположительно, смотрит в сторону очередного
обидчика и хмурится, отойдя на шаг на всякий случай — драться ещё
раз не хочется. В первые же секунды после сказанного парень мнётся,
что мог наехать на кого постарше, но сомнения развеиваются
моментально.
— Это ты охренел! — звучит до боли в боку знакомый голос, и
Чуя от неожиданности встречи брови несильно вверх вскинул, а потом
оскалился в лёгкой ухмылке, презрительно цыкнув. Явился. Не
запылился. Очень жаль. Рюноскэ был прав, что все несчастья
случаются в конце недели. Оппонент возмущённо сопит, явно гневаясь
и смотря на «коротышку с математического» сверху вниз, и теперь
Накахара не может сдержать ухмылки: как же, он ведь наверняка ходит
в фиксирующей повязке на плече. Ха-ха, неудачник. — Какого чёрта?
— А что это тебе вдруг не нравится, забинтованный ты мудак?
— насмешливым голосом отвечает Чуя, скрестив руки на груди и встав
к окну спиной, опираясь на подоконник поясницей. Он отметил про
себя, что хорошо, что ему рассказали, как задира выглядит. Если
бинтов на руках нет, то «забинтованный» можно будет отнести к шутке
про повязку для исправления вывиха плечевого сустава. Дважды ха-ха.
— Впервые домашний мальчик получил по заднице?
Чуя выглядит расслабленно, прикрыв глаза и совершенно не
боясь, что Дазай-кун рыпнется на него снова. Он уже привык делать
непринуждённый вид, чтобы не смотреть на собеседника, максимум —
повернуть голову к нему. Никто не должен знать, что Чуя всю свою
жизнь провёл дома, в добровольном заточении, оградив себя от не
такого внешнего мира, к которому он мог бы привыкнуть, если был бы
нормальным ребёнком.
— У тебя совсем мозгов не хватает, чтобы вытворять такую херню
в здании при всех? — у Дазай-куна тон крайне недовольный и будто
обиженный.
Почему-то в голове Чуи проскальзывает мысль, что спор с
литератором должен быть не совсем таким, в какой парень встрял. Он
должен быть на уровне:
« — Мсье, Вы охренели-с в край!
— Позвольте-с, я спрошу: с хуя ли?
— Такой, как Вы, кусачей шмали
Не видел мир давно, признай!»
А в итоге Чуя пытается объяснить гандону, что он — гандон.
— А ты права качать пришёл за свою неприкосновенность,
принцесса? — у Чуи же тон надменен и насмешлив. Проигравший
пришёл разбираться к победителю, какого чёрта победитель победил.
Завистливый петух, что-то кудахчущий и наверняка активно
жестикулирующий руками: конечно, как же так, что его священное
тело — и посмели тронуть?! — С телохранителем ходи, раз такой
хрупкий.
— Я не об этом, идиот! Какого хера ты полез драться со мной в
коридоре? — Осаму шипит, как вдруг у Накахары в темноте глаз
звёзды на секунду вспыхивают — получил несильный подзатыльник и
замер, охренев от наглости. Срабатывает мгновенная ответная реакция,
чтобы не быть избитым, а то мало ли, что этому придурку
вздумается — кулак бьёт туда, куда, собственно, попадёт, и Дазай
ойкает, когда Чуя по ощущениям попал ему в самые нижние рёбра.
Парень вдыхает сквозь зубы, шумно выдохнув и, судя по шороху
одежды, сминая рубашку на месте удара, потирая ушиб. Вероятно,
немного согнулся. Насмехавшийся над ним юноша выглядит теперь
серьёзно и устрашающе, грозно и немигающе смотря точно ему в
глаза. Чуя не знает, куда вообще его взгляд под линзами направлен, и
благо что не в потолок. — Придурок… Вообще за неподобающее
поведение вылететь к чертям отсюда не боишься? Ещё и меня с собой
на дно потащишь, неадекватный!
— И что ты переживаешь? Такие, как ты, не тонут, — Накахара
презрительно морщит нос и ехидно ухмыляется, на полшага отойдя в
сторону и зашагав прямо, толкнув Осаму плечом. На самом деле, он не
специально… Но это даже к лучшему. Чуя знает, что ему лучше не
уходить от своей аудитории, но сейчас ему хочется просто уйти
подальше от Дазай-куна, а то костяшки так и чесались заехать в его
скулу. Он продолжает, уже отдаляясь: — Если ещё раз твой поганый
язык повернётся сплюнуть что-то в мой адрес — с удовольствием
отсюда вылечу, а ты больше не встанешь, кусок.
— Руки свои при себе держи, агрессивная тюлька! — негромко
кричат Чуе вслед, когда тот уже подходит к лестнице, чтобы
спуститься вниз, и почему-то только сейчас парень опомнился, что
оставил пособие по матану на подоконнике. Чёрт. Ну, всё.
Останавливается, раздумывая, возвращаться или нет, но подходить к
этому забинтованному идиоту снова — себе дороже, потому мысленно
распрощался с книгой и уже готов к слухам, что кто-то с
математического выбросил такую ценность в урну, предварительно
облив водой. Да и пускай. Она ему и так не нужна, лишь создаёт
видимость нормальной деятельности. Парень даже не знает, не вверх
ногами ли её держал, когда «читал».
Юноша спорить готов, что Дазай-кун хотел вместо «тюльки»
обозвать его нервной сучкой, но вовремя прикусил язык. А также
правильно говорят, что нельзя оставлять свои вещи в плохом месте,
иначе всё равно туда вернёшься. Чуя не помнил об этом, оставляя
пособие на растерзание в логове зверя.
Зря.
Всё, казалось бы, было в полном порядке: последняя пара мутной
пятницы прошла настолько незаметно, что Чуя злиться на
приставучего Дазай-куна ещё не успел перестать, а затем плавно
перетекла в мирную субботу. Парень и думать о невзгодах прошедших
недель забыл, когда снова остался один дома, спокойно встал
полдвенадцатого и ещё полчаса сидел под тёплым душем, подставив
лицо несильным каплям — он научился быть в ванной комнате очень
осторожным, чтобы не поскальзываться мокрыми ногами на кафеле и
не разбивать случайно табло о стены или стекло дверок душевой
кабины. Его мокрые волосы высыхали в беспорядке последующие
несколько часов, пока он наводил порядок в комнате; ну, как
наводил — робот-пылесос шастал между ног и забавно гудел, пока
Чуя, пойдя наперекор всем своим стремлениям стать лучше и знать всё
необходимое и не очень, проводил рукой по стене от сильно избитой
груши до стеллажа, нащупывая висящую гитару, снимал инструмент с
гвоздика и забирался с ногами в кресло. Гитара была совершенно
внезапно принесена в дом отцом за неделю до поступления, ровно
тогда, когда Чуя не просто сидел весь на нервах, а был одним
сплошным комком оголённых нервов — приходил с разведки
обстановки в университете и просто покачивался порой на стуле,
судорожно вздыхая. Мори сказал, что сыну просто нужно отвлечься, и
вручил в руки тяжёлый инструмент, оставив один на один разбираться
c диковинкой. Накахара тогда был очень удивлён, ведь даже намёка в
его интересах на музыку не было, а тут резко, как «нате!» Пальцы и
ладони нащупывают длинный гриф с шероховатыми и холодными
струнами; дёрнешь за них — разного тона звук тихонько взвизгнет и
секунду будет дрожать на колеблющейся струне. Верхняя дека корпуса
гладка и приятна на ощупь, под пальцами чувствуется нижний
порожек, под струнами — дыра-голосник. Парень пробовал бездумно
бренчать на ней первые дни, проводя ладонью по всем струнам, а
потом, понимая, что это, во-первых, уже надоедает, а во-вторых, глупо,
осторожно нащупал колки на головке грифа и попробовал
покрутить — и действительно, звук изменяется. Он мягко давит на
струны на грифе, переставляет пальцы, пробуя звучание одной или
нескольких на слух. Чуе кажется, что инструмент был дорогим по
цене, и потому решает обучиться какой-никакой игре, чтобы не
разочаровать отца — он, в конце концов, действительно помог без пяти
дней студенту отвлечься, так пусть не жалеет о том, что потратил
деньги впустую.
Накахара правда старался научиться хотя бы азам, не имея под
рукой ни партитур, ни пособий, ни опорного материала, ни даже
элементарного знания аккордов у него не было.
Он старался, правда.
 Долго.
Вечерами, когда голова уже не работала учить — в час или два
ночи, — а в сон не моглось, парень ложился на постеленный диван и
брал гитару, вспоминая, что он там учил и где какая высота звука. Из
его комнаты порой раздавались простенькие мелодии, на которых
юноша мог и сбиться, и распсиховаться, откладывая инструмент на
пол, но через десять минут поднимая в руки снова и пытаясь сначала.
Однажды Коё заметила, несмотря на свою усталость после
задержки на работе — как всегда, — что у сына подушечки пальцев
немного покраснели и будто стёрты, и это исключая то, что один или
два пальца у парня всегда были в пластырях от порезов ножом или
чем-нибудь ещё. Его правая ладонь была почему-то в царапинах, и Чуя
нашёл повреждениям объяснения в виде того, что царапался о гвоздь,
когда каждый раз бездумно шаркал рукой по стене, желая повесить
инструмент обратно. Через несколько дней Накахара случайно смахнул
со своего стола по приходу домой какую-то маленькую треугольную
штучку, гладкую и приятную на ощупь, как он понял, еле-еле подняв
её, улетевшую почти под диван, с пола. Медиатор.
Часто, когда по субботам Чуя оставался в доме один, он ложился
поперёк кресла, закидывая ноги на подлокотник или вообще на спинку,
свешивая голову вниз, и наигрывал песни-акустики из своего
плейлиста, напевая: «…Видеть красоту сквозь… боль, ведь ты
заставила меня верить, ты заставила меня верить. Боль. Ты сломала
меня, построила заново, заставляла верить, верить. Боль. Позволь
пулям лететь на меня, обрушиться дождём. Моя удача, моя любовь,
мои движения пришли ко мне сквозь боль. Ты заставляла меня верить,
заставляла меня верить».
Порой, конечно, хотелось что-нибудь простого и заученного до
дыр, и Чуя, закрывая глаза, расположившись на диване и запрокидывая
голову, сидя максимально расслабленно, совсем негромко пел про то,
что пробудился и чувствует это своими костями, что чувства
переполняют его — добро пожаловать в новую, в новую эру, я
радиоактивен, радиоактивен.
В воскресенье менялись разве что песни, перемежаясь со
старыми, да и парень напевал крайне тихо, его заглушала музыка
струн. В последнее время он частенько пел и бормотал под нос одно и
то же, вот только или в последовательности звуков путался, или в
словах, чертыхался и начинал сначала — его усердное обучение
гитарному делу можно было понять по сгорбленной фигуре, крепко
держащим инструмент рукам и хмурому выражению лица со
«смотрящими» куда-то в угол комнаты глазами. Приятные звуки струн
длились всё дольше, отрывки становились слаженнее, пока однажды
юноша не запел о Моне Лизе, правящей городом, о Моне Лизе, «за
хмурый взгляд которой я заплатил бы». Голос у Чуи был красив. Лился
с небольшой высоты незастеклённого балкона тёплыми летними
ночами, когда парень на цыпочках пробирался на кухню и дёргал на
себя балконную дверь, и, если прекрасный голос вдруг начинал
звучать посреди недели, это означало лишь то, что студент очень
заебался и хочет отдать душу музыке хотя бы на двадцать минут: «Я
записываю грехи, а не трагедии».
О, господь, почему ты не пишешь из грехов этого забинтованного
мудоёбища великий бестселлер?
Следующую неделю Чуя ожидал всего что угодно: проколотых
шин машины Хироцу-сана с утра, странных вопросов родителей о том,
кто пишет на заборе нелестные отзывы об их сыне, насмешек в
университете или постоянных оскорблений от знакомого придурка.
Накахара не знал, почему ему казалось, что тот будет мстить за
уверенность Чуи в себе, своих силах и так называемой
безнаказанности, и он ждал этого, вообще не взяв во внимание то, что
студенты уже давно не дети и такой хренью страдать не собираются —
но Дазай-кун казался редкостным исключением. Ждал понедельник,
вторник, среду — сначала был готов к подкинутой в сумку дохлой
крысе, о которой Чуя даже не сразу догадается, ещё и рукой возьмёт,
пытаясь понять, что это за чертовщина; потом морально готовился к
тому, что его курс будет стоять на ушах от того, что кто-то сжёг
пособие по матану — или что он там оставил на растерзание? — на
первом этаже и бросил до срабатывания пожарной сигнализации; а
потом его отпустило. Три дня Осаму молчал, за которые мог бы и
отыграться десять раз, вот Чуя и успокоился. После разговора с
Рюноскэ в начале прошлой недели парень заметил, что стал общаться
с ним больше, чем с остальными однокурсниками — юноша приходил
раньше всех, исключая появлявшегося первее всех Накахару-куна, и
был единственным собеседником за двадцать минут до начала пары,
как и в Чуе он, Рюноскэ, сам единственного собеседника видел. Из
темы беседы Чуя быстро уловил, что Акутагава в основном читает не
простую литературу, а материал своего факультета, и уже несколько
дней скрытый слепец охотно поддерживал разговор.
Дифференциальное исчисление одной переменной? Да легко.
Метрическое пространство? Запросто! Риманский интеграл? Вопрос
сложный и неинтересный, но обсудить можно. Накахара
действительно хорошо понимал идущие сейчас темы и разбирался в
них, ведь спрашивали его в основном то, почему Чуя-кун так хорошо
решает, но так криво пишет по доске, стоит ему выйти, и так
неуверенно идёт — неужто ноги отсидел? Накахара жутко нервничал,
когда преподаватели просили дать письменное решение именно на
доске, и незаметно оттягивал воротник, переживая, что сейчас
потеряется в пространстве помещения, споткнётся о стул и всё
уронит — успокаиваться помогали устные объяснения его терний к
верному ответу и мысли после возвращения на место о том, что,
возможно, за успехи ему случится волшебный автомат. «Главное,
чтобы этот идиот опять не решил повздорить со мной, — тотчас
раздражённо думал Чуя, параллельно вникая в даваемый устно
материал. — Иначе всю учёбу мне испортит…»
Прекрасный четверг, казалось, не омрачить ничем. В ушах
звонкими каплями-звуками фортепианных клавиш играло в который
раз начало «Чёрного Парада», пока его по плечу кто-то не похлопал.
Чуя предусмотрительно не раскрыл глаз, медленно потянув за
проводок наушника и не повернув головы, показывая всем своим
видом усталость и желание спать, но то было, конечно, напускным,
чтобы беспомощно не озираться по сторонам и не глядеть мимо.
— Чего? — монотонно спрашивает парень, зевая, и настроение
как-то поднялось, когда он услышал голос подошедшего Рюноскэ.
Неужто мальчик-молчун хочет с ним поговорить? Ничего не
предвещало.
— Чуя-кун, — начинает в своей привычной манере Акутагава,
если судить по звуку. — Тебя вообще не смутила такая прелесть на
двери?
— Э… Что? — сердце забилось быстрее, когда юноша
занервничал. Что за прелесть? На двери написан перенос аудитории, а
он продолжает здесь стоять? Лектор болеет? Пары не будет?! — Я
просто… сплю на ходу и не смотрю по сторонам.
 Сердце бьётся громче окружающих звуков. Чуе стало резко
страшно. Страшно за то, что Рюноскэ сейчас показывает ему что-то
или говорит о слишком очевидной большой надписи, которую нельзя
не заметить, а парень не реагирует и, как дурак, ещё переспрашивает.
— Под номером аудитории кое-кто прицепил кусок бумаги на
скотч, на котором написано нечто оскорбительное, скажем, про
тебя, — у Чуи лицо вытягивается в удивлении, когда он слышит это.
Акутагава-кун говорит это таким будничным голосом, будто с самого
начала триместра всегда в курсе всех мелких стычек и уже привык к
подобного рода выходкам. — И я даже догадываюсь, кто за этим
стоит.
После акцента на местоимении Накахару как током ударило. «Ах
он… Ах ты… Забинтованная сволочь устроила мне акцию протеста,
значит». Забавно, что Чуя даже не знает, что там этот мерзкий тип
написал, а уже не только определил его причастность к этому, но и
проклял его тридцать раз, сжав кулаки до побеления костяшек. Не
нужно быть большого ума, чтобы догадаться сходу, вопрос ребром
стоит о времени, когда бинтованный придурок прицепил это на дверь:
неужто ждал, пока аудитория будет покинута к вечеру? или прибежал
спозаранку, так заботясь о том, чтобы Накахара точно увидел?
— И что же наш общий знакомый написал такого
оскорбительного? — повышающимся и интересующимся голосом
спрашивает Чуя, понимая, что, возможно, Рюноскэ посмотрит на него,
как на идиота, которому он уже несколько минут показывает этот лист
в лицо, а парень продолжает спрашивать. Отмазка придумана заранее:
«Я не собираюсь тратить драгоценные секунды своей жизни на
прочитку этого дерьма».
— Ну, в общем-то… — Рюноскэ несколько замялся, и Накахара
спорить готов, смотря в его сторону невидящим взглядом под линзами,
что тот потёр ладонью шею. — Он исковеркал твои имя и фамилию и
весьма уверенно подписал, что ты немного нетрадиционный. Грубо.
— Вот пидор, — Чуя, в отличие от однокурсника, в выражениях
не стесняется, потому раздражённо рыкнул и скрестил руки на груди,
сведя брови к переносице. На правду не обижаются, мать вашу!
— Я снял листок, — слышен шелест бумаги. — Хочешь
посмотреть?
 — Выкинь это дерьмо и не трогай больше такую дрянь. Мало ли,
к листку приросли бактерии заразного долбоебизма, — Накахара так и
пышет яростью. Мерзкий подонок. Значит, детсадовские войны
начинает? Будет ему детсадовская война. Ещё бы за волосы дёрнул или
кнопку на стул положил, тц. — Неужели все на этом литературном
факультете настолько идиоты, что не замечают, что их товарищ —
неизлечимый еблан?
— Я бы не сказал, что он… именно тот, как ты выразился, иначе
бы не учил огромные поэмы за пару дней просто идеально, если
судить по слухам. А ещё я, если честно, приятно удивлён твоей
стойкости, Накахара-кун, — вдруг добавил Акутагава, скупо и глухо
усмехнувшись, и Чую снова как током бьёт, оскал с лица спал.
Стойкости?.. О чём он? — Все прошедшие дни он так скакал и
выделывался перед тобой, а с тебя ноль реакции, словно не замечаешь.
Неплохая выдержка. Поздравляю, ты можешь выжить в этом мире
тупиц.
«Ч… что? — его незаметно передёрнуло, а по рукам под рукавами
пиджака поползли мурашки. Если бы глаза Чуи могли что-нибудь
выражать, они бы выразили глобальный ужас, уставясь в стену. Мысли
носятся в голове хаотично. — Он… скакал передо мной прошедшие
дни? Твою же ма-ать… Я не слышал даже! Когда? Когда это было?!»
Но внешне парень непоколебим. Он щурится, пытаясь выразить
негодование, а потом, хмыкнув, отмахивается и отворачивается.
Сердце оглушительно стучит. Вот это сейчас лажа конкретная была.
Видимо, парню пора прекратить бродить в наушниках и с закрытыми
глазами…
— Да пошёл он, — Чуя невольно начал думать, как эта высокая
дылда едва не шла перед ним спиной вперёд и не тыкала средний
палец в лицо, а Накахаре хоть бы что. Неудобно, но жутко бесит
одного и позволяет сохранить нервы другому. Стало быть, всё не так
уж плохо? В конце концов, если б Дазай-дурак-кун хотел бы
окончательно заебать своими выходками, он бы и за провод наушников
дёрнул. Не успевал, что ли. — Если, знаешь, долгое время не
реагировать, он сам по себе отстанет. Может, дойдёт до его скудного
ума.
— Хороша твоя политика, Накахара-кун, — судя по звукам
наполняющегося людьми коридора, скоро начнётся пара. Чуя жмёт на
кнопку часов, слыша пять минут десятого. — Он так бесился, когда
исковеркано окликал тебя, а у тебя наушники воткнуты, — Накахара
неловко усмехнулся, пытаясь облегчённо вздохнуть, что музыкой
обеспечил себе непробиваемое алиби, но заодно зарёкшись включать
её на полную громкость — видно, так сильно погружается в
раздумывание над аккордами, что отключается от происходящего
вокруг. — Ты не думай, я не слежу за тобой, просто знакомый с
литературного рассказывает о впечатлениях о раздражённом в
последнее время Дазай-куне. А ещё он так взбесился, когда ты прошёл
мимо него в окружении толпы студенток несколько раз и даже
внимания не обратил, как бы он ни старался привлечь.
— Да сдался мне бабник этот! — Накахара, выглядя слегка
раздражённым, на самом деле чуть ли не холодным потом обливается.
Чёрт. Чёрт, чёрт, чёрт. Чёрт! И впрямь, новый день — новые знания.
«Да, я… я не замечаю, а не не вижу. Да». — Если я захочу посмотреть
на клоунов, я в цирк схожу, а здесь я учусь.
— Тут хотя бы представление бесплатно, — слышны шаги
преподавателя и голоса здоровающихся студентов. У лектора голос
скрипучий, да и говорит он заполошно — видно, мог опоздать.
Поворачивается ключ в замке, скрипит, как голос преподавателя,
открытая дверь, но Чуя продолжает стоять. Парень ждёт, когда зайдут
все остальные, и кажется, что Рюноскэ тоже не сдвинулся с места —
вернее, сделал два шага и остановился, как Накахара может слышать.
Тоже ждёт, наверное. Акутагава-кун, он… Как он выглядит,
интересно? Чуя знает только три человеческих образа, и один из
них — его. Остальных, к сожалению, за лица не потрогать и по голове
не задеть, определяя рост, но Накахаре думается, что Рюноскэ
несколько выше его. Конечно, нужно быть совсем карликом, чтобы
быть одного роста или вообще ниже, иначе бы все погоняла
«коротышки» и тому подобных, на которые парень агрится только в
путь, перешли бы несчастному. Думая о росте, заходя в аудиторию в
последние минуты до начала лекции о теореме Кронекера-Капелли,
парень не удивляется взволнованным голосам однокурсников, чему-то
удивляющихся — не слушает; предварительно он вытянул руку вперёд
и нащупал дверь, чтобы не врезаться в неё, незаметно шаркнув
подошвами обуви по порогу, и теперь непроизвольно лезут в голову
рассказы о росте этого забинтованного мудака, страстно до него
доёбывающегося. Юноша по обыкновению своему боком отходит в
сторону, также незаметно касаясь рукой края длинных состыкованных
столов, проводит рукой до конца, ступает на ступени в проход и
поднимается на первый ярус аудитории, наконец-то сев — он всегда
наклоняет голову вниз, мол, задумался или не заметил, чтобы не было
вопросов, что он не видит, куда идёт. Когда Чуя сидит, ему спокойнее.
Он не знает, насколько большая эта аудитория и сколько ярусов столов
имеет, но, судя по эху, достаточно. До шести точно.
И вдруг — толчок в спину.
— Эй, агрессивная тюлька.
Все будто замолкают на минуту, когда снова звучит этот знакомый
до боли в боку голос. Пять минут до начала длятся бесконечно долго,
пока Накахара соображает, что за херня и что не так с этим
мудозвонищем. Это вот его-то появлению были адресованы
удивлённые вопросы? Чуя почему-то думал, что возмущение царит от
предстоящей работы на втором часу пары, о которой лектор
заблаговременно не предупредил и оповестил лишь сейчас. Уж лучше
бы была работа…
— Что ты тут забыл? — сквозь зубы цедит парень, ненадолго
обернувшись через плечо, будто глянув, и целенаправленно не
поворачивается к нему лицом, сев боком, как обычно — игнорирует.
Вот надо же было этому приставучему репейнику спуститься со своего
третьего этажа, прискакать в самый угол второго и пробиться вперёд
Чуи, чтобы позлить? — Вон пошёл. Твои мозги слишком скудны для
моего уровня.
— Да я так, поинтересоваться зашёл, где твой парень ходит.
— Молчание. Голос Осаму по-прежнему весел. Наверняка улыбается и
жмурится, как нажравшийся сметаны кот. Лектор, видимо, ушёл в
лаборантскую или вовсе вышел, потому как Дазай понижает голос и
негромко спрашивает: — А то спокойный такой последнее время, не
злишься ни на кого. Удовлетворил-таки?
На заднем фоне слышно удивлённо выдохнутое кем-то: «Нихрена
себе поворот».
— Ты охуел? — спустя ошарашенные секунды так и не
нарушившегося общего молчания, а также полного охеувания от
борзости и прямолинейности чёртовой вражины, вообще не
стесняющейся в выражениях похлеще Чуи, Накахара сначала думает
резко податься назад и зарядить кулаком в лицо или нижнюю челюсть,
куда попадёт, ведь Дазай сидит рядом, если судить по почти шёпоту,
который Чуя может слышать, но потом внезапно передумывает. Зачем
отвечать агрессией на провокацию? Осаму же только этого и
добивается. Мина ужаса, застывшая на лице от понимания того, какой
же враг-литератор ему попался наглухо отбитый, сменяется
расслабленностью, непринуждённым хмыком и улыбкой: — Ты бы
хоть зависть так открыто не высказывал, неполноценный. С женской
половиной тусишь, наверное, чтобы опыта набраться?
Чуе казалось, что вся его группа наблюдает за этими словесными
препираниями. Ждут, пока кто-нибудь разозлится и вдарит второму, но
Накахара не собирается снова выяснять отношения на кулаках. А
смысл? Этот идиот уже раз получил и всё равно продолжает,
следовательно, бесстрашный и абсолютно тупой. Ну или
целеустремлённый, это почти синонимы в отношении Дазай-куна. «Ну
давай, давай, придурок, шуткани что-нибудь ещё, твой язык весьма
недурно подвешен. Даже я вижу, как тебе неймётся сострить».
Накахара ухмыляется и, подперев подбородок рукой, повернув голову
в сторону Дазая, добавляет:
— Заметь, я не спрашиваю о том, что ты был озабочен вопросом
доставления твоей прелестной записки, так мило адресованной мне,
именно мне же в руки, а не кому-либо другому.
У-де-лал. Это слышно по шёпоту однокурсников позади. Чуя,
разговаривая с Дазаем в таком тоне, прекрасно понимает, жизнь какого
студента и с какого факультета будет живой темой для обсуждения.
Но Осаму на удивление всем лишь звонко и коротко просмеялся.
Что-то новенькое.
— Ну, это совершенно невыносимо! — вдруг начинает он. — Весь
как есть искусан злобой! Я злюсь не так, как могли бы вы…
И Чуя снова его не понимает. К чему он заговорил такую ересь?
Краем уха удаётся уловить шёпот о том, что юный литератор читает
«собаку» Маяковского. «„Как я сделался собакой“? Иронично… Или
это он на меня намекнул, что это я злобой искусан?» Но в локоть
Накахаре что-то упирается со стороны Дазая, будто тот что-то любезно
придвинул, тихо шаркнув предметом по столу, и именно в это время в
замолчавшем коридоре от разбрёдшихся по аудиториям студентов
слышны шаги профессора, заходящего в дверь. Что за подношение?
Стол неожиданно трясётся, когда Осаму, судя по звуку, встаёт и
опирается на него, а потом слышится глухой удар обуви о пол —
видно, парень не ищет лёгких путей и просто перемахнул через
первый ярус, приземлившись со странным хрустом, будто ручку с
размаху раздавил, встав на пол и похлопав одной рукой по своей ноге
(Чуя слышит несколько хлопков ладони о штанину, когда парень
отряхивается, видимо). Неплохо он скачет для того, у кого
фиксирующая повязка на левой руке или кто хотя бы совсем не давно
оклемался от вывиха. Вошедший профессор спрашивает своим
скрипучим голосом, не спутал ли молодой человек аудиторию, но
Дазай, параллельно извиняясь за вторжение на чужую территорию,
уже уходит — его голос отдаляется, пока Накахара продолжает
слышать очередные его выученные отрывки и скалится, поражаясь
странности:
— Морей неведомых далёким пляжем идёт луна — жена моя! Моя
любовница рыжеволосая! За экипажем крикливо тянется толпа…
Звук закрытой двери. Однокурсники тихо смеются, стучат, что-то
делают, громко рассаживаясь по местам и продолжая переговариваться
вполголоса. Слышно потрескивание ламп над головами. Лектор сетует
на поведение не его студента и проходит в середину, оглашая тему и
начиная говорить, а Чуя, вздохнув и подумав, что Осаму крайне
ебанутый, но таки остроумный и вообще бесстрашный, ставит сумку
рядом с собой и нащупывает ладонью небольшой прямоугольный
предмет, впихнутый в его локоть. Это… книга. На ощупь что-то
знакомое, пока парень, доставая тетрадь для приличия и копошась в
поисках ручки одной рукой, проводит пальцами по переплёту. Замер на
секунду. Это его пособие по матану, которое он оставил на
подоконнике на растерзание Дазай-куна в прошлую пятницу.
Профессор уже что-то рассказывает, но мысли Чуи не о том: испортил
наверняка, подонок, не рассчитывая, что парень не увидит? Многие
сидят за его спиной и почти никого рядом — никто не самоубийца,
чтобы садиться на первый ряд на алгебраических уравнениях
линейной системы, — потому юноша, моргнув и тронув закрытое веко
пальцем, пытаясь понять, не съехала ли линза, придвигает книгу
ближе и раскрывает на развороте, ощупывая страницы. Вроде ровные.
Не заливали водой. Не резали. И не пахнут. Правой рукой взяв ручку и
пытаясь не криво записывать, чтобы создать видимость деятельности и
не сидеть сложа руки, левой Чуя медленно и неслышно листает
страницы, незаметно оглаживая ладонью каждую — и нет, на них нет
выжженных дыр и ничего не прилеплено вроде жвачки или ещё чего-
нибудь противного. «Ну, ирод, — проносится в голове, когда парень
закрывает пособие и небрежно кидает в сумку, — исписал и изрисовал
наверняка непотребщиной и надеется, что я взбешусь. Чёрта с два.
Главное — не спалиться, когда дам пособие кому-нибудь, а они увидят.
Уф… А вдруг это просто очень похожая книга? Спросить у отца, что
ли…»
Почему-то посреди пары в голову неожиданно приходит мысль,
что Дазай, так свободно шутящий на эту тему и вообще не
озабоченный мнением других о себе, — би.
Часть 3
Держи друзей близко, врагов — ещё ближе, а мудаков прижимай
ногой к полу и говори, какие они раздражающие суки.
Чуя слышал теперь этот голос каждый день. Иногда весёлый
окрик заставал его прямо на входе и сбивал с толку, и порой Чуя,
вздрагивая от приветствия, терялся со счёта шагов, запинаясь о первую
ступень лестницы наверх и не брезгуя крепким словцом, слыша
смех, — парень жалел, что не мог запустить чем-нибудь в бесящий
объект, чтобы не промахнуться. Иногда парню в затылок сзади что-то
прилетало, и не всегда это «что-то» было какой-нибудь тетрадью —
сборники стихотворений или биографий авторов, как можно было
догадаться, тоже становились стрелой в рыжую мишень, и в основном
были они, потому что первые два раза Чуя успевал хватать ещё не
упавшую на пол тетрадь с полуразворота и разрывать на две ровные
части, тут же слушая вопль отчаяния, быстрые шаги и собирание
распавшихся листов где-то на полу на уровне коленей Накахары. «Мне
льстит, что ты ползаешь в моих ногах, жалкий плебей», — каждый раз
ехидно замечал Чуя, усмехаясь и отходя в сторону, задевая плечом
двери аудитории. Складывалось ощущение, будто Дазай пропустил
годы всех подъёбочек над кем-либо в школе и с радостью вымещал их
на Накахаре. Бинтованный мудень молодец, конечно, ведь избрал
политику раздражать на расстоянии и быть вне зоны досягаемости
кулаков Чуи. Бесит. Очень сильно выводило из себя ещё и то, что
придурок с литературного уже нарочно едва не рвался несильно
толкнуть парня в бок, прямо как в их самое первое столкновение,
закончившееся чуть-чуть не трагично, будто отдавая дань прошлому, а
Чуя в это время стал излишне нагружен и заводился от любого хоть
немного раздражающего фактора. Естественно, в последнее время
участились советы профессоров ходить в библиотеку и искать полный
комплект материала к билетам на экзаменах там, и все студенты
рвались в несчастное помещение, пока Чуя нервничал и придумывал
отмазки, мол, «да я в интернете найду электронный вариант» или «да
какова вероятность, что попадётся одна невыученная из девяти
выученных тем, что вы, в самом деле?» Чуя на взводе — страшная
вещь. Разрушительная, и это даже при том, что парень видел только
темноту всю свою жизнь — и её он хотел снести к чёртовой матери
своей аурой злости. Раздражали голоса вокруг. Раздражала музыка в
машине личного водителя его отца. Раздражали тяжёлая сумка и этот
грёбаный дверной косяк, в который Чуя однажды не вписался и ударил
по нему с такой силы, что тот, похоже, треснул, иначе бы Коё не
спросила, откуда этот зазор, словно бы Чуя пытался пропихнуть в
дверной проём что-то не входящее в него по габаритам. Раздражали
майско-июньская духота и слишком долго стоявший в воздухе запах
сакуры, раздражал поребрик, о который Чуя несколько раз запнулся на
выходе из машины на протяжении нескольких дней и готов был
разораться. Злость от беспомощности и страха попросить о помощи
накапливалась в дырявую душевную тару, выплёскиваясь порциями из
прорех и готовая вот-вот заставить лопнуть эту самую тару — Чуе
кажется, что если этот момент выпадет на шуточки Дазая рядом, то он
его изобьёт и не пожалеет. Грёбаные книги. Грёбаный университет.
Грёбаное всё!
Чуя знал, что психовал зря. Вся проблема могла решиться после
обычной просьбы помочь ему. Почему бы не подойти скромно к
матери поздно вечером и не попросить прочесть хотя бы один раздел?
Хотя бы. Да, это глупо, да и совсем не по возрасту Чуе так делать, но
помощь же всё равно! Отец иногда отдыхает днями. Его тоже можно
было бы скромно-скромно попросить… Но они ведь уставшие. В
детстве Чуи половина их обоюдной зарплаты уходила на обеспечение
несчастному ребёнку нормальной жизни, и у Накахары просто язык не
поворачивался просить их о чём-то даже элементарном. Они дали ему
всё, и теперь настала пора юноше отплачивать тем, что из него
получилось. Ну, хорошо. Вопрос с родственниками отпал. Что мешало
Накахаре рассказать хотя бы… тому же Акутагаве-куну про свой ма-
аленький секрет и попросить вкратце пересказать? Многое мешало.
Так нельзя. Никто не должен знать о его инвалидности. Рюноскэ точно
не растрещал бы об этом никому, уж в этом Чуя уверен на все сто и
даже больше, но всё-таки непроизвольно расслабишься, зная, что тебе
могут помочь и что кто-то в курсе твоего недуга, а Накахара не в силах
позволить себе выбиться из своего графика и выслушивать жалость.
Мысль грела, конечно, но Чуя не мог. Просто не мог. Невозможно было
дождаться однокурсника с утра возле аудитории и рассказать такую
ошеломляющую новость из-за срочности помощи. Не хотелось бы
напрягать. Они ведь не так уж и давно знакомы, верно? Да и каждый
занят после учёбы подготовкой к этой самой учёбе. Ещё один вопрос с
дружественными связями отпал. Если телевизору с голосовым
управлением крикнуть искать нужное, то нужное-то там окажется, но
не с такими формулировками, как в книгах, — Чуя банально не знает,
как написано в пособиях, а надо бы. От этого зависит отличный или
хороший результат в зачётке, а также отношение преподавателей к
обучающемуся-халтурщику. Почему-то именно сейчас Накахара
вспоминает о написании чертежей для сдачи итоговых экзаменов
перед дипломом и понимает, что, нахрен, проще впасть в депрессию,
чем даже зрячему сделать это. Идеальные расчёты, ровные линии,
аккуратнейше подточенный карандаш и ювелирная, мать её, работа —
проще повеситься, чем распластаться на огромном столе и чертить
сантиметровую несчастную чёрточку где-то среди таких же чёрточек,
матерясь и не смея ничем заляпать. Есть вариант, конечно, просить
сделать посторонних профессионалов за деньги, но… в чём смысл?
Чуя тот редкий, кому нужны знания, а не просто оценочный балл. Что
парень скажет, когда его попросят объяснить чертёж и показать на
плане, что и где расположено? «Етить твою мать, профессор, иди сюда
и выпей со мной!»? Это ему сказать нужно для полноты безнадёжной
картины?
Чуя пытался успокоиться. Сначала думал начать пить настойку
валерьянки или принимать лёгкие препараты, те самые, которые дают
эффект только через месяц после полного выпитого клейстера из
упаковки, но просить у родителей найти их в кухонном шкафчике —
неудобно, ведь тотчас посыплются вопросы о том, не тяжело ли ему
тянуть программу, не рассчитывающую на слепых студентов, а
рассказы о том, что сейчас психуют все и это совершенно нормально
для первого триместра, совершенно не помогут; искать же лекарства
самому, разворошив всю аптечку или вообще хватая упаковки
наобум — нет уж, спасибо, парень, конечно, не высыпается, но не
собирается впадать в кому или зарабатывать отравление
медикаментами от слишком большого количества выпитого
снотворного или ещё чего-нибудь. Дело дрянь. Юноша пытался
выместить злобу на несчастной избитой груше в углу, но казалось, что
бесился ещё больше и мог бить её до бесконечности, пока кисти не
отвалятся в прямом смысле слова и он не начнёт размахивать
обрубками. Внутри копилось что-то противное и колючее,
заставляющее сильно нервничать. Бессильная злоба на себя, когда
хочется забиться в угол дивана и обнять колени, но от этого будет ещё
хуже, ведь только ты виноват в сложившейся ситуации, а не кто-либо
другой. Его угнетало то, что вскоре он совсем учиться не сможет из-за
своего огромного недостатка. Чуя боялся, что действительно не
потянет даже первый год и вылетит к чёртовой матери мести дворы.
Но боль приводила в чувства.
Парень перестал замечать, что порой почти нарочно пытается
врезаться ногами в пороги или задеть рукой острый угол мебели. Ему
казалось, что резкий дискомфорт отвлекает от раздражения и
позволяет продолжать учиться дальше. Благо, что матери почти
никогда не было дома до вечера за исключением некоторых выходных,
а отец и подавно ночами не бывал в квартире — Чуя, чтобы перестать
думать о том, что учит сейчас не то, что настоятельно рекомендовал
лектор, да и вообще не может выучить это рекомендованное,
целенаправленно вставал из-за стола и шёл на кухню, доставая нож и
касаясь лезвием пальцев. Дико. Это отклонения в психике? Порезы
можно оправдать готовкой, да и не видно их под пластырями, только
становилось их всё больше и чаще на левой. Больно. Было совсем не
привычно намеренно причинять себе резкую боль не в состоянии
аффекта или в истерике, но лучше отвлекаться на ничем не вредящий
порез на подушечке безымянного пальца, чем задумываться о том,
какой ты неудачник, и биться головой о стол. Боль отрезвляла. Парень
стоял несколько минут неподвижно, опираясь поясницей на
столешницу и держа нож за рукоять у своей ладони, будто думая, а
потом, глубоко вздыхая, давил лезвием на подушечку пальца или
фалангу и резко проводил им по коже, шикая, жмурясь и ахая, кусая
губы, откладывая орудие собственной трезвости и цепляя пластырь
обратно. Порезы жгло. Они болели по паре дней и не позволяли
раненой кисти прикасаться вообще к чему-либо, чтобы не шикать и не
встряхивать болезненно рукой, пытаясь унять боль. Но становилось
легче. Чуя не особо заботился о том, заляпают ли кровавые капли его
тетради и книги — он тщательно протирал доску для резки и стол на
кухне, и всё.
Это казалось диким, но это помогало.
 Главное — чтобы отец не узнал об этом странном избавлении от
тревожных мыслей.
Все названия книг были записаны на обрывке тетрадного листка и
лежали в ящике стола. Этот несчастный лист был вообще
единственной вещью, что одиноко лежала в несчастном ящике и
пылилась уже пару недель. Чуя периодически доставал его и пополнял,
протыкая стержнем лист по линии под записанным, чтобы не залезать
на предыдущие названия и не получить одну непонятную кляксу.
Зачем записывал, если всё равно прочесть не может?.. Акутагава-кун
уже пытался обсудить что-либо из своего курса по библиотечным
пособиям, но Чуя, чувствуя, как у него от нервного тика щека
подёргивается, отмахивался и безучастно признавался, что не читал, —
от такого тона, которым Накахара говорил, с ним вообще любое
желание беседовать умирало. После недолгого молчания Чуя
прикладывал руку к лицу, вздыхая и начиная сдавленно извиняться за
свой резкий ответ, мол, он слишком много времени проводит в
принципе за учёбой и не успевает добраться до нужного материала:
«Всё равно ведь не постоянно спрашивают, можно и без него
обойтись». Рюноскэ был понимающим, а Чуя безбожно врал.
Проскакивала мысль и не раз, что нужно подходить к отцу и говорить,
каких книг в коллекции университетской программы в точках ему не
хватает, но… Так жутко. Парень страшился, что Огай посмотрит на
него, прочитает список, скажет, что это невозможно добыть или
возможно, но не в кратчайшие сроки, а потом вынесет вердикт, что Чуя
не тянет и пора ему отчисляться добровольно. Это же крах всех
стремлений. Сердце оглушительно билось в заточении клетки рёбер,
когда Накахара возвращался к запрещённым им самим и для него
мыслям об этом, ставил ногу на стул и клал голову на колено под
сложенные на него ладони. Ужасно. «Однородные системы, а-у-ди-о-
кни-га, авторы…» — твердил Чуя телефон в который раз. «По вашему
запросу ничего не найдено», — в который раз отвечал ему
электронный голос. «Твою же мать…» — обречённо вздыхал парень.
«Список ругательств на всех языках», — вторил голос из телефона. На
лекциях Чуя стал молчалив. Упирался ладонью левой руки в лоб,
пряча взгляд от преподавателя, и утыкался в тетрадь, записывая и
вовсю изображая бурную деятельность. Записывание шло вкривь и
вкось, потому что слепой не мог сосредоточиться. Первые несколько
дней Накахара был спокоен за то, что его не спросят при каком-либо
вопросе — парень уже достаточно отличился знаниями и полагался на
авось. Многое он мог ответить, но, когда через неделю после заданной
рекомендации к вопросу добавилась формулировка из той самой
злополучной библиотечной книги, у Чуи сердце в пятки рухнуло. Он
коротко выдохнул и замер, будто это поможет ему избежать атаки
хищника. «Главное — не показывать страх, собаки нападают только
при нём». Всё. Приехали. Приплыли, блять. Всплыли. Непрочитанное
отзовётся сейчас на грядущей сессии, и всё — выпрут к чертям и
метлу в руки вручат, иди, мол, с территории университета тебя никто
не выгонял, хоть её в порядок приведи, бесполезный. Когда другой
однокурсник спас положение, когда лекция уже продолжилась
спокойным тоном и объяснением чего-то, Чуя уже представил в своей
голове, как вопрос из тех книг обращён именно к нему, а он сознаётся,
что не читал, а его отправляют на отработку материала, а репутация
стремительно катится вниз большим камнем, набирая долги… Гекконы
могут сбрасывать хвосты, а студенты — нет. Гекконом быть лучше.
Лекция стала предупредительным звоночком.
Когда в плечо парню снова прилетело что-то не очень тяжёлое,
Чуя только дёрнул рукой и не среагировал. Нахмурился и почти
ткнулся носом в раскрытую книгу, чтобы все думали, что он читает —
Чуя десять раз проверил, не вверх ногами ли пособие по чему-то
там, — но когда Дазай-куна что-то останавливало? Уже несколько дней
Накахара-кун не агрится на доёбывание и вообще от встреч уходит, не
бросая что-нибудь едкое в адрес литературного придурка и не язвя.
Чуя слышит, как забинтованный литератор ковыляет к нему и чем-то
грузно щёлкает по пути, как стержни ручек при каждом шаге ломает,
нервный мудак, а после и совсем ощущается его присутствие, стоит
тому встать у стены рядом, запустив руки в карманы — случайно
касается локтем Чуи. Вот общаться ему не с кем, что ли, раз зачастил
спускаться со своего третьего на второй этаж к математикам? К одному
математику, если быть точным. Неужто скрытый талант к двум
совершенно разным сферам наук? Да нет. Просто сказочный долбоёб.
Чувство, будто давать ему — дают, а поговорить бедному-несчастному
не с кем.
— Меня не радует твоя печаль, раскаянье твоё не веселит…
— театрально на вздохе произносит парень, и Чуе хочется ему врезать
за эти говорения стихами. — Сочувствие обидчика едва ль залечит
язвы жгучие обид! Что грустна морда твоя, Чуя-кун?
— Отъебись, — сквозь зубы цедит математик и отодвигается. Он
стоял возле окна в самом конце коридора, от которого один шаг вперёд
и десять шагов влево до аудитории с узкой дверью. Была середина
очередного пятничного окна, а мысль об очередной учебной субботе
не радовала. Сессия неумолимо близко. Осталось чуть меньше пары
недель, чтобы уйти на заслуженный отдых, после того как пройдёшь
эти несколько кругов ада.
— У-у-у, какой ты кислый, — судя по звуку «бе», Осаму
демонстративно высунул язык, будто от дольки лимона во рту
сморщился, и снова пришагнул ближе. Чуя ещё на шаг отодвигается.
— Уже на отработку пропусков личное приглашение на первые места
получил, что ли?
— Я, в отличие от некоторых, по травматологиям не шлялся, —
Чуя цыкнул и отложил «читаемое» разворотом на подоконник, «смерив
презрительным взглядом» то место, где должен был стоять Осаму, и
отвернувшись. — Достал ты меня, вот я и опечален, жгучая ты язва.
— Так благодаря кому я там оказался-то?! — возмущённый тон
Дазая — всё, ради чего стоит не держать язык за зубами. Чуя невольно
усмехается. — Скажи спасибо, что ты теперь без университета не
шляешься, придурок.
— Тебе очень идёт фиксирующая повязка, ты в ней руки не
распускаешь, — Чуя хмыкает. — Ставлю сто, что студентки твоего
факультета меня уже обожествляют за то, что ты хоть на некоторое
время лишён возможности лапать их задницы, больной ублюдок.
— Да что ты? Одна рука осталась живой специально для твоей
плоской задницы.
Ч т о.
На какой-то долгий замерший момент могло показаться, что в
коридоре застрекотали сверчки от столь затяжного молчания, когда Чуя
с удивлённо распахнутыми глазами повернул голову к Дазаю. Что этот
еблан только что сейчас…
— Что твой… поганый рот сейчас… вякнул? — Чуя говорит
негромко и с паузами, чётко разграничивая момент, когда Осаму может
начать удирать, и тогда, может быть, Накахара его даже вслепую не
догонит и не вырвет ему ногу. Парень держится, приложив руку к
груди и буквально кожей ощущая эту ауру неловкости Дазая от того,
что тот ляпнул, не подумав о последствиях.
Если бы Чуя мог видеть, какая буря эмоций промелькнула за одну
секунду в карих глазах собеседника в этот момент, он бы невольно
поразился тому, что такое количество эмоций в принципе существует.
Дазай привык сначала шутить, даже отшучиваться и подкалывать, а
тут впервые так неловко получилось, когда он уже после шутки
подумал над сказанным и в адрес кого это было сказано, — парень
чуть не икнул от испуга и вжал голову в плечи, глядя в стену. Когда
голубые глаза смотрят на него, Осаму вмиг тушуется и
отворачивается в другую сторону, потирая правой рукой затылок. Э-
эм… Уф… Неудобненько-то как… Чёрт…
Но в этот момент неожиданно в начале коридора, где-то у
лестницы, раздаётся ещё чей-то отдалённо знакомый голос, который
Чуя уже когда-то слышал, раз среагировал на него. Парень
припоминает, что голос отпечатался в памяти после драки с Дазаем
уже почти месяц назад, и звучал он со стороны ебучего оппонента.
Слышатся шаги — видимо, к Чуе и Осаму кто-то приближается, как
вдруг бинтованный собеседник торопливо срывается с места и
приветливо зовёт хозяина голоса: «Ложится мгла на старые ступени…
Я озарён — я ждал твоих шагов! Ацуши-кун, ты как раз вовремя!»
Голос того, кого Дазай назвал Ацуши-куном, звонкий и немного
неуверенный, и их голоса теперь отдаляются, исчезают по пути к
третьему этажу обратно, пока другие одинокие шаги к Чуе
приближаются. Тихие, почти беззвучные. Акутагава-кун, бесспорно.
Чуя с облегчением вздыхает и устало прикрывает глаза, касаясь
указательным и большим пальцами закрытых век, проверяя ровность
линз на ощупь. Не съехали. Однокурсник встаёт рядом, и Накахара
расслабляется. С Рюноскэ как-то спокойнее, нежели с этим
язвительным и говорящим стихами дураком.
— Когда я встретил Ацуши-куна в библиотеке, он сказал, что
потерял его, — своим привычным будничным тоном говорит парень,
обращаясь к Чуе.
— Кого — его? Этого придурка, что ли? — Накахара усмехается и
не может не съязвить: — Ну да, конечно, а вы думали, что чёртов
будущий литературовед среди какого-то скопища книг возится?
 — Я серьёзно. Дазай-куна весь курс искал. Он клятвенно
пообещал всем проверить их анализы стихотворений, ушёл на пять
минут и пропал с этажа. Всё это время он был здесь?
— Что он за зараза, — парень вздыхает и складывает «читаемое»
пособие в сумку обратно. — Прицепился и ходит доёбывает. Бесит
меня. Мы, кстати, что прочитать там должны были? Этот ублюдок
сбил меня с мысли. Не напомнишь?..
Чуя знал, что слишком загоняется и проблема высосана из пальца,
причём высосана с особым усилием, но не для такого, как он. Мир, к
сожалению, не подстроен под него, это Чуя под мир когда-то
подстроился и до сих пор окончательно не может этого сделать.
Хочется, но нет возможности. Отец не возвращался к теме операции на
глаза уже многие годы, и Чуя не затрагивал её тоже. Мало ли, Мори не
может её сделать или не хочет подвергать сына излишнему риску, а
вопросы только усугубят его вину перед сыном. Грустно всё это.
В их доме уже давно не используется слово «посмотри».
Чуя не знал, в курсе ли педагогический состав всего университета
о слепоте одного студента, а если и в курсе, то что это — равное
отношение ко всем будущим математикам и физикам и никаких
поблажек? Это, конечно, хорошо, но с другой стороны… иногда
хочется поблажки. Накахара резко встряхивает головой и одёргивает
себя, хмурясь. Когда это ему нужна была поблажка и терпимое
отношение к такому, как он? Он совершенно обычный и не ущербный,
так с чего ради лектор должен закрыть на это глаза? Это недолго. Ещё
недолго осталось поволноваться, и оно само пройдёт. Нужно просто
пересилить себя и заставить себя сказать отцу о необходимости новых
книг в точках. Попытать удачу. Обыкновенная просьба купить пару
книг — это ведь нормально? Накахара долго думал, нормально ли это.
Настолько задумался, стоя на кухне с чашкой в руке, что выронил её к
чертям на кафель, вздрагивая от звука разбитого стекла, вцепившись в
столешницу руками, а потом, простояв так с минуту, ощущая ногами,
как по полу растекается лужа его чая, схватился за волосы и издал
короткий, хриплый, ноющий вскрик. Это край. Его нижнее веко
дёргается уже две недели, а на белёсой плёнке глаз скапливаются
слёзы именно сейчас из-за разбитой кружки. Маленькая вещица,
окончательно выведшая из себя.
Кошмарно.
 Парень ещё полчаса пытался подмести разлетевшиеся по полу
осколки, водя левой ладонью и напарываясь на мокрые, острые края
стекла, наверняка мешая светлую разлившуюся жидкость с каплями
крови, а потом, швырнув тряпку со стола на плитку кафеля, кое-как
протёр. Принёс в конце верного робота-пылесоса из-под дивана своей
комнаты и включил жужжать на кухне, пока промывает оцарапанные
ладони и, нащупывая мелкие порезы вдоль и поперёк линий жизни,
любви и счастья, заклеивает пластырями. Полезные штучки всегда
лежали вне кухонного шкафчика. От порезов значительно полегчало,
пускай и не нарочно нанесённых. Нужно рассказать о том, что терзает.
Отец должен вернуться сегодня после семи. Суббота же.
Сердце судорожно заходилось в стуке, когда Чуя, проведя правой
ладонью сначала по стене и углу, потом по спинке дивана, обнаружил
его и сел. Слышен шорох бумаги — видно, Огай читал что-то или
писал, сидя на другом конце дивана, но не суть важно, до того как
обратил внимание на пришедшего. Чуя мнётся, смотря в пол.
— Что такое? — Мори не может не поинтересоваться, глядя, как
сын-затворник пришёл в зал из своего склепа, отвлёкшись от учёбы и
даже не перебирая пальцами по струнам гитары. Наверное, потому и
не перебирает, раз все пальцы в пластырях. Парень придвигается ещё
ближе и протягивает листок.
— Мне позарез нужны эти книги. В аудиоварианте нет. У меня на
полках тоже.
Когда Чуя говорил, он провёл рукой по своей шее, показывая, что
очень позарез. Мори долго молчит, читая. На листке некоторые
названия перечёркнуты — Чуя запоминал, на какой строчке что писал,
и вычёркивал некоторые за ненадобностью или отысканной
информацией тех же пособий в своих учебниках. Парень нервно
перебирает пальцами по дивану.
— Почему ты раньше не сказал? — звучит неожиданный вопрос.
— Мне… только сегодня продиктовали список желательных
рекомендаций.
В комнате он с силой проводит правой ладонью по гвоздю, на
котором висит инструмент, снимая его со стены. Обожгло. Будет слегка
вздутая ссадина поперёк, напоминающая, что Чуя уже успокоился. Ему
сейчас не хочется абсолютно ничего делать. Если бы музыка была чем-
то одушевлённым и физически ощущаемым, парень бы не раздумывая
отдался этому существу, лишь бы обрести душевный покой. Жестока
учебная система, заставляющая нервничать и доводить себя до
состояний психически нездоровых, будто встретился с самим
дьяволом и его приспешниками в каком-нибудь театре-варьете и
теперь выкинуть из головы эту чёрную магию не можешь, медленно и
верно сходя с ума. Балкон встречает вечерней прохладой и щебетом
птиц, дует в лицо лёгкий и свежий ветер. Чуя высоко поднимает ногу,
стараясь не запнуться о порог и сразу ступить на деревянный пол, а
потом, наклонившись и махнув левой рукой в сторону, ударился
тыльной стороной ладони об угол табуретки, шикая, хватая за ножку и
придвигая поближе. Немного встряхнул ушибленной рукой,
усаживаясь и складывая гитару на колено. Теперь можно вздохнуть с
облегчением — впереди выходной день, можно позволить себе
немного отвлечься и вспомнить, что он там вообще учил и играл.
Гитара стала единственной отдушиной, когда читать было уже
невмоготу, а слушать что-то уже было не под силу вспухшей от звуков
голове — лёгкий перелив струн под изрезанными пальцами любителя
не звучал, конечно, идеально, но вполне сносно и весьма приемлемо
для самого любителя. Он ведь не для кого-то играет, а скромно и
негромко напевает под свой мотив в тишине района. С
местоположением дома Чуе повезло — главная дорога располагалась
за квартал отсюда, окружая сектор, и машины рычали и фыркали
только изредка, нарушая тишину. Автомобиль Хироцу-сана особо
никуда не сворачивал, сначала двигаясь прямо, через пять минут —
налево, а потом до самой остановки возле ворот университета.
Двадцать минут в общей сумме, пешком немного дольше — Чуя знал
раньше, как дойти до дома, но теперь помнил маршрут уже смутно,
больше месяца разъезжая на машине. Естественно, что он всё же
получил кличку мажора, но не обращал на неё внимания.
Люди всегда и всему завидуют, совершенно не вдаваясь в
подробности.
Пальцы легко пробегают по струнам, подушечки в пластырях
чуть-чуть подкрутили колки. Порезанные места неприятно режет и
жжёт, отчего юноша зажмуривается и тихо шипит, но пальцев со струн
не убирает. Осторожная, вкрадчивая мелодия из головы для разогрева,
занимающая не больше нескольких секунд, для проверки звука.
Хорошо. В руках появляется лёгкость от расслабления и исчезает резь
от ран, и это чувство сравнимо лишь со вколотой в вену дозой плана
для наркомана. Под закрытыми веками темно точно так же, как и
тогда, когда парень ходит с открытыми глазами — юноша давно
перестал верить в чудо, когда он может заснуть в темноте, а
проснувшись, вдруг увидеть свет и очертания мебели, свои руки, себя
в зеркале наконец… Ни черта подобного, но ведь слуха никто не
лишал? Пальцы осторожно перебегают со струны на струну, нога
бесшумно стучит в такт, и дышать становится легче, и голова
очищается, когда с губ лепестками срываются слова: «Если я расскажу
тебе, кто я, отвернёшься ли ты от меня? Если я покажусь опасным,
испугаешься ли ты? Это чувство во мне из-за того, что всё, к чему я
прикасаюсь, недостаточно тёмное. Проблема кроется во мне».
Ветер дует, но не разносит негромкой игры по тихому району.
Отец когда-то обмолвился, что район даже очень хорош — никаких
буйств от соседей и постоянного шума, много деревьев, зелени и
розовой сакуры по весне, белоснежных цветений яблонь, здесь
красиво и весьма цивильно, собаки у их имеющих никого не донимают
круглосуточным лаем. Парень замечал, что здесь тихо. Почти центр,
где от шумной дороги и миллиона государственных учреждений с
магазинами рукой подать, а местечко тихое. Неудивительно —
Накахара был в курсе, что его отец заметно поднялся в своей
профессии и статусе за то время, что посвящал работе дни и ночи,
стараясь обеспечить сына достойной учёбой в специализированной
школе. И Чуя безмерно благодарен, что его хотя бы в детском доме не
оставили за свой недуг. Он просто обязан выучиться на отлично, чтобы
не обременять родителей сидением на шее. Он… Когда-нибудь он
позволит не работать матери, чтобы она, закоренелый офисный
трудоголик, остающаяся наверняка изящной и элегантной, могла
отдохнуть. Если бы он видел, он бы и на подработку устроился. Если
бы он видел.
Чуе хорошо, когда он напевает в одиночестве, зная, что с высоты
его второго этажа на него могут смотреть только птицы на ветвях
белых яблоневых деревьев, что напротив окон. Говорили, что, если
сделать из бумаги тысячу журавликов, сбудется самое заветное
желание. Чуя не видел и не знал, как делаются эти бумажные птицы.
«Я всего лишь человек со свечой в моей душе, освещающей мне
путь. Пытаюсь убежать от того, что внутри меня. Монстр, монстр. Я
становлюсь монстром. Монстр, монстр, и он становится всё сильнее».
Всю малину портит неожиданный короткий свист. Сначала Чуя
совсем не принимает звук к сведению, продолжая перебирать струны,
выливая всю свою душу проклятыми воздушными аккордами, но вдруг
резко останавливается, хлопнув ладонью по корпусу гитары, заставляя
музыку тотчас смолкнуть. Что это было? Птица? Чей-то свисток?
Показалось. Парень ещё долго прислушивается, прищурившись и
будто высматривая источник свиста, но царит полная тишина,
разбавляемая отдалённым пением птиц. Точно показалось. Чуя
вздыхает, прислушиваясь к биению сердца — забилось чаще в скупой
темноте ребёр, словно слепой птенец ищет выход из лисьей норы, в
которую провалился. Больше никаких посторонних звуков не
происходит, и Накахара снова проводит ладонью по струнам. Он так
давно не пользовался медиатором, будто чувствовал нужное звучание
пальцами, а короткая вибрация струн доставляла неимоверное
удовольствие для рук. Чуя пробует сыграть ту же песню снова, но что-
то не выходит. Сбился с настроя. Замолкает, раздумывая и что-то
напевая под нос, а потом снова стучит ногой в такт и начинает
наигрывать совершенно другое. Неразборчиво мурлычет куплет, пока
грубая, холодная музыка срывается со струн и покрывается тонкой
паутинкой разбитого стекла в воздухе, заглушает чудесный и чуть
хрипловатый голос, стихает и за секунду снова бьёт: «…И мы снова
здесь. Я ощущаю, как чувства лезут вон. Становится тяжко. Хочу
бежать и прятаться. Хочу бежать… и прятаться. Я делаю это
постоянно, ты убиваешь меня сейчас. Я не хочу быть отвергнутым
зверем внутри тебя». И музыка стихает. Вылилась кусками льда с
высоты, разбилась и растаяла, стихая. Совсем стихла, как кажется
снизу тем, кто стоит на земле, и у Чуи снова сердце рухнуло куда-то в
пятки, когда на середине его обрывают… хлопками. Негромкими.
Хлопки одиноких рук, когда главный антагонист фильма поздравляет
героя с его победой, говоря, какой же герой недоумок и готов ли
протагонист принять смерть от своей же глупости. Ругательства
проносятся в голове бегущей строкой, гнев спадает на нет, уступая
место страху разоблачения и вообще оценки его любительского
занятия, поэтому Чуя, даже не пытаясь разобраться, ему ли
адресовано, а если ему, то кто такой охуевший подслушивать,
вскакивает с табуретки и, чудом не споткнувшись о порог, залетает в
комнату и захлопывает за собой дверь, наспех задвинув шторы и
прижавшись спиной к стене, прижимая гитару к себе одной рукой,
сбивчиво дыша. «С-с-сука…»
«Счастливый юноша, ты всем меня пленил: душою гордою и
пылкой, и незлобной, и первой младости красой женоподобной».
«Если этот кто-то стоял рядом и не прятался, то всё чёртов
провал», — Чуя едва не скрипит зубами, сжимая гриф гитары и
хмурясь. Впервые ему хочется размахнуться несчастным
инструментом и со всей силы ебануть им об стену, но, заслышав шаги
и голос отца, его окликнувшего, в голове тотчас представляется
картина, как Накахара со всему размаху попадает гитарой по голове
Мори, а потом забивается в угол и хочет умереть от стыда, пока
родителя увозит собственная скорая. Приходится быстро принять
нормальный вид и рукой одёрнуть занавески, чтобы выглядели
прилично и не наскоро захлопнутыми.
— Я здесь, — подал голос юноша, прижав к своему животу
инструмент за корпус — к животу, чтобы не напороться на углы и
стены и не дай бог повредить священную вещь. Вытягивает свободную
руку и касается рукой стола, шагая вдоль мебели, пока поверхность не
мягко и закруглённо не кончилась, и теперь шаги отца совсем рядом.
Чуя встаёт, поднимая взгляд примерно туда, где стоит Огай. — Ты
звал?
— Послушай, — Чуя чувствует, как отец положил руку на его
плечо, а затем, взяв за запястье и перевернув ладонь сына вверх,
вкладывает что-то похожее на бумагу. Юноша вопросительно
вскидывает бровь и проводит по вложенному в руку большим пальцем,
слегка сжав. Это… Деньги? — На три недели я отправлен по приказу
свыше в область. Амбулаторный приём труднодоступного района, но я
думаю, ты прекрасно понимаешь, о чём я.
— И на что мне деньги? — Чуя всё ещё не уверен, брать бумаги
или оставить на столе, отказавшись. Что за вздор.
— Я забираю машину, Чуя, — Мори зато уверен, что не позволит
Чуе вернуть ему деньги. — Купюры тебе на такси. Должно хватить на
чуть больше двух недель, ведь, если мне не изменяет память, скоро ты
отдыхаешь. Верно?
— Верно, но… — новость, конечно, ничуть не ошарашила. Когда
юноша учился в школе, отца дома он заставал редко — слишком
частые командировки тогда ещё старшего фельдшера скорой помощи,
исключая простые рабочие дни, когда Мори сутками пропадал на
работе. Чуя даже не знал, что хуже — видеть в край замученного
родителя или вообще не видеть. Всё для ребёнка. Накахара обязан
быть благодарным — труд отца и матери неоценим. Им нельзя
беспокоиться за сына лишний раз, он уже сам в силах о себе
позаботиться, чтобы снять с родителей ответственность за собственное
будущее. Чуя никогда не рассказывал о том, что слышал, как отец в
разговоре с матерью совершенно уставшим голосом мог обронить, как
же ему хочется спать. — Я сам в состоянии дойти до университета. Я
ведь ходил до начала учёбы, и никаких проблем не возникало.
— Я прекрасно понимаю твоё упорство, Чуя, но согласись, что…
Что-нибудь может всё-таки случится, — Мори слишком шикарно
умалчивает, прямо намекая, что из-за слепоты юноша может влипнуть
даже в элементарные неприятности: да хоть перейти дорогу в
неположенном месте и получить штраф, не говоря уже об абсолютном
неведении о количестве машин. — И, если ты забыл, в самом начале
триместра ты обещал выполнять моё условие о том, что Хироцу-сан
довозит тебя на машине. Неужели ты лгал?
Чуя терпеть не мог, когда его в чём-то обвиняют, и сдерживается
от сжатия рук в кулаки, понимая, что Мори весьма проницателен и
знает, куда надавить, чтобы всё было так, как ему нужно. Тем более
что юноше недельное такси вовсе не во вред, а только из лучших
побуждений. Заказная машина избавит его от нервов перед
экзаменами, ведь не медику ли знать, как волнуешься перед сдачей
огромного количества материала? Парень, казалось, уже даже забыл о
том, что нуждался в книгах.
— Я… хорошо. Я понял, — Чуя сжимает бумаги в руке. — Уже
завтра?
— Ещё до того, как ты встаёшь, — тон Огая стал более
спокойным, когда он отходит, пропуская Чую вперёд. — Курьер
доставит твои книги в конце недели. Надеюсь, не поздно? — юноша,
сделав шаг, молча кивает. Экзамен аккурат в следующий понедельник.
Ему хочется возвести памятник тем людям, у которых его отец
заказывает такие непосильные пособия в точках, но, к сожалению, не
может видеть проекты зданий. — Славно. Будь осторожнее. Отступи
немного вправо, не задень плечом угол.
 Чуя и думать перестал о наблюдателе, спугнувшем его с балкона.
Волнение немного развеялось, но уже после того, как парень, перед
тем как вернув гитару на место на стене, снова надавил шляпкой
гвоздя на свою ладонь и снова резко провёл ею по острому краю.
Резануло больно, и Накахара снова шипит. Шипит негромко, так
быстро привыкнув. Что он, ни разу не напарывался на острые
предметы в детстве? Он до сих пор удивлён, как ничего себе не
сломал — видимо, воспитание Коё дало свои плоды в виде
нормального выживания в темноте среди кучи предметов, половиной
которых не пользоваться. Домашняя фиалка, преобразовавшаяся в
неприхотливое растение и разросшееся по всей своей тьме, аккуратно
нащупывая конечностями дальнейшее пространство и с удовольствием
возвращающееся в свою теплицу обратно. Накахара прекрасно
понимает, что был бы бесполезным овощем, если бы его родители
сдались. Но… Но благодаря упорству обыкновенных хирурга и
офисного работника полностью слепой мальчик вырос во вполне
адаптированного к жизни за пределами выученной назубок квартиры:
спокойно готовит, приемлемо владеет гитарой для своего уровня
«музыканта» (Чуя назвал бы себя простым бренчателем на
инструменте), учится в университете на математическом факультете и
ходит на разнообразные мероприятия, не позволяя другим понять, что
обычный крот видит лучше него. В этот понедельник студентов
снимали с последней пары ради какой-то там конференции актового
зала, и недовольных быть не должно — даже Рюноскэ-куна вынудили
пойти. Заинтересованным можно было после конференции остаться в
зале, чтобы пообщаться с прибывшими преподавателями других вузов,
задать вопросы о предмете, пятое-десятое. Чуя предусмотрительно
держался рядом с Акутагавой-куном, чтобы не тыкаться по углам,
когда разрешат подходить к гостям и хотя бы послушать ответы на
задаваемые вопросы, если будут что-то показывать — для Накахары
даже объяснение на пальцах будет невозможным. Почему бы не
сходить? Хироцу-сан не ждёт и не будет ждать ещё недели три, а такси
можно и глубокой ночью заказать. Чуя часто думал, что спугнёт к
чертям нерадивого убийцу-водителя, если таковой попадётся, когда тот
молча начнёт угрожать ножом, а парень даже никак не отреагирует.
Пусть уж думают, что Чуя «больной какой-то».
 Накахара не знал, все ли факультеты здесь. Он не особо
вслушивался в что-то не относящееся к его курсу и, кажется, даже
ненадолго задремал, опёршись локтем на подлокотник одного из
бесконечного ряда кресел с откидывающимися сидушками в зале и
подперев щёку кулаком. Сесть было легко, Чуя никого случайно не
толкнул и почти ни об кого не запнулся, потому как Рюноскэ сел с
краю в самом конце, а Накахара — рядом; находиться в огромном и
шумном помещении было большим стрессом, ведь Чуя терялся в толпе
и переставал ориентироваться на звук, но ему просто повезло с тем,
что друг, такой отстранённый Акутагава-кун, слегка толкнул в плечо
через полчаса или чуть больше, разбудив однокурсника и оповестив о
конце и о том, что можно, в принципе, идти домой, но Накахара,
потянувшись руками вверх и зевнув, отмахнулся. Сейчас почти все
уйдут, а останутся только сильнейшие, не боящиеся смерти от голода,
поэтому Чуя ещё минут десять сидит на месте, определяя, в какой
стороне кто находится и много ли народу уже ушло. Здесь хорошее
эхо, и Накахара совершенно не огорчён уходом уставшего Акутагавы-
куна. Часы на руке проскрипели пять часов по окончании конференции
и жалобно заскулили ещё через два часа, когда Чуя, отсидев всю
задницу и ноги на краю сцены актового зала, увлечённо общался с
преподавателями с глазу на глаз уже в столь позднее время, тем самым
заработав удивлённую похвалу, что юное поколение хоть немного
тянется к знаниям. Семь часов… Накахара в это время обычно уже два
часа как поел и давно готовится к сессии, но не сегодня, когда Чуя,
зевая, похрустев затёкшими суставами, шагает по пустынному
коридору на выход. В университете прекрасно, когда тихо. Возможно,
где-то на верхних этажах сидят заочники, но голоса приглушены и
совсем не слышны. От актового зала пять шагов вперёд, тридцать —
налево и не споткнуться о порожек, повернуть направо и спускаться с
боковой лестницы до первого этажа, а первый этаж — это когда упёрся
ладонью в холодную и шершавую дверь. Два шага вперёд и
двадцать — направо, а затем снова поворачиваешь направо и
выходишь на улицу, толкнув большие тяжёлые двери со стеклянными
окнами. Шаги отражались от пустых стен, в здании уже не было
светло, но Чуя не боится темноты.
На улице по-летнему прохладно и пахнет свежестью. Ветер
треплет волосы, и хочется вздохнуть полной грудью. Застоявшийся в
душном майском воздухе запах сакуры наконец-то выветривается,
оставляя после себя лишь лёгкий аромат, смешанный с цветущим
ирисом. Чуя знает, что так приятно пахнут ирис с гортензией,
цветущие здесь до июля, и за вечернее спокойствие прощаются все
грехи невыносимой июньской жары, но только до того момента, как не
начинается сезон дождей. Цую прибивал к земле все витающие в
воздухе запахи адзисай и желания жить тоже, но зато после дождя
становилось так хорошо, что хоть из могилы вставай, погребённый в
неё солнцем. На выходе из университета крыльцо в четыре шага и три
небольшие ступени, и Чуя, запустив руки в карманы, уже привычно
перешагивает через одну — однажды он чуть не упал, соскользнув и
промахнувшись. В кармане он сжимает деньги, оставшиеся две
бумажки из четырёх на сегодня, и, неспешно пройдясь до ворот, мягко
задев плечом столб открытых ворот, останавливается, опираясь на
него. Не хочется доставать телефон и просить голосовое управление
вызвать такси. Ну, как не хочется… Накахара совсем отвык
пользоваться телефоном и вообще забыл, что тот нужно заряжать —
аппарат тоскливо пищал последние десять минут конференции, а
потом пал смертью храбрых, не дождавшись еды от жестокого
владельца. Чую это не волнует. Ему невмоготу ехать в душной
машине, в которой ещё и непонятно чем пахнуть будет. Стоит,
потирает закрытые веки пальцами и касается линз, выровняв их.
Пальцы в пластырях. Территория университета была облагорожена по
слухам, и облагорожена была клумбами синих, как небо или глаза Чуи,
ирисов, а ещё там были небольшие деревья вроде яблонь и чего-то
ещё, о чём юноша подзабыл. Мимо проезжает, рыча, одинокая
машина, и снова в небе воцаряется пение птиц и шелест листьев,
ворошимых ветром. Здесь хорошо. Интересно, сейчас темно или
светло? В животе урчит.
Но урчание разбавляется тошнотой, только вовсе не от голода. В
слух осколком стекла врезается повторяющийся с завидной частотой
странный звук шагов — вместе с приглушённым приземлением
подошвы мягкого кроссовка или чего-то наподобие на тротуар откуда-
то из-за школы что-то вдобавок ещё и мерзко щёлкает. Обычный шаг.
Мерзкий щелчок. Шаг. Щёлк. Шаг. Щёлк. Или не щёлк, а стук со
скрипом, будто человек повредил ногу и опирается на палку или
дребезжащий костыль. Чуе нескольких секунд хватает определить, что
до сезона дождей случается сезон окружающих парня мудаков, и
Накахару как дёргает, когда подходящий уже совсем рядом. Чуя
специально не поворачивается и не реагирует, и снова осколком
разбитого стекла в слух врезается негромкий оклик. О господи, как же
ты заебал.
— Я встретил вас, и всё живое в ожившем сердце отмерло!
— Накахара не пытается заглушить раздражённый рык,
выпрямившись и повернувшись спиной к внешнему раздражителю.
— Ты что тут забыл так поздно? Неужели без машинки мажористый
мальчик совершенно беспомощен?
— Во-первых, не твоё собачье дело, а во-вторых, что-то я тебя на
конференции не припомню, — нервно процедил Накахара сквозь зубы,
сжимая руку в кулак и понимая, что сейчас не просто пойдёт домой, а,
блять, побежит с библейской скоростью, лишь бы отцепился.
Около ста шагов по дороге вниз, а там отыскать столб с
квадратным знаком у конца тротуара, слушая писк светофора. Людей
не очень много в это время, поэтому шанс столкновения минимален,
разве что гуляющие во дворе центрального госпиталя пациенты со
сломанными конечностями и тяжкими заболеваниями — недалеко от
университета расположено место работы отца, и Чуя знал, куда
свернуть, чтобы пройти по стене забора до открытых ворот. В этом
госпитале и травматология, и отсек онкобольных, и крыло этажа для
инфекционных, и просто поликлиника с аптекой возле главного входа.
— Ну, у меня другое занятие было, чудила, — голос Дазай-куна
всё не отстаёт. О камисама, этот придурок монет в свой кроссовок
напихал, чтобы стучать им при каждом шаге и раздражать? Кошелёк
бы купил, нищий. Чуя «смотрит» вперёд и не поднимает головы на
навязавшегося спутника. — Ты, я гляжу, разбазариваешь своё время
только в путь, оставаясь на этих бесполезных семинарах, тюлька-кун.
Рука мгновенно разгибается, вынутая из кармана, и Чуя не глядя
бьёт напряжённым предплечьем по рёбрам, заставляя охнуть и отстать,
тяжело вздохнув. На мгновение Накахара свято полагает, что до этой
скумбрии дойдёт, что псина-поводырь ему не нужна, но все совершают
ошибки в своей молодости. Шаги сзади ускоряются, и Чуя снова
ощущает чужое присутствие. Шагает, обиженно сопит, вот-вот отвесит
подзатыльник или ещё как-нибудь коснётся, но пусть только
попробует. И поразительно, представитель хомо эректус наконец-то
запомнил, что получит, если попробует доебаться!
— И как в тебе ещё не сдох литератор с таким словарным
запасом, — Чуя недовольно цыкнул, намекая, что Дазай —
удивительное смешение остроты ума и остроты долбоебизма,
граничащего с отменной борзостью. Умело мешает строки великих
поэтов с тупым слэнгом и вообще не парится по этому поводу. — Ты
тут недалеко обитаешь, что ли, или зачем ты увязался за мной?
— А ты ко мне ночью с топором в окно залезть хочешь?
— усмехается Осаму в ответ и наверняка лыбу давит. Чуя даже не
представляет, как он точно выглядит, но уже представляет, какая
раздражающая у оппонента ухмылка.
— Не поверишь. Цель всей жизни. Отсижу хоть не зря, так ещё и
премию дадут за истребление потенциально опасного для
человечества вида, вредитель.
Чуя обычно сбивается с пути, если начинает говорить, тем более
что так давно не ходил до дома от университета пешком, но сейчас,
будучи совсем не в настроении, у него внутри будто встроенный
навигатор работает. Хочется поскорее съебаться от этого придурка
подальше. Повезло же именно сегодня столкнуться с ним, когда парень
без машины… Осталось где-то половина пути до поворота.
— Твои пальцы, — вдруг через несколько минут молчания задаёт
вопрос Дазай, от которого даже гнев в венах не закипает. Чуя по
привычке высунул из кармана брюк руку, будто рассматривая, и
спрашивает тихое «что?» — Почему все в пластырях?
— Не твоего ума дело, — Чуя огрызается, но уже не так яростно,
больше произнеся на выдохе. Он слышит тихий треск горящей
вывески, а это значит, что они вышли на главный перекрёсток с
магазинами и до светофора не так уж далеко. — Если бы я хотел
покончить с собой, предупреждая твои шутки, я бы не резал пальцы.
Всё случайно.
— А ты медиатором пользоваться не пробовал?
На этом моменте Чуя замолкает и даже замирает, переставая идти.
Нога, остановившаяся в шаге, медленно опускается, и парень
устремляет удивлённо-возмущённый взгляд примерно туда, где
остановился и Осаму. Что? Откуда он?.. В голове тотчас всплывают и
вчерашний свист, случайно услышанный во время сидения на балконе
с гитарой в обнимку, и хлопки одинокого слушателя, который вот-вот
не разразился саркастичной тирадой, и нижнее веко снова задёргалось
в нервном тике. Так это… Так это?!.. Это он, блять, каким-то хуем
чудом выследил его? Зачем?! Как?! Чуя не церемонится, в прыжок
преодолев расстояние между ним и спутником, наплевав на то, что
может получиться криво и не по курсу, и, схватив за руку, чтобы
понять, что не отскочил куда-то не туда, хватает за ткань рубашки или
футболки и хорошенько встряхивает. Дазай только пошатнулся, когда
Чуя испепеляет его взглядом, смотря снизу вверх и сведя брови к
переносице.
— Откуда ты знаешь?!
— Полегче, злобный карлик! — Дазай перехватывает запястья
студента и отцепляет от себя, отпустив. Ему не хочется снова ходить в
фиксирующей повязке, пока Чуя шумно дышит и злится и есть шанс
вновь получить такую возможность. Чувство, будто сейчас под его
ногами тротуар трещинами покроется, разверзнется ад, а из него
вылезет какой-нибудь неконтролируемый божок разрушения и начнёт
апокалипсис. — Пыл уйми, — тон у спутника тут же посерьёзнел и
стал недовольным. Неужели и Чуя смог его доконать? — Если ты
только недавно из пещеры вылез, то все те, кто играет на гитаре без
медиатора, всегда портят подушечки пальцев в кровь рано или поздно,
идиот. Не нужно ничего знать, чтобы понять это.
— Тц… Завали своё ебало и не смей ходить за мной, — юноша
рычит в ответ, даже не принимая то, что не прав. Ну не могут просто
так факт вчерашнего внимания и факт сегодняшнего вопроса
совершенно случайно совпасть! И пускай Накахара не прав — он в
бешенстве сейчас.
Бешенство застилает мысли, а ненависть растёт. Кусок идиота.
Чуя совсем психует, не в силах больше идти рядом с этим отбросом
общества, и игнорирует тот факт, что из-за злобы потерялся в
пространстве. Сколько шагов до перехода? Чуя просто плюёт на это,
скалясь, и старается быстрее уйти, совершенно не слушая
окружающие звуки и выходя на дорогу. Просто нужно перейти.
Перебежать. Но ничего не случится ведь? Никто не узнает, если
быстро, а Осаму догонять не станет, скорее всего: живёт, наверное,
всё-таки или направо от пешеходного перехода, когда как Чуе налево,
или дальше прямо, потому что Накахара уже был бы в курсе, если б
оппонент жил где-то в его районе. Юноша слышит голоса других
людей, зная, что дорога эта не всегда обитаема и наполнена машинами.
Он и Дазай-кун шли в относительной тишине, и лишь изредка рядом
рычала машина, проносясь и укатывая куда-то вдаль. Чуя не боялся.
Чем быстрее совершено преступление, тем позднее словишь мандраж.
Вдогонку слышит: «Ты куда, мать твою?» Отвечает, круто
повернувшись лицом к источнику раздражающего голоса и спиной
вперёд, показывая средний палец: «Пошёл к чёрту!» Снова, но уже
громче: «Ты идиот? Вернись сюда!»
И вдруг — визг колёс.
Где же твои правила приличия.
Чуя не особо успевает среагировать, не то что развернуться.
Автомобильный гудок оглушает, а хмурое выражение лица тотчас
сменяется на беспомощное, когда в какую-то долю секунды парень
успевает повернуть голову на звук. В нос пахнуло взбешённым ветром
от резкого торможения и запахом резины машинных шин.
Доля
жалкой
секунды,
промелькнувшая в голове бегущей строкой,
и разум долой,
и ноги тоже.
Щелчки всё быстрее на приглушившемся фоне остальных звуков
и совсем не раздражают. Накахара, кажется, слышит даже голос,
зовущий его или что-то ему кричащий. Сквозь темноту в глазах
виднеется слабый свет, и он, наверное, должен быть очень ярким, как
фонарём перед зрачками водят. Здесь даже больше двух секунд не
проходит, как гудок заставляет оглохнуть и потерять связь со
слышимым миром, неумолимо почти полностью захватывая ареалом
громкости сбоку, а в грудь кто-то мощно толкает руками, едва не
подкинув и отшвыривая спиной вперёд.
Страшный скрежет раздаётся, будто под колёсами машины
уничтожена выброшенная на дорогу новенькая табуретка, перемолота
в щепки и подброшена пылью в воздух. Человеческие возмущённые
голоса окружают, пока упавший на спину юноша мгновенно очнулся,
ничего не понимая и не разбираясь в местности, резко вскочил и
отряхнулся, судорожно вздыхая и задыхаясь. Миллионы воющих
звуков включённых сигналок отвлекают на себя и вынуждают
беспомощно вертеть головой, кто-то хватает за руку и спрашивает
незнакомым голосом, всё ли у парня в порядке с головой, чтоб под
автомобили бросаться.
Чуя чувствует себя беспомощным.
Он не понимает, что происходит.
Сгрудившаяся толпа вокруг вздыхает и изумляется, предлагает
помощь, но не ему. В его адрес летят только осуждение и трёпка за
рукав, когда кричат о том, что молодёжь нынче сумасшедшая, а мысли
постепенно набирают оборот. Его… его только что оттолкнули?
Накахаре всё равно, что его локти содраны от падения на шершавую
дорогу, больно только его голове — его только что спасли. О боже. О
господи.
О г о с п о д и.
Парень слышит, как кряхтит знакомый голос, очень тяжко
поднимаясь. Возгласы сбежавшихся на аварию людей и его
отнекивания от, видно, предлагаемой помощи. Чуя совсем потерян и
ничего не чувствует, выпалив только бесчувственное: «Дазай!»
И в ответ ему звучит чуть хриплый голос литератора, постепенно
встающего словно под грузом чего-то на плечах:
— Я говорил тебе вернуться на тротуар, идиот! — шипит он, и
после нормального шага раздался дряблый, дребезжащий стук, словно
эту самую раздавленную колёсами машины табуретку поставили на
изломанные ножки и с силой надавили на неё ещё раз, вдавливая в
землю, заставляя жалобно и иступленно, в предсмертных конвульсиях
скрипеть. На плечи Чуи резко обрушиваются чьи-то две руки —
Осаму. Юноша чувствует, как тот стоит неровно, будто бы держится за
математика. Как повредивший ногу человек без костылей и
держащийся на одной здоровой. Накахара даже ответить ничего не
может. Его пугает этот странный звук. Его вообще все звуки сейчас
пугают. — Да ты… Ты чёртов самоубийца! Жить надоело?!
Но голос вздрогнул. Оборвался на полуслове, словно Дазай
увидел что-то ужасное и… шокирующее, возможно. Нервно и шумно
сглатывает, как может слышать Чуя. Что-то судорожно прошептал,
проглотив первые слова, и недоумевающий, совершенно ничего не
понимающий юноша слышит: «…живут на ощупь, трогая мир руками,
не зная света и тени и ощущая камни». Дазай как оттолкнулся от него
после этого, ничего не говоря, хотя Чуя ожидал минимум пощёчины,
тихо шипит ругательство, стукнув ладонью — судя по звуку — о капот
машины, как опираясь на неё, и грузно шагая от дороги, шагая
неуклюже и будто постоянно обо что-то спотыкаясь. Его шаги
тяжёлые. Ему ушибло ногу? Переехало? Он должен потерять сознание
от боли. Должен был потерять ещё после столкновения. Чуя совсем
ничего не понимает, отходя спиной назад и начиная бежать. Просто
чтобы попасть домой… Просто чтобы… Останавливается у
непонятного, незнакомого поворота на углу, вообще не зная, где он
находится, и прижимается спиной к стене, тяжело дыша и сжимая
футболку на своей груди, на месте клокочущего сердца. Ни одной
мысли. В какой-то момент, тяжело вздохнув, касается пальцами
закрытых век, потирая уставшие глаза.
Одной линзы нет.
Часть 4
Он не появился ни на завтра, ни на послезавтра, ни через три дня.
Казалось бы, обычное дело, тут вам не медицинский, чтобы за каждый
пропуск огребать под зад коленом и идти сдавать весь пропущенный
материал в любое свободное время. Хоть до полуночи задерживайся в
деканате и у лекторов, преподавателей, только сдай и получи выход на
свободу. Факультет, как можно было видеть, не то чтобы сильно
удивлён пропаже дерзкой умницы, ни разу не пропускавшего ни одной
пары, — а кто не пропускает, если желание спать наравне с желанием
умереть и всяко выше желания стать в будущем бессмертным пони,
который, в отличие от коня, от работы не дохнет? — но вопросы о
местонахождении и насмешки о том, что даже самые стойкие могут
заебаться, всё равно проскальзывали по толпе. Староста, отмечая
присутствующих и слушая просьбы пометить присутствующими
отсутствующих, даже несколько удивился, когда на фамилии всегда
присутствующего прозвучала тишина, в дверном проёме промелькнуло
перекати-поле, а кто-то сзади даже присвистнул, оглядевшись и
понимая, что всё шутка и умницы действительно нет на месте. Уже
четверг, а место пустует. Хотелось иногда съязвить, услышать язву в
ответ и кислотно сплюнуть ещё раз. Он был единственным, кто дерзко
трепал языком на колкости и, главное, понимал их. За месяц такого
общения будто частичка повседневности исчезла, заставляя
тревожиться. В коридорах не летали биографии японских поэтов с их
сборниками стихотворений и не разлетались рваные листы
испорченной тетради, потому что никто ими не кидался. На лестницах
никто никого не сталкивал, потому что некому это было делать. Три
дня растянулись на очень долгие часы, особенно в окнах, когда некому
даже по затылку заехать. Даже не в свой поток затесался и не в свою
аудиторию не на своём этаже в четверг заглянул, решив дождаться
начала, чтобы поймать этого дурака, — ну мало ли, вдруг избегает
теперь? — но словил лишь неодобрительный взгляд не своего
преподавателя и медленно убрался восвояси, запустив руки в карманы.
Неужели случившееся так плачевно обернулось? «И всё из-за меня?
— думал юноша, нехотя заходя уже в свою аудиторию и закидывая
сумку на первый ряд. — Да быть такого не может, чтобы такой, как он,
так сильно переживал и не ходил из-за этого. Или, может, не только из-
за этого? Скорее всего. Не надо было лезть к нему… чёрт».
Парень попробовал даже подойти к тому студенту, с которым
исчезнувший часто ошивался, но единственное, что сумел узнать, так
это то, что не только студент не в курсе происходящего, но и вообще
все. «Зачем ты спрашиваешь об этом? — фыркнул друг пропажи в
ответ, держа книгу в синей обложке в руках. — Он, во-первых, может
банально болеть, а во-вторых, если так беспокоишься, просто позвони
ему. Мы в двадцать первом веке живём уже почти двадцать лет, что за
вопросы?» Юноша не стал допытывать. Студент прав. Это излишнее
беспокойство несколько странно, да и в привычку вошли только
взаимные подъёбы, потому что без них вокруг царит лишь аура
ненависти и раздражения. Не нужно было тогда на дороге им
собачиться, ой не нужно было. Неужели всё так серьёзно? Или просто
простыл, когда шёл домой? В конце концов, буквально через несколько
минут после происшествия подул холодный ветер. Парень знал, что
всё испортил, и теперь чувствовал себя виноватым во всём
случившемся. «Я… я даже не догадывался, что всё так обернётся!
— юноша вздыхал, зарываясь пальцами одной руки в волосы и качая в
пальцах другой чёрную ручку, нервно постукивая ею по столу возле
раскрытой тетради. — Я ведь даже не знал, что он… такой. Не мог
увидеть даже, хотя всё слишком очевидно, чтоб не догадаться. Если
бы мы пошли по отдельности, всё было в порядке!»
Оба боялись, что происшествию дадут огласку в газетах, и
боялись правильно, но каким-то чудом их пронесло. Позднее время,
счастливый финал, мало свидетелей. Если бы всё было плохо, ни Чуе,
ни Осаму не дали бы убежать, а водителя, верно, принудили бы видео
аварии с регистратора показать правоохранительным органам. Дазаю
было немного некомфортно от осознания того, что его могут привлечь
к интервью пытливые журналисты или на него могли обратить
ненужное внимание посторонних узревшие эту трагикомедию.
Конечно, ему, посетившему травматологию месяц назад из-за драки в
университете, только ещё и случая с аварией не хватало! Чуя боялся
того, что о случившемся узнают родители. Если узнают, то… финита
ла комедиа. Будет большой скандал на почве того, что Чуя, прекрасно
зная о своём недуге и полной дезориентации в пространстве из-за
слепоты, всё равно поступил так, как захотел, когда его сполна
обеспечили деньгами на такси. Он ждал, когда разгневанная мать
бросит к его ногам стопку бумаг, оказавшимися газетой, и спросит,
какого чёрта Накахара делает. И ладно мать… Чуя клятвенно заверил
отца, что не ослушается его просьбы, и солгал. Ему самому от себя
тошно. Этот дребезжащий звук преследовал его уже несколько дней,
будто парень сходит с ума. Если его привлекут возместить ущерб за
что-либо сломанное у машины… или если сломанным оказался чёртов
спаситель, который явно не просто так хромал, то это всё. Юноша на
грани клятвы самому себе, что больше никогда не выйдет из дома,
если всё так плачевно обернётся через какое-то время.
Он и не покидал квартиры уже третий день подряд.
Коё уходила раньше сына минут на двадцать, и в это время по
обыкновению своему он ещё собирался. Теперь же, когда в
понедельник Чуя еле-еле отыскал дорогу домой буквально за полчаса
до возвращения матери, у него рука тряслась, когда он прикасался к
дверной ручке. В голове тотчас всплывало обилие звуков при аварии,
которую парень уже больше десяти раз успел прокрутить в своей
голове, всплывало то, как Чуя совершенно растерялся, не понимая, где
находится, а потом детская паника, когда юноша даже определить не
может, на какой улице сейчас он стоит и близко ли дом. Его дом — его
крепость. Последние двадцать минут юноша просто брёл по
темноте — по темноте от позднего времени, — бесцельно ведя рукой
по всей стороне заборов и перегородок сотен домов, уже не надеясь
найти свой, и ему просто повезло нащупать ладонью знакомую ограду,
в которую он тотчас вцепился рукой, не веря своему везению. Ему
казалось, что, если он отпустит, всё вокруг исчезнет и выкинет его в
очередное незнакомое место. Абсолютная пустота в душе и голове.
Знакомая дверь чуть не пробила на слёзы, а руки не слушались,
вставляя ключ в замок, и, когда на расстоянии вытянутой влево руки на
стене оказался такой знакомый на ощупь выключатель света, парень
шумно выдохнул и просто съехал по двери вниз, сев в прихожей. Чуя
через несколько минут утёр невидящие глаза запястьем и встал,
пытаясь унять дрожь в ногах. Дрогнувшая рука, пытаясь схватить
коробочку для линз на полке в ванной, смахивает вещь на пол с тихим
пластмассовым стуком, и Накахара не пытается поднять: медленно
оседает на колени на коврике возле душевой кабины, вытягивает одну
ногу и сидит, откинув голову на стеклянную дверцу. Он знает, что его
переживания высосаны из пальца с особым усердием, но это просто
невыносимо. Через минут десять парень как очнулся, пошарив рукой
рядом с собой, обнаружив упавшую коробочку и выложив туда
оставшуюся линзу. Дазай теперь знает, что тот, кто его побил месяц
назад, является слепым хотя бы наполовину, и понимание этого
ужасно. Чуя боится насмешек. Боится, что этот еблан разнесёт
ужасную новость по всему университету и начнётся просто ад.
Разнесёт, если, конечно, доберётся. Юноша не знал, что с ним, да и не
хотел знать. Воспоминания, сотканные из звуков и ощущений,
намекали на то, что Осаму всё-таки пострадал, пускай и немного. Он
или именно хромал, или очень сильно прихрамывал, если ругался,
шипел и неровно стоял. Может, всё это время у него был костыль? Чуе
казалось, что ебучий оппонент ходил более менее свободно. Тогда,
может, под колёсами машины раздавили что-то вывалившееся из сумки
Дазая? Это оно так ужасно трещало? Парень чувствовал, что решение
где-то совсем рядом, просто он не может уловить момент золотой
середины.
В абсолютной тишине над раковиной он режет тонким лезвием
бритвы тыльную сторону ладони, роняя слёзы на фаянс и наверняка
мешая кровь с ними. Это жутко больно, когда руку обдаёт резью, а
порез жжётся, колет иглами нежную кожу, но Чуя продолжает. Четыре
длинных пореза, когда парень больше не выдерживает, смывает
холодной водой и вытирает собственным полотенцем, висящем справа
на дверном косяке, забирая с собой. Он даже не убрал волосы в хвост
резинкой, не притронувшись к расчёске.
Его тошнило от голода, но в рот ничего не лезло. Он должен
готовиться к сессии через неделю, но просто сидит на стуле в кухне,
положив руки на стол и голову на них, уткнувшись лбом в
предплечье — левая кисть перебинтована и сцеплена двумя
лейкопластырями, чтобы не завязывать. «Поскользнулся на мокром
полу и задел рукой ржавый угол батареи». Если долго и бесшумно
смотреть на юношу, складывается ощущение, будто Накахара спит с
открытыми глазами, и Чуя чудом только не забыл снять уличную обувь
у входной двери, чуть не пройдя в квартиру в ней.
Он хочет включить новостной канал на телевизоре, но каждый раз
сердце заходится в стуке, а пальцы замирают на кнопке включения.
Нельзя. Не может. Хочет задать голосовую команду телефону на
зарядке, чтобы поискал последние новости, но голос дрожит. Если
происшествие уже известно, ему конец. И не только ему, а всему тому,
к чему он стремился. Парень просто сидит в углу дивана, поджав
колени и обнимая подушку, уткнувшись в неё лицом. Существование
гитары сейчас бесполезно. Максимум, что Чуя готов сделать с
инструментом — ножом провести по её струнам.
Он понимает, что ему плевать на всё остальное.
Он просто хочет закрыться ото всех сейчас и посидеть в полном
одиночестве.
В утро вторника Чуя просто не смог выйти из дома. Встал, оделся,
не тронув чашку чая на столе в кухне, взял сумку, забив на то, что
ничего не сделал, но остановился у входной двери, положив руку на
ручку. Вызвать такси? В университете наверняка все знают о
произошедшем. Если у Осаму и был костыль, то наверняка Чую
засмеют за его беспомощность: конечно, из-под машины его
вытолкнул покалеченный. А если Чуя начнёт оправдываться, то все
заподозрят неладное, а ему только Дазая и хватает. Не нужно больше
знающих. Думая об этом, Накахара вспомнил, что у него теперь только
одна линза. И что теперь? Ходить и глядеть в пол? Ходить с закрытым
глазом? Не поднимать головы? Была идея наложить на глаз повязку,
будто повредил, но эта мысль пришла уже после десятиминутного
бесцельного сидения на трельяже в прихожей. Мысли вообще очень
медленно проплывают в голове всполохами ясного сознания, а потом в
какой-то момент Чуя понял, что боится выходить. Мало ли, в него
опять въедет машина… Юноша просидел ещё полчаса абсолютно
недвижимо, слушая лишь тихое тиканье часов из зала. Он как не
понимает, что происходит даже сейчас.
Проходит час.
Два.
Парень бесшумно лежал на своём диване, смотря в потолок.
Сумка стояла рядом, волосы разметались по подушке. Телефон уже
давно точно заряжен на сто процентов, но Чуя не снимает его с
зарядки. Ему всё равно. Он ждёт, что к нему домой начнёт звонить
полиция и попросит явиться в участок, чтобы оформить возмещение
ущерба за что-нибудь случившееся во вчерашней аварии или
подтвердить своё участие в ней, подтвердить то, что спровоцировал
опасную ситуацию, впоследствии прослушав лекцию о правилах
поведения на дороге. Возможно, ещё и штраф заплатить заставят за то,
что водитель чуть не поседел, когда под его колёса бросилось два
студента: «Неужели так сложно у́ чится, что смерть — лучший исход?
А если больница? Если бы просто ноги переломало? Ради этого
бросаетесь под машину, молодые люди, чтобы матричную систему не
чертить?» Откуда вообще эти мысли взялись — непонятно, но
ощущение, будто шанс того, что они сбудутся, увеличивается с
каждым посторонним звуком на улице из-за приоткрытого окна. В
силу возраста о происшествии точно узнают родители, а это
вообще пиздец.
Он ждал. Ждал до самого вечера, не спал, не в силах даже ходить
по комнате туда-сюда от нервов, от каждого неожиданного звука
пробирала болезненная до покалывания сердца дрожь: вибрировал
телефон, оповещая о полной зарядке и «сними меня уже отсюда»,
ручка из-за ветра с окна скатилась со стола и стукнулась об пол, отчего
Чуя едва не подскочил на месте, ключ повернулся во входной двери, в
конце концов, и вот тут-то сердце рухнуло в пятки. Парень пролежал
до вечера с абсолютно пустой головой и в первые секунды покрылся
мурашками, понимая, что сейчас его засекут за прогулом, а потом
внезапно вспомнил, что раз вернулась мать, то сейчас уже часов девять
вечера. Накахаре абсолютно никак в своей прострации. Как сонный.
Озаки обеспокоенно интересуется, не болен ли юноша, иначе почему
так помято выглядит, но Чуя мгновенно отвечает глухим голосом, что
прилёг поспать на пару часов. Единственное, чему женщина
удивилась, так это тому, что чашка с заваренным Чуей ещё с утра чаем
так и осталась нетронутой — юноша иногда пропускал завтраки и
только пил, чтобы создать иллюзию сытости для желудка и не
сломаться от голода на учёбе. Чуя отвечал матери несколько
настороженно, внимательно вслушиваясь в интонацию голоса, но
обыкновенная короткая беседа с Озаки не привела к тому, чему
Накахара так боялся. Видимо, она ещё не читала газет, ну или всё-таки
происшествию огласку не дали. Припозднились как-то журналисты.
На следующий день не изменилось ровным счётом нихуя. Мысли
продолжали терзать, но на этот раз Накахара остановился уже при
открытой двери, выйдя за порог. Такси он по-прежнему не вызвал, но
держал телефон в руке, готовый отдать голосовую команду звонить
первой и наиболее известной службе заказов. Но линза. Грёбаная
линза. Чуя так и не сказал, что потерял её, ведь сразу начнутся
вопросы, как он умудрился потерять такую маленькую и дорогую
штуковинку и где. Линзы просто так из глаз не выскакивают. Это же с
какой силой нужно заехать слепому по затылку или с какой силой
толкнуть его, чтоб линза просто взяла и выпала? Едва не трамвай
грузовик сбить должен, чтоб линза отлетела в одну сторону, а голова
откатилась в другую с кровавым шлейфом по асфальту, и эта версия
звучит гораздо убедительнее. Чуя не хочет ничем напрягать родителей,
тем более что линзы для него дорогие, а тут ещё и авария может
всплыть вдовесок. Накахаре, кажется, просто стыдно появляться на
людях, если о случае знают все или хотя бы Дазай растрещал в беседе
группы, пока прохлаждается где-нибудь… в травматологии, например,
потому что машина всё же его задела. А если и задела, то все будут
знать подробности и станут хаять Чую за спиной, ведь как так —
спасённый и не пришёл проведать спасителя?
Куча вопросов посыплется. Давление.
И эти ёбаные линзы.
Чуя заваривал кофе, надеясь не пролить кипяток мимо кружки и
помешивая ложечкой сахар в растворимой дряни. Рвано и судорожно
вздыхает, отпивая из чашки и морщась, а потом, отодвинув посуду
рукой чуть подальше, роняет голову на стол. Плечи вздрогнули всего
раз. Что он за неудачник… Вот что мешало вызвать такси? Попросить
телефон у этого придурка? Язык отвалится от просьбы, что ли? Хотя.
Он бы не вызвал, пришлось бы Дазай-куна просить, мол, хотя бы на
это ты, тупая скумбрия, годишься. В ответ обязательно бы было: «Ха-
ха, ничего-то ты без меня не можешь, мажористый мальчик без
машинки!»
Отстой.
Накахара более чем ясно понимал, что пропуски просто
прекрасны для его успеваемости и репутации. Если бы он изначально
рассказал обо всём или пресса бы растрещала, можно было бы стрясти
с отца справку, что был при смерти из-за африканской чумы и нога из-
за холеры отнималась, но, как видите, я здесь уже через три дня и
готов к труду и обороне. В четверг он даже не переодевался в
университетскую форму и, сказав матери, что ему ко второй паре,
отключил будильник. Спать ему не хотелось. Волосы растрёпаны,
уставший взгляд, больной живот из-за того, что ничего не хочется есть.
У него болит голова. Ему жарко под одеялом и холодно без него, а на
дворе первые числа июня. Шестого — первая сессия, а Чуя себя даже
готовиться заставить не может. Всё сваливает на то, что подготовится в
выходные, когда заказанные отцом книги прибудут с курьером домой,
и не то чтобы Накахара такой слабохарактерный… Слишком много
навалилось на него в последнее время. Он чувствует, как буквально
воздух давит на него, и не понимает, почему вся тяжесть этого мира
свалилась именно на плечи слепого, а не кого-нибудь другого.
Он сам виноват.
И ещё больше запускает процесс морального гниения.
Мир за стенами кажется ему враждебным и болезненным. Всё,
что Чуя не видит, может причинить страх или боль, даже когда ты,
полагал ты, приспособился к окружающей среде. Всё шумит, сбивая с
толку, гудит и визжит, верещит, рычит, шипит. Всё острое, горячее,
шершавое или жутко ледяное. Накахара не любил внимания к себе и
уж тем более в негативном свете, а из-за произошедшего именно в
этом свете его и выставят. На кухне скапливались грязные кружки с
кофейными разводами внутри, и нет ни одной, от которой бы пахло
чайной заваркой — у Чуи уже есть отговорка, что он готовится-
готовится-готовится, а кофе помогает не уснуть. Накахара пробовал
есть, но разогретый рис, подцепленный палочками, коснулся губ и
остановился. Чуя не может. Именно в тот момент, когда еда перед
носом и можно есть, к горлу подкатывает тошнотный комок, и юноша
вздыхает. Он сидит за столом ещё минут десять, бесцельно тыкая
палочками в плошку с рисом, пробует взять в рот ещё раз и даже жуёт,
но, проглотив единственную мизерную порцию, сдаётся и отодвигает
миску от себя. Из-за волнений у него совершенно пропал аппетит, а
живот всё крутит. В нём на последнем выдохе урчит умирающий кит,
но Чуя снова заливает несчастное животное внутри себя ещё даже не
до конца заварившимся кофе и уходит с кухни, предварительно убрав
посуду в холодильник. Видимость обеда после учёбы.
Накахара не делал абсолютно ничего. Он пытался, создавая
иллюзию работы, вспоминать вопросы из лекций и отвечать на них, но
тормозил и отбрасывал эту идею. Он включал лекции на диктофоне и
телефоне, но тут же выключал через пять минут. Голова болела. В
висках как сердце билось, заставляя морщиться и тереть их, присев на
стул. Чуя, если честно, не переодевался из домашнего уже второй день.
Он даже не знал, одинаковые ли на нём носки. Волосы убраны в
неаккуратный хвост, а взгляд бесцельно направлен в стену, как и
всегда. Плед на плечах. Не хочется тоже абсолютно ничего. Он болеет.
Душевно. Болеет боязнью осуждения. И не может найти лекарства.
Нельзя запускать своё угнетённое состояние, но Чуе кажется, что он
будто уже не может выкарабкаться самостоятельно, а ведь всего третий
день идёт. Вот так сходят с ума, да? Неправильный человек,
закрывшийся в себе из-за элементарных проблем для правильных
людей, которые для них вообще не проблемы, и отказавшийся
бороться. Ладно. Ладно. Пятница — край. Накахара, нахмурившись,
поднимает голову и кивает сам себе, намереваясь перестать
пропускать — в университете никто за тобой гоняться не будет, просто
отчислят и не посмотрят ни на какие душевные страдания — и завтра
вот прямо точно пойти. Поехать то есть. Никаких больше «пойти». Чуя
уже находился, а потом набегался. Тишина в квартире целый день
стала столь привычной, что парень едва не поскальзывается на полу,
когда
в дверь стучат.
Сердце единожды глухо бьётся в рёбра, а потом стучится бешено-
бешено, как у кролика, услышавшего приближение голодного лиса.
Сначала Чуя думает, что на фоне стресса ему показалось, но стук
продолжается уже настойчивее. Трижды. И молчок. Выйдя наконец из
оцепенения, Накахара буквально на носочках возвращается в свою
комнату, стараясь на задеть плечом дверной косяк, спешно нащупывая
свои наручные часы на столе и нажимая кнопку. Двенадцать.
Двенадцать, мать его за ногу! Кто может постучаться в двери в
грёбаный полдень? Вот и всё. У матери есть ключи — раз, два — она
никогда не возвращается так рано. У отца тоже ключи есть на случай
непредвиденно раннего возвращения. Чуя судорожно перебирает
варианты. Ближайшие соседи, скорее всего, в курсе, что в такие часы в
этом доме никого нет. Может, кто-то увидел Накахару в окно и пришёл
с нуждой? Да парень в жизни с жителями соседних домов не общался.
Снова раздаётся настойчивый стук, и стучат уже пять раз. «П-
полиция? — Чуя нервно сглатывает, втянув голову в плечи и чуть
согнувшись, но тут же отметает эту мысль как заведомо нелепую.
— Если бы она, мне бы уже прокричали из-за двери открыть».
Становится легче. Так. Кто такой наглый может быть? Журналисты по
аварии? Они бы тоже уже покричали, прося открыть. Ладно. Ладно.
Ничего не стоит… притвориться, что дома никого нет. Но стук ведь не
унимается! Уже семь раз незнакомый и наглый гость стучит. Ууу, с-с-
сука настойчивая. Чуя впервые чувствует что-то помимо
подавленности и безысходности, и это раздражение. Парню плевать на
свой вид, потому он, скинув плед со своих плеч, уверенной походкой
(но предварительно вдохнув-выдохнув для успокоения) направился ко
входной двери, намереваясь если не испугать своим настроением, то
прогнать пинком. Ну, всё. У Чуи за все три дня молчания голос
немного охрип и сел, и он, стукнув со своей стороны в ответ кулаком в
дверь со всего маху, прорычал:
— А ну пошёл прочь!
Но раздавшийся в ответ голос заставляет едва не осесть на пол,
поумерив пыл и снова испугавшись:
— Выйди из комнаты, соверши ошибку! Тебе нужно солнце.
Чуя не понимает, как, чёрт возьми, так. Его сердце бьётся теперь
откуда-то из глубины, будто его, вырванное, бросили в пустую
канистру на самое дно и слушают стук с самого верха. Парня
пробивает холодный пот за секунду, и рука, резко нащупавшая
внутренний замок, щёлкает им и рвёт дверь на себя, но в то же
мгновение останавливается. Это мертвец с того света пришёл мстить
ему? Зачем он вообще открыл? Секундный порыв, чтобы убедиться,
что этот ублюдок жив, а его сейчас не разыгрывают. В открывшийся
проём может пролезть только чужая рука, пока Чуя остался стоять за
дверью. Он совсем не подумал о линзах и при этом открыл врагу
двери. Как этот дьявол тут вообще оказался? Накахаре показалось? Да
он в жизни этот мерзкий голос ни с чем не спутает. Но как он вообще
пришёл сюда? Юноша отчётливо помнит, как три дня назад ему что-то
точно сломали и Дазай в итоге совсем плохо держался на ногах.
Неужели… Неужели волнения были напрасны? Не на реанимационной
каталке же он приехал сюда. В это же время на дверь снаружи
облокачиваются, и Чуя налегает на неё же со своей стороны. Ага,
сейчас. Пустил он его. Подражая манере ебучего оппонента говорить,
Накахара, переворошив воспоминания, отвечает:
— За дверью бессмысленно всё, особенно — возглас несчастья.
 — Считаешь, что тебя продуло и нет ничего интересней на свете
стены и стула?
Вторгнувшийся на чужую территорию явно намеревается
выиграть в словесной дуэли, но Чую как током от злости бьёт. Нет,
значит, он так волновался за этого дурака и не только за него, а вообще
из-за всего, что произошло в тот проклятый понедельник, а Осаму, в
трезвости и здравии, ещё и стебаться на своих двоих самостоятельно
пришёл? У, сука недобитая. Накахару как обидели. Он просто так,
получается, пропускал все эти три дня и трепал себе нервы почём
зря?!
— Зачем выходить оттуда, куда вернёшься вечером таким же,
каким ты был, тем более изувеченным? — Чуя налёг на дверь спиной и
упирается пятками в пол. Он не знает, пропихнул ли вторженец в щель
открытой двери какую-нибудь очередную свою конечность, но теперь
сломать ему что-нибудь хочется ещё сильнее и уже намеренно, а вот
впускать совсем не хочется. Голос звучит низко и надрывно, когда
Накахара изо всех сил пытается вытолкнуть вторженца наружу, но
вторженец тоже не сдаётся со своей стороны. Если толкают изнутри,
тут же толкают плечом с улицы. Почему-то именно сейчас слепец
благодарит себя за то, что когда-то ещё по школе выучил это
стихотворение. Оно ведь почти про него написано.
— О, ну выходи из комнаты! Танцуй в туфлях на босу ногу! В
прихожей пахнет капустой и мазью лыжной…
Он уже через дверную щель просунулся в коридор? Чуя понимает,
что благодарен себе ещё и за то, что не может видеть эту нахальную
рожу.
— Не выхожу из комнаты! — Накахара упёрся ногой в стену
напротив входной двери и встал намертво. Может быть, гость
догадается, что ему тут не очень рады? Пошёл он прочь, в конце
концов, как он обнаружил его место проживания?! Парень готов идти в
полицейский участок и жаловаться на слежку за ним. — Пускай только
комната догадывается, как ты выглядишь. И вообще… — он шумно
вздыхает, подустав держать оборону. Кажется, говоря эту строчку, Чуя
совсем не боится, что Дазай сполна получит все аргументы насчёт
слепоты студента. — …инкогнито эрго сум, как заметила форме в
сердцах субстанция…
 — Так не выйдешь из комнаты? — звучит демонстративно
жалобный голос за дверью.
— На улице, чай, не Франция!
— Не будь дураком! — Чую снова толкают дверью в спину, но
уже усиленнее. Кажется, этот бой им проигран. Ну что ж, Накахара
давно не пользовался своей подвесной грушей в комнате, так ему на
счастье новая сама пришла. — Будь тем, чем другие не были! Выйди
из ком-на-ты! — три толчка в дверь в такт слогам, и парень из
последних сил удерживает дверь приоткрытой.
— Я сейчас дам волю мебели, и ты сольёшься лицом с обоями!
— слепец негромко кашляет. Горло саднит от громкого и надрывного
разговора, когда параллельно с этим из последних сил стараешься
выдворить вражину вон. — Я заперся и сейчас забаррикадируюсь
шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы и тебя, вируса!
Дверь жалобно затрещала и всё-таки раскрылась с громким
стуком о стену — настолько громким, что в секунду отпрыгнувший в
сторону Чуя подумал, что на стене осталась вмятина от дверной ручки.
Парень взъерошен, вымучен и очень, очень, очень зол. Даже
невидящий без линз взгляд говорит вторженцу о том, что слепота
абсолютно не помешает заехать ему в рожу.
— Какого чёрта ты творишь?!
Чуя, прорычав что-то невнятно, быстро отвернулся. Ему плевать,
увидел Дазай или нет. Его вообще сюда не приглашали, так что
Накахара не сильно-то и виноват. Скрестил руки на груди, пока
слышит знакомый щелчок, который уже не вселяет такого страха, как
дребезжащий звук в воспоминаниях, — очевидно, вторженец вторгся и
уже стоит на пороге. Оглядывается, может быть. Хозяин квартиры
внимательно прислушивается, пытаясь уловить, хромает ли
нежданный гость, всё ли с ним в порядке. От произошедшей ситуации
в понедельник и от сегодняшней встречи Чуя сбит с толку, но виду не
подаёт. Ему и хочется спросить, как он вообще именно дошёл, но
боится, что это видно по Осаму, потому и молчит.
— Милая у тебя квартирка, — голос Осаму расслаблен, спокоен и
до боли в боку привычен. — Давно не виделись, Чуя-кун. Выходные
себе устроить решил?
— Во-первых, — в голосе же Накахары звучат стальные нотки,
когда он прикрыл глаза, опираясь спиной на дверной косяк ванной
комнаты. Дазай, наверное, удивлён отсутствию межкомнатных дверей.
— Как ты тут, блять, вообще оказался? Ты ведь здесь ошиваешься уже
не в первый раз, ублюдок.
— У-у-у, злобный-злобный Чуя, — судя по звукам, Дазай
бесцеремонно присел на трельяж в коридоре, но Накахара ничего не
говорит: он тоже там иногда сидит, когда обувается. — Плохой из тебя
хозяин. Сначала нужно пригласить и усадить гостя, а затем уж
расспрашивать о его самочувствии.
— Твою рожу сюда никто не приглашал, — Чуя встряхнул
головой и тронул рукой свои волосы. Он не прикасался к ним на
протяжении трёх дней, и на ощупь они кажутся более менее чистыми.
Сталь в голосе сходит на нет, ибо юноша внезапно почувствовал укол
вины: Дазай его спас и как-то пострадал — знать бы, как, — а
Накахара так с ним себя ведёт. Нужно успокоиться. — Ты как вообще
обнаружил мой адрес и какого чёрта пришёл именно сейчас? Я ли себе
выходные устроил?
— Не переживай, у моей группы сейчас окно, — интонация
голоса собеседника такова, что тот точно улыбается. — Вот, решил
заглянуть к старому другу, как выдалось время. Проведать, как ты тут.
Неужто от африканской чумы умираешь, раз не ходишь, а, заразный?
— Какая тебе вообще разница, чем я болею и болею ли? У меня
другая причина, и тебе о ней знать необязательно, — Чуя понимает, к
чему сейчас сведётся разговор, и голос становится совсем не
уверенным. Парень еле слышно вздыхает, проходя мимо Дазая,
чувствуя его присутствие, в свою комнату и садясь в кресло, но
слышит, как внезапный гость встал. — Сиди там, я не разрешал тебе
входить дальше.
В ответ звучит уставший стон, и снова слышно громыхание —
гость как разочарованно рухнул на трельяж.
— Ты совершенно негостеприимный.
— Может, потому что я и не звал к себе никого? — Чую не видно
из коридора, но хорошо слышно. — Ты так и не сказал мне, каким
образом ты нашёл это место.
Смешок.
— Ах, тебе ещё и все секреты свои выкладывать. Ладно, будь по-
твоему, хозяин барин, — Осаму устало вздыхает и, судя по тихому
скрежету, опирается сумкой или ещё чем-то на зеркало, откинулся
спиной. Хрен с ним. — Я не так уж далеко живу. Примерно так же, как
и ты от университета, только в противоположном направлении, — Чуя
усмехается про себя, понимая, что был прав, когда предполагал это.
— И просто однажды увидел на перекрёстке ту самую машину,
которая постоянно привозит и забирает тебя. Ехала медленно, значит, и
остановиться должна не так уж далеко. Ну я и пошёл за ней. Я так
разочаровался, когда не увидел никакого дворца или замка! — Чуя на
это только цыкает, и цыкает специально громко. — Всего лишь
обыкновенный дом, у ворот которого машина и остановилась. Не
составило труда запомнить.
— Ты запомнил место и пришёл ко мне в субботу вечером, дай
угадаю.
— И ты угадал, — голос у Осаму довольный. — Я сначала даже
не понял, откуда музыка, и был приятно удивлён, что ты умеешь в
гитару.
— Ты бы хоть постеснялся признаваться, что притащился сюда, ко
мне, — Чуя уже не боится обмолвиться даже намёком на то, что не
видел его, но решает умолчать. Если Дазай знает и если в Дазае есть
хотя бы толика ума, он не должен смеяться над этим. Чуя надеется на
это.
— Я хотел сначала пролезть за забор, но видел тени твоих…
родителей, я правильно угадал? Пришлось обойти с другой стороны,
чтобы воочию убедиться, что это ты бренькаешь, а не аудиозапись.
— Ты сбил меня тогда, идиот, — Чуя раздражённо рыкнул, но
спохватился на слове «сбил». — В смысле, с такта сбил.
— Видел я, как я сбил тебя с такта. Ломанулся с балкона так, что я
думал, что стекло двери вылетит, — Осаму мерзко хихикает, а Чуя
только вздыхает. Да, тогда он испугался. — Так ты долго ещё дома
чалиться собираешься? Записка от матери не поможет.
— Да ладно? Правда? Вот чёрт, а я так надеялся, — Чуя
театрально всплеснул руками и встал с кресла, проходя до стола,
сгребая в пальцы часы и нажимая на кнопочку. Полпервого. — Ты уже
достаточно тут задержался. Проваливай.
— Эх, выгоняют, — Дазай ещё с минуту вальяжно сидит, положив
руки на колени, а потом встаёт, потягиваясь. Накахара стоит в дверном
проёме своей комнаты, опираясь спиной на косяк и повёрнутый к
неожиданному гостю боком, скрестив руки на груди. Обычная
непринуждённая поза, но лишь бы не пересекаться взглядами. Чуя
делает вид, что рассматривает свои ногти, прижав пальцы к ладони.
— Я не просто так зашёл к тебе, Накахара-кун.
— Так у тебя ещё и цель визита была, помимо той, чтоб
подоёбывать меня? — юноша усмехается и чуть поднимает голову,
прикоснувшись к косяку затылком и опустив руку. — Ну давай, удиви
меня, ты умеешь.
— У нас, знаешь, следующие две пары философии…
— И? Приглашаешь вольнослушателем?
— Да стал бы я тебя приглашать куда-то, конечно. Я не к тому.
Конспектов по философии накопилось по горло.
— И что дальше?
— Они большие и тяжёлые, если собрать в кучу.
— Не тяни кота за яйца.
— Швырять их не в кого!
Дазай смеётся, мгновенно выметаясь за порог, едва не выпнут
самим Накахарой, скрипящим зубами. Осаму снова чем-то громко
щёлкнул, когда запнулся о порог, но Чуя уже не обращает внимания.
Пора привыкнуть к этому. Дверь захлопывается с громким стуком и
судорожно запирается на все замки, пока Чуя, сбивчиво дыша и
держась за сердце, прислоняется к двери лбом и прикрывает глаза. О
господи, что за бред сейчас произошёл. Дазай, он… Накахара же
слышал, как его сбили. Что ещё могло так хрустеть, если не
раздробленная кость? Хотя, наверное, сломанные кости трещат не так
пронзительно громко. Парень ещё без шуток минут десять сидит под
дверью, откинув голову назад, а потом, когда встал, внезапно понял,
что… ему легче. Ему гораздо легче, будто камень на душе превратился
в воздушный шарик и улетел за дверь вслед за ушедшим литератором.
Накахара чувствует эту лёгкость в своих ногах, да и голова сразу
прояснилась, а ведь юноша мучился с головной болью на протяжении
всех трёх дней. Походив по коридору взад-вперёд, Чуя возвращается в
комнату, настежь открывая балкон, чтобы убить застоявшийся воздух,
и с чистой совестью идёт в душ, захватив по пути окровавленное от
пораненной руки полотенце. Нужно смыть с себя всю эту дрянь и
подготовиться к завтрашнему дню. Он воодушевлён.
Вернувшаяся домой Коё застала Чую за слегка необычными для
него делами, но просто в прекрасном расположении духа: юноша
сменил свою домашнюю одежду — было слышно, как в ванной
комнате жужжит и вздрагивает, пережёвывая молнии с замками,
стиральная машина, — не выглядел уставшим, с привычным хвостом,
завязанным резинкой; на плите что-то ворчало в кастрюле и шкварчало
в сковородке одновременно, на кухне прелестно пахло рисом, рыбой,
лимоном и приправой, сам же Чуя стоял у столешницы рядом с
плитой, опираясь на неё поясницей, и быстро водил пальцами по
точечным строчкам какой-то из книг — позади Чуи стояла целая
стопка таких же книжек с диктофоном наверху. Его мешки под глазами
будто исчезли, а лицо не казалось осунувшимся. Он негромко
мурлыкал что-то под нос: «…я влюблён в твой силуэт. Отталкиваемся
и притягиваемся, как магниты. И пускай моё сердце не выдерживает, я
влюблён в твоё тело». Озаки даже поинтересовалась, что случилось, и
Накахара не задумываясь ответил, что с наступлением лета становится
легче. Его пальцы снова в пластырях, но, учитывая количество
приготовленного, это неудивительно и даже похвально. Хозяин вырос,
если только не пересолил или ничего не спалил, но это поправимо.
Параллельно с мурлыкающей своей песне Чуя, бродя по кухне вокруг
стола по, видимо, уже выверенной траектории, порой прерывался и
бурчал что-то из выученного им материала. Женщина не стала его
тревожить, лишь поблагодарив за ужин, на что Накахара легко
отмахнулся. Ужин действительно получился вкусным. В самое
яблочко.
Как сказала Озаки, Накахара надел белую футболку и красный
клетчатый пиджак сверху, не застёгивая. Всё-таки ему нужно было
знать, во что он одевается, но, наверное, выглядит вполне сносно и не
неопрятно. Дождавшись, пока мать уйдёт, Чуя прошагал на кухню,
роясь в ящичке аптечки, нащупывая пальцами бинт: правая линза была
при нём, а вот левый глаз пришлось замотать тонким слоем, заодно и
отговорка будет, почему его не было. Болел, мол, чем-нибудь. И только
парень, пригладив волосы и убедившись, что никакая прядь не торчит
из-за повязки, решил вызвать такси, как в окно послышался стук, как
камушком кинули. Накахара обернулся, прислушиваясь, но ничего.
Показалось. Палец снова замирает на кнопке разблокировки экрана, и
вдруг — снова стук. Чуя хмурится. В окно определённо прилетает что-
то маленькое и с завидной частотой. Возможно, у соседей настолько
мощная газонокосилка, что всё, что не передробилось, отлетает к
стекло? Но ведь забор высок, да и вокруг люди нормальные, не будут
внезапно подравнивать газон в семь утра. Откуда-то капает?
Возможно. Юноша не обращает внимания, вставляя ключ в замочную
скважину, открывая дверь и выходя, как вдруг
снова
слышит
этот
голос.
— Ты копуша! — обиженно тянет кто-то из-за забора, если судить
по тому, что оклик не рядом. — Чем ты мог заниматься на протяжении
получаса? Твоя мать собралась быстрее.
Чую как перекосило. Так. Стук в окно, голос, упоминание выхода
Озаки из дома… Этот идиот припёрся сюда полседьмого и стоял
ждал?!
— Что ты тут забыл, мать твою за ногу и букет шипастых роз ей
за такого сына? — Чуя резко оборачивается, делая вид, что смотрит,
пока закрывает дверь, и пихает ключ в карман брюк. На улице по-
утреннему свежо и пахнет мокрой травой. — Ты окончательно решил
изжить меня со свету и прописаться здесь?
— Вообще-то, я пришёл проконтролировать тебя,
прогульщика, — нет, серьёзно, Дазай реально стоит сейчас где-то за
забором. Он действительно притащился сюда по своему собственному
желанию и без предупреждения и отчитывает парня за то, что тот не
подготовился, видите ли, к его визиту.
— Знаешь, Дазай, — Накахара привычно касается ограждения
ладонью, проведя по гладкому дереву подушечками пальцев, и
выходит на привычную дорогу, продолжая сжимать во второй руке
телефон. — Когда-то я обмолвился, что мне незачем платить за билет в
цирк, потому что я вижу его каждый день из-за тебя. А теперь, я
гляжу, цирк сам ко мне ходит?
— Будь благодарен, что к тебе хоть кто-то ходит, отшельник. Ты у
нас из умницы в прогульщика превратился? Шевели лапами, если не
хочешь опоздать.
— Я, вообще-то, машину вызвать хотел, — Чуя слышит, как голос
отдаляется и трава шуршит от шагов навязавшегося спутника, но
зачем-то неуверенно идёт за ним.
 — Какая машина? У тебя задница скоро к сиденью прирастёт,
если так часто ездить будешь. Пойдём со мной, прогуляешься. Погода
такая хорошая. Ты не видишь, что л-
Дазай осёкся.
Чуя не слышал ещё раньше, чтобы парень так резко обрывался на
полуслове. Ах, гад. Слепой останавливается, вздохнув. Ему не
страшно и не грустно. Да, всё-таки понял. Он слышит, как Осаму
остановился тоже. Какой благородный, решил устроиться поводырём.
Ну и пожалуйста. Дазай, конечно, последний конченный ублюдок, но,
наверное, у него хватит мозгов не говорить об этом. Накахара никак не
реагирует. Это было очевидно.
— Я имел в виду, что сейчас тепло, — у Дазая тон такой, будто он
извиняется. Никто и словом не обмолвился, когда Чуя пожал плечами
и зашагал вслед, убирая телефон в правый карман брюк и гремя
ключами в левом. Осаму идёт рядом.
Акутагава был удивлён, когда, отключившись от разговора с ним
Ацуши-куна на минуту, увидел у ворот университета Дазай-куна и
Накахару-куна вместе с ним. Накаджима, стоя рядом и держа Рюноскэ
за руку, сначала нахмурился, что его парень его не слушает, а потом
повернул голову в ту сторону, куда брюнет и смотрел. От
неожиданности чуть книгу из руки не выронил — светловолосый и с
сильно отросшей прядью чёлки справа студент литературного всегда
почему-то прижимал к груди какую-нибудь из книг — и потерял дар
речи. Что-то тут не так. «А они разве не подрались до больницы Дазай-
куна чуть больше месяца назад?» — парень вопросительно вскинул
бровь, наблюдая, как однокурсник Акутагавы и его однокурсник
подходят ближе, задавая Акутагаве же вопрос. Рюноскэ ответил на это
немного странно, потому что Ацуши не совсем понял, что он имел в
виду: «Похожие всегда объединяются».
Когда Акутагава окликнул Чую, а Дазай ещё издалека помахал
Ацуши рукой, все вчетвером поднялись по лестнице на второй этаж
(Чуя мысленно считал шаги), а на третий остались взбираться только
двое. Рюноскэ шёл рядом, спрашивая, что у Накахары с глазом, а тот,
выглядя весьма расположенным к разговору и в хорошем
расположении духа, что совсем нехарактерно для тех, кто
возвращается в место учёбы после пропусков, отмахнулся и сказал
первое, что пришло в голову: «Не поверишь. Споткнулся о
собственную ногу и налетел бровью на угол тумбочки». Рюноскэ
только кивает, всё прекрасно понимая.
Пятница прошла совершенно обыкновенно, но единственное, что
не очень порадовало студентов, — дождь за окном. Ну, это
неудивительно для летнего сезона в их стране. Капли тарабанили по
подоконникам и журчали ручьями вниз, сначала спав с почерневшего
неба невероятно мокрой стеной, прибив все листья цветов к земле, а
спустя окно между парами отказавшись от доли водопада и
сократившись до простого летнего дождя. Акутагава, сидевший
обычно у окна, наблюдал, как по стеклу стекают дождевые дорожки,
как деревья за окном обливаются слезами с тысячи листьев на
маленьких кронах, как цветы качают головками-бутонами от
обрушения небесной на них воды. В воздухе царит прекрасная
свежесть и запах мокрого асфальта. Чую же с повязкой на глазу
совершенно не пугают ни наставления преподавателей, что автоматов
им не дождаться и за всеми будет следить едва не Око Саурона, ни
приближающаяся сессия. Что он, за два дня не подготовится? Накахара
не собирается гулять или сидеть в социальных сетях, как делают
многие, если не все, он просто придёт домой, чего-нибудь перекусит и
сядет за книги. Повторить и без того заученный до этого материал не
составляет проблем, а новые пособия он прочитает быстро, тем более
что экзамен по материалу оттуда не прямиком в понедельник. Он
справится за следующую неделю со всем и с ещё более чистой душой
отправится заслуженно отдыхать. «Интересно, сдаст ли Дазай или
вылетит», — думал он, зачем-то кусая ручку. За сегодня ему было
много вопросов от одногруппников и всего парочка от лекторов, но от
последних были даже не вопросы, а констатации факта: «Ну ясно всё с
вами, молодой человек, почему вас не было». На это Чуя только кивал.
Да, да, пусть уж лучше так думают.
Дождь, к великому сожалению абсолютно всех, не закончился и
по окончании пар некоторых факультетов. Чуя, выйдя на крыльцо и
поёжившись от дождевой свежести, отчётливо слышал шум падающей
воды на асфальт. Студенты матерились вокруг — те, кто покультурнее,
обречённо вздыхали, а те, кто прекрасно понимают ситуацию, цокали
языками и рычали «Ну заебись», видя всю эту красоту: слышались
шлепки по лужам, кто-то щёлкал зонтами, кто-то кому-то звонил и
просил принести хоть плащ-дождевик, чтобы тонкая пылкая натура
представителя будущего поколения не угасла под неумолимыми
каплями. Накахара не знал, как ему поступить. Шум дождя заглушал
все остальные звуки. Вызвать такси? Вызвать такси. Парень высунулся
на несколько секунд из-под крыши, но тотчас словил на лицо мокрых
дорожек от капель и, встряхнув головой, пытаясь стряхнуть с волос
воду, вернулся обратно. Если он начнёт требовать у телефона вызвать
такси голосом прямо на крыльце в толпе студентов, это будет
смотреться странно. Выбора нет, и Чуя, чертыхнувшись, выходит под
дождь, шлёпая кроссовками по лужам и доходя до мокрых ворот.
Мокнет пиджак и футболка, волосы теряют прежний объём и скоро
начнут напоминать свалявшуюся шерсть какой-нибудь афганской
борзой, бинт неприятно намокает и липнет к коже, а палец вообще с
телефона соскальзывает. Юноша, жмурясь, чтобы на линзу не попала
вода с ресниц, жмёт кнопку разблокировки, как вдруг над ним дождь
начинает биться во что-то твёрдое. Требуется пара секунд, чтобы
понять, что он больше не мокнет. Поднимает вопросительно голову.
— Эй, тюлька, — сверху звучит голос, и Накахара уже даже не
реагирует. Просто убирает телефон в карман. Кажется, у Дазай-мать-
его-за-ногу-куна оказался с собой зонт, ну или украл у кого-нибудь,
неважно. Было весьма опрометчивой мыслью с утра не послушать
прогноз погоды. — Ты себя чувствуешь сейчас как рыба в воде?
— Осаму усмехается, а Чуя рычит, не смотря на него. — Пойдём.
— Куда пойдём? Ты в другой стороне живёшь. Зонт лучше
отдай, — язвит Чуя в ответ, недовольно цокнув языком. — Я на такси
домой.
— Снова ты за своё? У тебя все ноги на месте, хватит разъезжать
на машинах, ходи давай.
— Я с утра находился уже, отъебись от меня.
— Охуеть ты скучный. Пойдём, задницу хоть накачаешь ходьбой,
а то плоская.
— Кто бы говорил, доска с двух сторон.
Накахара не верил, что согласится на это, но он согласился. Дазай
трещал без умолку о чём-то своём, рассказывал стихи, не спрашивая,
нужно ли это Чуе, а Чуя молчал. Болтовня хоть как-то разбавляла фон
дождевого шума, из-за которого весь мир становится однообразным и
непонятным, с неожиданными углами. Парень брёл, держа лямку
сумки на плече одной рукой, а вторую запустив в карман, пока Дазай
держал над ним и своей головой зонт и что-то рассказывал. Слепой
даже не вникал особо. Он настолько задумался и ушёл в себя, что
через некоторое время Осаму схватил его за плечо, останавливая и
спрашивая, домой он собирается поворачивать или идти дальше
прямо, на что Накахара отмахнулся и сказал, что хочет спать. Мокрая
повязка спала с лица, и Чуя её сдёрнул. Чего стесняться? Если Дазай и
неслышно наклонится, чтобы посмотреть, действительно ли Накахара
слеп, то он лишь убедится в этом, только и всего. Ничего необычного.
Осаму ни разу за всю дорогу не заикнулся про открытый глаз без
линзы и даже про то, что Чуя машинально вытянул руку в сторону, идя
вплотную к заборам домов и касаясь пальцами промокших
ограждений. Мокрая трава шелестела под ногами и хлюпала. В
воздухе пахнет влажной землёй и мокрым деревом. У Накахары,
наверное, жутко грязная обувь. В какой-то момент парень цепляет
пальцами знакомую ограду, в это же время досчитав триста двадцать
один шаг, и резко поворачивает в сторону — так резко, что Дазай не
успел вовремя поднести зонт, но Чуе всё равно: размашистыми пятью
шагами он достиг двери и мгновенно открыл её поворотом ключа,
заходя внутрь и встряхивая головой, тщательно вытирая подошву
кроссовок о коврик в прихожей и ставя мокрую сумку на пол. Дома
теплее и уютнее. Пахнет лимоном. Юноша не слышит, чтобы спутник
стоял рядом.
— Ты там корни от дождя пустил в землю? — Чуя, произнося это,
почему-то не уверен, что Осаму здесь, но тот откликается. Печальная
картина: несчастный мальчик с зонтом стоит под дождём и смотрит
взглядом голодной собаки на чужой дом. — Плохой хозяин даже псину
на улицу в такую погоду не выгонит, а конуры во дворе нет. Проходи,
не стой над душой.
— Неужели Чуя-кун пускает меня в свои хоромы ещё раз? — в
голосе слышится насмешка, и, пока Накахара отошёл в ванную,
нащупывая полотенца, в прихожей на коврик хлюпает мокрый
кроссовок и что-то щёлкает.
— Нравится мокнуть — пиздуй домой.
Чуя сбрасывает с плеч мокрый пиджак, вешая его на крючок
полотенца в ванной, и вытирает свои волосы, становясь
взъерошенным. Дазаю чётко дано указание, что за следы его грязных
мокрых лап на полу Накахара его кастрирует, поэтому «чтоб хорошо
вытерся, иначе отмою полы твоим лицом». Хозяин квартиры
предусмотрительно оставляет сумку в коридоре и настоятельно
советует это же гостю. Ладно уж — раз уже заходил, ещё и зонтом
пожертвовал, то пусть сидит. Он же в предложенных тапочках. Дазай
умиляется гостеприимству Чуи, а Накахара отвечает, что тот получит в
морду за просьбу автографа. «Ах, а так хотелось!» — воскликнул гость
в ответ, проходя дальше и наконец-то осматриваясь в логовище рыжего
карлика, коим он Чую не называет — чревато.
— И часто ты один дома? — пока Чуя, свесив полотенце на плечи,
прошёл в свою комнату, Дазай, судя по голосу, стоит в дверном проёме
и рассматривает интерьер. Ей-богу, принесённый с улицы щенок.
Жаль, что нельзя увидеть забавные полувисячие ушки и мохнатый
хвост.
— Отец в командировке, мать приходит поздно, — равнодушно
отвечает хозяин квартиры, потянувшись руками вверх и садясь на край
дивана, вытянув ноги. Дома хорошо, и это аксиома. — Если ты
боишься незнакомых людей, я обязательно предупрежу тебя об их
появлении, — Чуя чувствовал, будто действительно говорящего
щенка-переростка подобрал, раз раздаёт такие указания, потому
считает нужным добавить: — Дождь кончится — двери открыты.
Раздаётся тихий перелив струн — Осаму, видимо, тронул гитару,
но не снял. По приглушённым из-за мягкого тапочка щелчкам легко
определить, что он медленно прошёлся от двери до балкона, постоял у
окна, задержался у стола и развернулся, подойдя ближе и усевшись
рядом.
— А по твоему дому почти и не определить… Я восхищён, —
Накахара сразу понимает, о чём Дазай всё-таки заговорил, но мысль
возмущения прервана мыслью о том, что парень забыл снять одну
линзу. Он быстро встаёт и уходит, не задевая дверных косяков, и в
ванной комнате нащупывает коробочку, снимая линзу с правого глаза,
моргнув. Хрен с ним. Смысла скрывать уже нет, все факты указывают
на это. Хоть глаза отдохнут, он же дома.
Но по возвращении в комнату Чуя вдруг натыкается на гостя
прямо у входа. Дазай зачем-то схватил рукой за правое запястье, не
давая ни выдернуть, ни отойти. Накахара хмурится, вскидывая голову.
— Ты что делаешь? — Чуя хочет всё-таки отдёрнуть руку, но
Дазай держит крепко. — Отпусти меня.
 — Чуя, — его голос снова звучит каким-то… полувиноватым и
вместе с тем лукавым, что ли, иначе почему он говорит негромко и
немного тянет гласные? — Мне кажется, ты очень недооцениваешь
меня, говоря, что протрёшь моим лицом свой пол, если я оставлю на
нём грязные следы.
— Говоря это, — Чуя кривится, прижав пальцы к ладони, — я
тебя даже переоцениваю, Дазай.
— Нет, недооцениваешь, — теперь голос у Осаму стал
уверенным. Плутовская интонация. Он что-то задумал, и Чуе не по
себе от этого. Парень прямо чувствует, как по лицу оппонента
расплывается мерзкая ухмылка, и появляется ощущение, что пустил на
свою территорию прохвоста и шантажиста. — Признай, что ты не
знаешь, как я выгляжу, Чуя, — Накахару как током бьёт от дерзкого
заявления, но его лицо становится в момент печальным и
беспомощным — Осаму, в отличие от хозяина квартиры, прекрасно
видит, как тонкие рыжие брови перестали хмуриться и вскинулись
вверх. Надавили на больное. Слепой второй рукой неловко потирает
шею. — И именно поэтому я даю тебе прекрасную возможность
узнать, какой я прекрасный.
Руку Чуи за запястье тянут вверх, и оказалось, что её нужно
практически всю выпрямить, чтобы достать до головы Дазая. Охуеть
длинноногое животное. Парню неудобно, когда с подначивания Осаму
его ладонь касается его щеки и инстинктивно касается кожи
подушечками пальцев.
— Я хочу, чтобы ты знал, как я выгляжу, чтобы в следующий раз
ты пожалел избивать такого красавца.
— Да что-то я не вижу красавца, — обиженно бурчит парень,
вздохнув и всё-таки сдавшись. Ладно, одной проблемой будет меньше.
Зато сможет представлять, каково этому мудаку со сломанным носом и
разбитой губой за острый язык.
Рука с запястья спадает, давая Накахаре полную свободу. Он
проводит пальцами по щеке до скулы, трогая аккуратно, но
внимательно, как скульптуру: кожа приятна на ощупь и чиста, без
каких-либо шрамов и царапин. Ладонь скользит на ровный
подбородок, пальцы мельком пробегают вниз по шее, коснувшись
адамова яблока и вернувшись обратно. Что-то шершавое попалось под
пальцы на кадыке и чуть выше, но Чуя не придаёт этому значения.
Большой палец очерчивает подбородок и прикасается к губам, и нет,
Чуе не стыдно, хоть он и отвернул голову в сторону, прижав
свободную руку к своему рту и слегка нахмурившись: пальцы
чувствуют тонкие и суховатые губы, растянутые в лёгкой улыбке
сейчас, и, если этот придурок сейчас вздумает облизнуть или укусить,
Накахара ударит. Ударит, потому что, чёрт возьми, понимает, какая у
Осаму очаровательная улыбка. Кажется, Дазай чуть пригнулся, потому
что парню легче держать руку. Теперь пальцы скользнули чуть вверх,
нащупывая ровный нос, очертили его с двух сторон и скользнули к
бровям. Тонкие, густоватые. Осаму прикрыл глаза, когда Чуя опускает
подушечки пальцев на его веки, подключив теперь и вторую руку, и
мягко, невесомо проводит большими по ресницам, уходя в уголки глаз.
Лоб тоже чист, уши не проколоты, что, нахрен, чертовски хорошо. В
последнее мгновение пальцы зарываются в пушистые и мягкие, не
такой длины, как у Чуи, волосы, кажущиеся чуть кудрявыми, с
пушистой чёлкой, неровно спадающей на нос, и оглаживают по голове,
тщательно прощупывая. К сожалению, Накахара понимает, что волосы
Осаму невероятно приятно трогать. Напоследок парень оглаживает у
оппонента всё лицо ладонью, приложив руку к нему, и неожиданно
щиплет за нос, потянув вниз, слушая, как Дазай недовольно фыркнул,
глядя отошедшему на середину комнату Накахаре вслед: «Руки твоей
прикосновенье, и стала радостью беда. «Неповторимое мгновенье!» —
успел подумать я тогда…»
— Как у девчонки лицо, — Чуя рассмеялся, и настроение как-то
снова стало нормальным. Литератор показался ему очень ничего
таким, но не красивее его самого, конечно. Впечатление осталось
приятное: Накахара искренне полагал, что гость уродливее, а теперь
воображение рисовало очень даже завидного жениха для девушек.
Высокий, правда, но это поправимо, всего лишь ноги укоротить
нужно, а так вполне даже ничего парень. Про таких говорят, что всех
невест во дворе собрал и ещё и убегает от них. — Знаешь, после всего
того, что ты мне сказал, я хорошо подумал над твоими словами и…
— И осознал, как глубоко заблуждался насчёт меня?
— И осознал, что с превеликим удовольствием ещё и чистящее
средство нанесу на твою морду, чтоб отдраить всю квартиру.
Часть 5
Примечание к части
Надеюсь, никто не заметил мой гигантский косяк с датами
триместров, потому что я еблан и прочитал об этом гораздо позже, чем
написал. Никто не углубляется в это особо, правда? ( ﹏ )

«Нет. Не пойду первым. Я же не самоубийца, — Чуя задумчиво

глядел в потолок, слегка постукивая ручкой по своим губам и слушая
треск продольных ламп сверху. В аудитории царила напряжённая
тишина, слышались шорох бумаги, судорожное перелистывание где-то
за спиной, нервный стук карандашами о столы, перешёптывания и
шаги преподавателя по ярусам. — Ах, о чём там я? Обе части
умножаем на «а» в минус первой… получается «а» в минус первой на
«а» равно «е»… икс равен «а» в минус первой на «бэ»…»
Высшая математика никогда для Накахары не была проблемой. Ну
как никогда, ровно года два с тех пор, как он вообще начал изучать азы
для поступления и всё такое. Принимающий зачёт лектор сначала
громогласно объявил, чтобы все те, кто не готов, давали зачётки сразу,
чтоб не трепать ему нервы своим блеяньем и смело шли на пересдачу,
а те, кто готов, чтоб не тормозили и разбирали билеты. Чуя, посидев
немного и выслушав, как даже самые трясущиеся от первой сессии
разобрали свои задания, встал последним, тихо пройдя до стола и сев
напротив лектора. Парень знал, что преподаватель был одним из тех,
кто когда-то в апреле гонял его по теории в приёмной комиссии и
вынуждал что-то начертить на доске, и теперь, когда на него уставлен
один голубой глаз — другой скрыт под повязкой бинтов, — он
вздыхает и придвигает к руке юноши бумажный прямоугольник —
последний оставшийся билет. «Матричный метод решения систем,
молодой человек, — вполголоса сказал он, а спустя секундное
молчание добавил будто в оправдание: — Раз уж имеете проблемы с
глазом… Но поблажек не ждите. Оценю, как всех». Чуя только кивает
в ответ, сжимая бумажку в руке и осторожно проходя на своё место,
смотря вперёд и касаясь ладонью столов. Он уже выучил их
расположение, чтоб не мыкаться из стороны в сторону и не искать
проход. Бесшумно садится, вздохнув для успокоения. «Я знал, на что
шёл, — проносится мысль в голове, когда Чуя, развернув чуть смятый
билет в руке, делает вид, что читает содержимое ещё раз. — Что мне
беспокоиться? Как будто я… отличаюсь от них. Ещё чего. Тем более
буквально вчера я повторял эту поеботу. Я помню. Я помню. Я сдам. Я
не ущербный».
Чуя прекрасно оценивает свои шансы. Если преподаватель решит
взять парня на измор, заваливая дополнительными вопросами, юноша
нацелен хуй там сдаться. Он не для того поступал, что вылететь прямо
в первом триместре, не для того мучил свою голову, забивая мозги
буквами, цифрами, числами, матрицами, теоремами… Да вообще всем.
Перед Чуей лежит листок, чтобы расписать на нём гигантский ответ.
Так. Что ж. Нужно взять себя в руки, собраться и начать писать то,
чего словами не опишешь, а это, во-первых, система уравнений. «Не
думаю, что лектор будет слишком притязателен к почерку», — Чуя
покачал ручку между пальцев, решая писать поразмашистее, чтобы
прямо-таки точно не задеть ни одной буквой или знаком букву сверху
или снизу. Тщательно продавливает ручкой полоску под каждой
системой едва не до горизонтальной рваной дырки, чтобы хоть как-то
ориентироваться. Не нужны ему поблажки, чтоб приходить после всех
сдавших последним и сдавать в устной форме на доске! Он и без этого
сможет.
Чую раздражает каждый посторонний звук. Если к монотонному и
непрекращающемуся звуку шагов преподавателя можно
привыкнуть, — конечно, чего Накахаре напрягаться, если он чисто
физически ниоткуда списать не может? — то из-за звуков упавшей со
столов ручки или громкого шороха бумаги парень покрывается
мурашками от внезапности и морщится, потирая щёку, раздражённый.
Все такие мерзко шумные. Так, определитель матрицы
невырожденный, следовательно, строим обратную матрицу «а» в
минус первой… алгебраические дополнения… Парень боится, что
забудет числа, потому на отдельном листке продавливает каждое
точками. Семнадцать… минус тридцать семь… минус одиннадцать…
Минус один, три, один. Часы где-то у входа так медленно тикают, и
кажется, что протикали они уже достаточно много. Нельзя нажать
кнопочку наручных часов — привлечёшь внимание звуком. Чуя
надеется, что у него ещё много времени, потому что по ощущениям он
решает уже слишком долго. На вычислении, исходящем из
предыдущих вычислений, где «а» в минус первой равно одной второй
в системе семнадцать, минус тридцать семь, минус одиннадцать,
парень внезапно слышит, как кто-то встал с задних рядов и
направляется сдавать(ся). Нет, не Акутагава. Кто-то из однокурсников.
Неплох храбрец, конечно. Накахаре уже от нервов чудится, что от
перенапряжения его слух настолько обострился, что он, подобно
голодной лисице, слышит сердцебиение загнанного кролика —
кролика в виде первого пришедшего к столу лектора студента. Что у
него там, интересно? Определители четвёртого порядка?.. Так, нет, Чуя
отвлёкся. Он встряхивает головой. На улице с утра было прохладно, а в
аудитории от скопления нервничающих математиков и от собственной
нервозности стало душно. Накахара оттягивает воротник футболки,
коснувшись пальцем выступающей ключицы. Да его пот пробил.
Снимает пиджак, прикрыв глаза и зажмурившись, отложив вещь рядом
на свободные стулья и искренне надеясь, что пиджак не только не
упадёт, но и не падёт смертью униженных от того, что по нему
прошлись двадцать раз. Чуя совершенно потерян во времени. Он
полчаса решал всё это? Двадцать минут? Или все пятьдесят? Сколько,
чёрт возьми, прошло времени? А осталось сколько? Парень шумно
вдыхает носом, трёт ладонью лоб и продолжает, нащупав пальцем
последнюю продавленную черту. Вот чёрт… На чём он там
остановился? А, осталось только по формуле вычислить всю эту хуету.
Накахаре, признать, немного легче всё это делать — считать, потому
что в жизни калькулятором не пользовался и не умел. Смысл? Всё
равно не увидит результата, а говорящих калькуляторов что-то пока не
обнаруживалось. Да и не нужно ему. Он же на высшей математике, где
если не из головы, то голову эту оторвут за незнание и пнут мести
дворы. Так-так-так… Икс равен «а» в минус первой, умноженное на
«бэ», и всё это равно… о боже. Одна вторая в системе… все эти
грёбаные девять чисел, написанные точно и аккуратно друг по другом
в три ряда по три числа, умноженные на систему из шести,
шестнадцати и ещё шестнадцати… если сократить?.. О боже, боже,
боже, что это за поебота.
Но ответ выходит адекватным. Тройка икса, единица игрека и
единица зэта. Сойдёт, в принципе. «Надеюсь, ручка не перестала
писать в процессе».
 Тот, что вышел сдаваться первым, ещё отвечает. Стол лектора не
так уж близко от столов молодого поколения, и отвечающий
вполголоса не очень-то мешает потоку мысли своих собратьев по
несчастью. У Чуи на всю эту дрянь ушло два листа полностью, и
сейчас он просто сидит, глядя в потолок и искренне надеясь, что нигде
не пропустил никакой чёртов минус. Пробежался пальцами по тем
значениям, которые пробил точками стержнем ручки на отдельном
листе, задумался, отложил и решил немного отдохнуть. Профессор
точно прогонит его по определениям и теории и не факт, что только по
теме матричных систем. Ну и ладно. Ну и пожалуйста. Пусть
подавится своими вопросами. Накахара не для того штудировал всю
свою жизнь горы учебников, чтобы завалиться на определении
несовместной системы или на миноре элемента определителя третьего
порядка. Нет, безусловно, Накахара будет только рад, если его не
спросят про этот грёбаный минор элемента, потому что иначе
придётся поднапрячь мозги, но сессия есть сессия. Тут ему точно
никто не поможет. «Да ну его к чёрту идти следующим! — Чуя
кривится, глубоко вдыхая и подпирая щёку рукой. — Я никуда не
тороплюсь, чтоб сдаваться вторым. Посижу, послушаю, что-нибудь
надумаю… посплю». Работа с решённой матрицей отложена в сторону,
парень невесомо водит ручкой по углу черновика. Интересно, у него
синяя или чёрная ручка? Душно. Чертовски душно, хотя и после
вычислений понемногу отпускает. А вот интересно, Дазай там, на
своём третьем этаже, тоже сдаёт что-нибудь, или у него не в этот день?
Накахара не спрашивал. В прошедшие выходные и прошедший
понедельник они не пересекались нигде, кроме здания университета —
дождь не накрапывал, Чуя вызывал такси без всяких недовольств, оба
были по горло сыты подготовкой. Никто не затрагивал тему
случившегося на прошлой неделе, и Накахара, вспоминая это,
хмурится и встряхивает головой, не желая думать об этом. Ему до сих
пор любопытно, что конкретно произошло тогда, но не хочет
спрашивать. Дазай его совсем инвалидом посчитает. Но всё-таки… Что
тогда случилось с литератором под колёсами машины? Не крошатся
повседневные предметы с таким оглушительным визгом и треском.
Чуя помнит его лицо. Он ведь так и не спросил, какого у Осаму
цвета глаза. Ровный нос, чистая кожа, мягкие волосы и тонкие,
изломленные в лёгкой улыбке губы. Литератор, наверное, ещё больше
красив, если на него посмотреть. Понятно теперь, почему его
прозвали бабником и почему вокруг него всегда женский коллектив
ошивается. Пока мерно потрескивают лампы над головой, а где-то за
приоткрытыми окнами дует ветер, щекоча стёкла листьями деревьев,
Накахара, направив взгляд куда-то в стену, или доску, или ещё куда-
нибудь, он не знает, постепенно как начерчивает образ из головы на
черновике, продавливает линии стержнем. Парень никогда не хотел
учиться рисовать. Зачем, если всё искусство в мире, которое нельзя
послушать, он никогда не увидит? Статуи и скульптуры ещё хотя бы
потрогать можно, а картины… Ну мазнул ладонью по шершавому
полотну, ну и что дальше? Джоконда или «Последний день Помпеи» в
голове от прикосновения появится? Не бывает в жизни чудес. Жизнь
жестока, Чуя знает это с самого детства, но образ в голове именно
сейчас выливается из рук прямо на листок. Кажется, парень так
успокаивается, пытается отвлечься на что-то другое, чтобы не
перенервничать и не схватить обморок. Рваные, чуть закруглённые
линии стараются быть плавными, но Накахара не рисовал ещё ни разу
в своей жизни. Он даже боится представить, какое чудовище
появляется на листке, но кому какая разница, если он скомкает
бумажку и выбросит в ближайшее мусорное ведро? Никто не узнает,
даже Чуя, что он там нацарапал. Линия носа, ниже — губы…
Изломленные в ухмылке. Где-то над кругом головы должны
располагаться волосы, и Накахара просто чиркает неровные короткие
линии на их месте — чёлка к носу волнисто извивается, пряди,
скрывающие уши, и вообще рисунок получается лохматым, но Чуя не
претендует на звание лучшего художника. Он ведь на чёртовой сессии
и скоро пойдёт отвечать матричную систему, а не сдавать историю
искусств или какой-нибудь ландшафтный дизайн. Решением системы
называют совокупность… закруглённую линию к подбородку и
постараться сделать поровнее, чтобы щёки не кривые, и шея бы не
слишком тонка получилась… так, совокупность значений неизвестных
от одного икса до энного… «чёрт, я не умею рисовать глаза, но,
пожалуй, вот здесь будут ресницы»… так, блять! Решением системы
называют совокупность значений неизвестных, при подстановке
которых все уравнения системы обращаются в равенство. «Надеюсь,
глаза получились не косые, а то увидят — засмеют…»
 Чуя вздрагивает, когда слышит ещё одни приближающиеся шаги
из-за спины. Ах, ещё один храбрый идёт сдавать. Нет. Ну уж нет. Если
он так продолжит сидеть, он ничерта не сдаст и всё забудет. Накахара
неожиданно резво комкает листок черновика со своим шедевром,
шумно и дребезжа всем на столе вскакивает с места, как подорвавшись
от испуга и сам пугая однокурсника, шедшего отвечать, своим скачком,
в несколько шагов преодолевает расстояние между своим столом и
столом лектора и криво усаживается на стул, чуть не соскользнув с
него. По аудитории прошёлся скупой смешок, а Накахара подобен
натянутой до предела струне, втянув голову в плечи и с мольбой в
глазах смотря на преподавателя — примерно туда, где он может
сидеть. Пальцами немного взмокших от волнения рук теребит листок с
решённой системой и сжимает его так, будто его сейчас отберут.
— П-прошу прощения, — парень сбивчиво извиняется за шум,
нервно сглотнув. Препод сейчас голову оторвёт за этот цирк и
нарушенную тишину. — Можно я первый? Не могу больше ждать.
К великому счастью студента, он слышит облегчённый выдох
того, чью участь так резво забрал, а также слышит, как однокурсник
опустился на его место в первом ряду: «Да пожа-алуйста, я не
претендую сдавать вторым». Лектор же впереди монотонно говорит,
что нечасто может видеть такую тягу сдать, и, как только у Чуи из рук
ускользает листок, забранный принимающим, его сердце последний
раз глухо стукается в клетку рёбер и замолкает, успокоившись.
— Прошу извинить, — снова повторяется Чуя, и его голос
почему-то слабо дрожит от волнения. Извиняется так, словно решил
всё неправильно и ничего не знает. — Я, по-моему, немного
неаккуратно написал всё это. Рука тряслась.
— Неудивительно, неудивительно, — задумчиво и равнодушно не
сразу отвечает преподаватель.
Судя по шороху бумаги и вновь воцарившемуся молчанию, работу
проверяют при нём. По рукам ползут мурашки, волоски на коже,
кажется, встают дыбом от напряжения, но Накахара честно старается
успокоиться. А вдруг ошибка? А вдруг не одна? Это же всё. Он даже
понять не сможет, где ошибся. А вдруг всё-таки заехал значением на
значение? Он так размашисто писал скобы систем, они больше
четырёх строчек заняли, чтобы уж точно все числа влезли. А вдруг…
Чуя закрывает глаза и слегка надавливает на веко правого, массируя.
От нервов плечо зачесалось, но Накахара боится двигаться. Ему
кажется, что преподаватель среагирует на движение и резво найдёт
ошибку, заставит пересчитывать, а это же крах, это всё, это можно
сразу выходить из аудитории и ждать конца, ждать, пока все
отстреляются, чтобы потом зайти и исправиться, получив свои
пятьдесят баллов. Шестьдесят максимум. Вот же хитрые создания,
которые пошли на филологический и литературный факультет! Им
наверняка легче. Что там делают? Нужно проанализировать
стихотворение? Рассказать по памяти любую из поэм какого-нибудь
автора первой половины двадцатого века? Биографию пересказать?
Ответить на вопросы вроде тех, почему серебряный век называется
серебряным и чем дактиль от амфибрахия отличается? Нет ничего
легче. Чуя лучше с выражением кого-нибудь из восемнадцатого века
расскажет, кого-нибудь, кто написал на четыре листа свой шедевр, чем
всякие матричные системы решать будет. Парень нервно хлопает
ладонью по карману брюк, находя пальцами под тканью зачётку.
Как же, сука, волнительно.
Чуя вздрагивает, когда слышит совсем глухой стук ладони о стол,
когда преподаватель, видимо, отложил работу на бумаге и придавил её
рукой. Парень вжимает голову в плечи.
— Итак, юноша, — звучит голос, и Накахара распрямляется,
стараясь унять стук своего сердца, — если к расширенной матрице
системы добавить систему, полученную из «а» добавлением к ней
столбца свободных членов, то что происходит с каждым минором
матрицы?
— А… эм… Так как каждый минор матрицы является минором и
другой матрицы, то… — Накахара задумывается, как лучше сказать,
но, понимая, что если ничего сейчас не скажет, то всё, нахрен, забудет,
резко встаёт со стула, обходит его, ударившись боком о спинку,
подходит к доске за спиной лектора, нащупывая пальцами мел, и
быстро пишет формулу, тут же замерев. Постоял. Шумно выдохнул и
отложил мелок обратно, отряхнув руки, отшагнув в сторону.
Показывает рукой. В-вот.
— Система, имеющая больше одного решения?
— Неопределённая.
— Правильно, — лектор, судя по звуку, разворачивается на своём
стуле или кресле обратно. — Сотрите с доски и давайте зачётку.
 Внутри словно воздушный шарик сдулся. Мог лопнуть, но лишь
стремительно и мягко сдулся, освобождая сердце и лёгкие от давления.
Давящая дрожь проходит, и Чуя, спохватившись, судорожно
вытаскивает зачётку в гладкой и приятной на ощупь обложке из
кармана, положив на стол. Парень теперь уже гораздо спокойнее
обходит стол, коснувшись его угла рукой, незаметно проводит до
другого угла и поворачивает, останавливаясь прямо напротив
преподавателя. Слышно, как тот что-то пишет в заветной книжечке, а
потом тихо хлопает ею, закрыв и придвинув к краю стола.
— Больше девяноста баллов, молодой человек. Надеюсь, к концу
следующего триместра результат не ухудшится.
Чуе кажется, что у него от внезапно навалившегося спокойствия
сердце приятно удар пропустило, а в руки медленно разлилась теплота.
— Уверяю, не ухудшится, — неожиданно спокойным и
уверенным, ни капли не дрожащим голосом отвечает Чуя, смахнув
пальцами корочку со стола и сунув в карман обратно. Хех. Это было
больше жутко волнительно, чем трудно. Парню кажется, что от счастья
он потерялся в пространстве — от счастья сброшенного одного из
семи грузов, коих осталось шесть, но ведь всё равно на один меньше!
В аудитории теперь приятно прохладно и красиво тихо. Накахара
ступает на свой ярус к столу, предварительно пропустив того, кого
оттолкнул и кто совсем не обижен, что его очередь второго
задержалась, хватает сумку и неторопливо скидывает туда ручку с
карандашом. Ах, красота. Всегда бы так. Завтра, правда, следующий
зачёт по какой-то там геометрии… аналитическая или
дифференциальная, какая-то из этих. Да чёрт с ними! Чуе будет
хорошо первые пару часов, а там вернётся домой и сядет готовиться к
следующему. Да, ему нужно будет прийти раньше всех, чтобы ему
продиктовали условия зачётной работы под запись, чтобы сел и
спокойно себе решал, пока входит весь остальной его поток для
вытягивания смертных приговоров билетов. Аналитическая геометрия
сложна и трудна, особенно когда требуют подробные решения. Там
больше четырёх листов испишешь, пока вычисления каким-нибудь
методом Гаусса опишешь, зато, конечно, не придерутся к решению.
Даже дополнительных вопросов могут не задать, если всё подробно
расписать, но то, скорее, уже из-за того, что преподаватели устали
проверять. Заебались, проще говоря. Уравнения биссекторной
плоскости, каноничные виды кривых, уравнение гиперболического
цилиндра и вся остальная поеботня… Ух. Это просто невозможно
выучить, если не иметь перед собой цели всё это выучить. Отвлекаясь,
можно надеяться только на списывание, помощь и усталость
проверяющих к концу зачёта.
Но всё это завтра.
Матан сдан, можно и покушать дома наконец.
Чуя совершенно расслаблен. На его лице — лёгкая улыбка, а
сердце бьётся всё ещё немного быстрее обычного от прошедшего
экзамена. Скоро уймётся. Парень не забывает накинуть пиджак на
плечи, сжимая в руке скомканный и никем не тронутый черновик на
столе, зачем-то разворачивая и выравнивая, выходя из аудитории вон.
Ну вот, все трудности сегодняшнего дня позади, а завтрашние
трудности будут уже завтра. Когда двери за спиной закрываются,
юноша, глубоко вдохнув, опирается на стену возле входа в ад спиной и
сладко потягивается. В коридоре тихо, ещё прохладнее, пахнет
лимонным моющим средством, за окнами слышится щебет птиц.
Скомканный черновик в руке шуршит, когда Чуя окончательно его
распрямляет пальцами и встряхивает непонятно зачем. Интересно, на
какой стороне он рисовал знакомую морду по памяти? Ему больше не
с чего рисовать. Проводит костяшками пальцев по листку ещё раз,
ощупывая неровности, оглаживает большим пальцем, словно стараясь
совсем выровнять, и уже сомневается, что хочет выбрасывать.
Но в плечо как разряд тока бьёт, а Чуя едва не вскрикивает,
отшатнувшись, сжав в руке бумагу, когда его плеча касается что-то
гладкое. Накахара за секунду сгорбился и отскочил на шаг, как вдруг
слышит… смех. Да, именно его, сраного этого ублюдка, смех. Сначала
приглушённый, гортанный, а потом звонкий, лёгкий. Накахару злость
берёт, когда он мгновенно прячет черновик за спину. Эта кобелина
стояла тут всё это время, а потом, склонившись, решила подбородок на
чужое плечо положить?! Даже не постеснялся выдать своё
присутствие!
— Ты откуда выполз?! — у Чуи голос на хрип сорвался, и он
откашлялся в руку, переводя дыхание. Листок по-прежнему за спиной.
Чёрт, он видел, да? Парень той стороной повернул, если Дазай даже
наклонился, чтоб посмотреть? Оппонент прекращает хихикать,
театрально вздохнув.
 — Ах, Чуя-кун, ты мой кумир по прыжкам в длину! — он точно
улыбается, судя по интонации. Дыхание ведь наверняка задержал, чтоб
не выдать присутствия с самого начала и воспользовавшись слабостью
кое-кого, мерзавец. — Опоздавшие на пару к декану с такой скоростью
не несутся, с какой ты отшатнулся.
— Я тебя в стену сейчас отшатну, — Чуя хмыкает и, потянув за
замок сумки, комкано пихает между книг несчастный листок, как
вдруг этот листок рывком из его рук уходит. Секундный щелчок — и
Дазай, выхватывая черновик с его нарисованной рожей на нём, также
плавно отходит в сторону. Накахара топает ногой. — Живо вернул.
— О-о-о, Чу-уя, у тебя получается так красиво рисовать людей с
лицевыми дефектами! — слышен насмешливый голос, и Накахара
даже не знает, обижаться или нет: да, если его шедевр назвали кривым,
или нет, ведь Осаму сам себя уродом обозвал. — Мм… Это синдром
Крузона? Марфана? Франческети? Очень похоже. Тебе в академию
искусств с таким умением рисовать нужно, а не здесь шататься.
Чуя уже не боится. Он твёрдыми шагами подходит к Осаму на
голос, протягивая руку и хватая за, видимо, короткий рукав рубашки
или футболки, свободной рукой проводит по плечу с предплечьем,
чувствуя подушечками пальцев странную шершавость (о-очень
отличается от гладкой кожи на лице), но не придаёт этому значения
сейчас и вырывает листок из рук. Вернее, резко тянет на себя, как
вдруг звук рвущейся бумаги оглашает опустевший на время зачёта
коридор. В пальцах Чуи оказывается лишь жалкий клочок, оторванная
треть листа, когда как в руках Осаму всё остальное. Вот же блядство.
Накахара молчит, скользнув пальцем по рваному мягкому краю. Если
листок был расположен смотрящей влево головой шедевра с
синдромом Франческети вверх, то из-за разрыва у несчастного рисунка
оторвало полбашки с куском правого глаза. И… так жалко вдруг
становится свои пятнадцатиминутные старания.
— Ну… Вообще-то ты и попросить мог вернуть, — после
небольшой паузы в неловкости, судя по интонации, говорит Дазай, но
Чуя его не дослушивает, нахмурившись и рыкнув, резко отшвырнув
рваный кусок в сторону за плечо и зашагав к лестнице. Настроение
слегка подпортилось, хотя, казалось бы, сам хотел черновик ещё до
выхода из аудитории выкинуть. Обида из ничего. Вот просто из
ничего, но теперь разговаривать с этим уродом с синдромом Крузона
не хочется. Позади, когда Накахара уже отсчитал десять шагов до
спуска по ступеням вниз, слышится негромкое: — Эй, чего ты?
— Какого чёрта ты притащился сюда? — грубо бросает Чуя в
ответ, не оборачиваясь и не останавливаясь, но прекрасно слышит
столь привычный шаг-щелчок за спиной, догнавший его у самой
лестницы, когда парень провёл ладонью по стене и углу,
определяющему, что один шаг вперёд — и вот ступени.
— Попрощаться зашёл? Мог и не заходить.
— Почему сразу попрощаться? — странно, что Дазай как-то не
переключается на свои извечные стихотворения и не блещет
познаниями в литературе. Литература… Литерадура. Шаг-щелчок по-
прежнему преследует, пока Чуя спускается вниз, положив руку на
гладкую перегородку.
— Потому что из-за заваленного экзамена тебя вышвырнули
отсюда, — у Чуи нет настроения шутки шутить. Хочется отвязаться.
Такое колющее внутри чувство, когда и обижаться не за что, и вроде не
обиделся, но всё равно хмуришься и всем своим видом показываешь,
что обидчик, сука такая, ещё и извинится за все свои грехи. Нравится,
мол, мне, когда ты стоишь на коленях с поджатым хвостом и
опущенной головой и признаёшь, как был не прав. — Но ты, к
сожалению, всё сдал, позволь догадаться.
— К сожалению, — вздыхает собеседник, поддакивая. И когда это
Накахару перестали раздражать эти щелчки? Быть может, у Осаму
просто сумка или одежда такая, с какой-нибудь щёлкающей хуйнёй,
издающей звуки при ходьбе. Они сейчас оба уже спустились к самому
входу, и слепой отсчитывает девять шагов, касаясь ладонью двери и
толкая от себя. Сегодня он закончил гораздо раньше, чем если бы был
обыкновенный день с четырьмя парами, и Дазай наверняка уже
отстрелялся тоже, раз не только ждал слепого возле аудитории, но и
увязался следом. Долго этот грёбаный щелкунчик молчал, целых две
минуты, но на крыльце всё-таки подал голос: — А ты-то как сдал? Всё
нормально?
— С каких это пор ты интересуешься моими успехами? — Чуя
цыкает, спустившись со ступенек крыльца и остановившись. Сейчас
солнечно и тепло, но тепло по-утреннему: солнце ещё не успело
разжарить асфальт и превратить его в раскалённую лаву, по сравнению
с которой геенна огненная плачет, в воздухе ещё витает лёгкими
всполохами запах влажной свежести от ночного дождя, перемежается с
холодным ароматом ирисов. Солнечные лучи приятно греют лицо, и
слепой невольно приподнимает голову, запустив руки в карманы, но
перед этим часы пропищали начало двенадцатого дня.
Дазай, стоя рядом и глядя на Накахару, понимает, что тот,
наверное, никогда и не узнает, как прекрасны на солнце его рыжие
волосы. «Я тебе не очень нравлюсь, да? Я успел заметить это сразу, —
он вздыхает, потирая рукой затылок и глянув на солнце, а потом
зажмурившись и наблюдая расплывающиеся жёлтые круги в темноте
закрытых век. — По сосулькам и кусочкам льда в вежливых твоих
немногих фразах…»
— А я и не интересуюсь, — Осаму усмехается и треплет Чую по
волосам, а тот фыркает, айкает и отклоняется вниз, приглаживая
взъерошенные чужой рукой пряди. — Я жду твоих слёз и безутешных
рыданий, что ты завалил и вынужден бомжевать.
Но Накахара уже не слушает, доставая телефон из кармана. Палец
замирает на кнопке разблокировки, как вдруг и несчастный аппарат из
рук вырывают тоже. Чуя уже не порывается подскочить и забрать,
схватив за рукав, а просто обречённо вздыхает и прикладывает одну
руку к лицу, вторую вытянув в сторону ладонью вверх:
— Ты говорил, что я просто попросить могу, да, Дазай? — со
стальными нотками в голосе интересуется юноша, пошевелив
пальцами предоставленной ладони. — Верни, пока я не разбил
телефон о твоё ебало.
— Верну, если положишь обратно в карман и пойдёшь пешком,
как все нормальные люди.
— Издавна повелось, что плебеи и крестьяне ходят, а господа
имеют транспортное средство, поэтому не смей мне указывать, отдай
телефон и ходи сколько вздумается и куда хочешь, иначе вместо
транспортного средства буду иметь тебя.
Что?..
В отличие от Дазая в тот далёкий раз, когда юноша обмолвился
про здоровую руку исключительно для плоской задницы Накахары,
Чуя сейчас ничуть не смутился. В голове чётко предстаёт образ, как
смазливое личико сначала хмурится, а потом удивляется, в смущении
злясь и спрашивая, какого чёрта. Парень, упершись рукой в свой бок,
по-прежнему держит ладонь открытой для возвращения телефона, но
теперь уже слегка пригнулся и повернулся к Осаму, хитро улыбаясь.
Тот молчит. Один-один.
— Если ты вдруг возмущён моим дерзким заявлением, —
самодовольно произносит Накахара, смакуя каждое слово, — то я имел
в виду, что заимею тебя в виде транспортного средства и сам понесёшь
меня домой, а не то, о чём ты подумал, похотливый ублюдок. Телефон
сюда вернул быстро.
— Умно, умно, — Осаму недовольно цыкает, касается вырванным
из чужих рук телефоном раскрытой ладони, но вмиг забирает снова и
отскакивает от Чуи в сторону. — Отдам, если поймаешь.
— Ты совсем больной или это излечимо?! — Накахара не
выдерживает и почти выкрикивает это, но, опасаясь, что эту
вакханалию заметят из окон, всё-таки разворачивается и идёт вперёд,
прикоснувшись ладонью к столбу ворот и аккуратно выйдя. Дазай
такой заботливый, пощёлкал своей бесящей штуковиной где-то в пяти
шагах от Чуи, чтоб тот ориентировался. — Я твоим ебальником
отдраю асфальт, когда догоню!
— Неправильно, Чуя! — когда слепой уверенно шагает на звук, он
понимает, что насколько приближается, настолько ебучая вражина и
отдаляется. Хитрая ублюдина. — Не «когда догоню», а «если»
догонишь!
— Правильно я всё сказал, ты, дерьма кусок, — Накахара каким-
то образом всё-таки понимает, что Дазай не слишком желает ему зла,
поступая так, ведь, если б хотел вывести из себя, уже убежал бы, а Чуя
не сомневается, что Осаму очень быстро бегает. Если б не умел, давно
был бы мёртв за свой острый змеиный язык. Три шага слепого
вперёд — три шага щелкунчика от него. Вот же ж. Хорошо, что людей
на улице в такое раннее время не очень много, иначе бы слепой уже
давно б словил оплеуху или оскорбление за слепоту. — Хватит, блять,
валять дурака, Дазай! Верни добровольно, и тогда, может быть, я не
уроню тебя рожей в канализацию. Но не обещаю.
— Я не слышу-у! — щелкунчик смеётся уже дальше, и Чуя
прибавляет шаг. Ему немного страшно из-за того, что может о что-
нибудь запнуться, но пока дорога ровная. Парень же уже ходил по ней
и что-то не припоминает никаких неровностей по пути, кроме
поребрика, до которого два шага влево. — Шевелись быстрей, плотва!
 — Я же у тебя тюлькой был, безмозглая ты скумбрия? — шаги
стали немного уверенней, но Накахара всё равно не осмеливается
бежать — не хочется на всей скорости запнуться о собственную ногу и
врезаться лбом в какой-нибудь столб. — Определись уже! Хватит
убегать.
— Ничего не слы-ышу, — у Чуи складывается ощущение, что,
сколько бы он ни преследовал ебаного оппонента, тот оказывается всё
на том же расстоянии от него. Накахара, конечно, не медленным шагом
идёт, но и на бег не срывается — нет желания разбить нос или коленки
об асфальт. — Ты очень забагованная плотва, Чуя! Я тебя зову, а ты
стоишь на месте в двух метрах от меня.
— Ты сейчас забагованным станешь, — Накахара снова сдался.
Телефон Дазай не утащит, да и всё равно он Чую домой ведёт, так что
бояться нечего. Нервы тратить есть на что, а бояться — отнюдь. — Я
сейчас просто сяду здесь и с места не сдвинусь, пока не вернёшь.
— Ну ты неинтересный, — щелчки совсем не выбиваются из
общего городского шума. Парню кажется, что он потеряет литератора в
толпе, если тот захочет скрыться, настолько щелчки въелись в мозг и
не выделяются. — Чуть-чуть осталось, а потом я от тебя отстану.
— Навсегда? — математик сам усмехается своему
предположению, не веря в чудо. Он уже спокойно идёт, запустив руку
в карман, а другой держа сумку за лямку на плече. В конце концов,
сегодня хорошая погода. Чего б и не прогуляться? Птицы поют, солнце
светит, машины не разъезжают сплошным потоком, раннее время и
куча времени впереди. Чуя глубоко вдыхает и понимает, что, в
принципе, не так уж и плоха была идея Дазая пройтись до дома.
Вредная он задница, конечно, но иногда светлые мотивы скрываются
за идиотскими решениями. Очень иногда.
Чуя внезапно вздрагивает, когда на его запястье сжимаются чужие
пальцы и крепко держат, не давая идти дальше, и парень понял
последнее по тому, что врезался в плечо его схватившего. Естественно,
Дазай. Накахара потирает нос и хмурится, без особого энтузиазма
подёргав рукой на предмет высвобождения, но хуй там плавал.
— Ты охренел меня за руку держать? — Чуя вопросительно
приподнимает бровь и хмыкает. — Или так восхищён мной, что лишь
бы коснуться?
 — Коснуться в свете фар-софитов и музыке из автомобильных
гудков, как же.
Ой. Накахара понимает, что сбился со счёта шагов ещё с самого
начала. Он даже не считал их и теперь удивлён. Где это они, кстати?
Пытается прислушаться к звукам, но… Не понимает, от того в
начинающейся панике начинает вертеть головой, будто это ему
поможет. Слушает справа, слева. Да, звук проезжающих машин. Шаги
людей, стук каблуков, где-то заливисто тявкает маленькая сумочная
собака, гудит вдалеке автомобиль. Эти звуки всегда преследуют на
улице, но чёрт, где он конкретно сейчас? Сердце начинает биться
быстрее. Это всё из-за Осаму! Куда этот мудень завёл его? Вдруг
звучит короткий электрической щелчок где-то сверху, и Чуя не
успевает поднять голову, как Дазай бодро потянул его за собой, не
разжимая хватки — Накахаре ничего не остаётся, как зашагать за ним.
Десять шагов — и останавливаются. Парень по-прежнему
оглядывается и сжимает свободной рукой футболку на груди, как
вдруг в руку, которую держал Осаму, вкладывается холодный телефон.
Дазай отдал. Да неужели?
— Ты так убедительно просил, что я согласился-таки вернуть тебе
твою вещь, — судя по интонации, литератор довольно улыбается, видя
Чую в смятении. — Эй, мы только что перешли дорогу. Перекрёсток.
— Дорогу? — Накахара замирает и прислушивается. Ничего не
изменилось, но от полученной информации картинка в голове
складывается: тем электрическим щелчком над головой был светофор,
и Дазай просто перевёл слепого через перекрёсток, вернув телефон.
Помнит, зараза, инцидент.
— Не благодари, — Осаму тихо смеётся, видя, как Чуя хмурится и
убирает телефон в карман. Чёртов, чёртов, чёртов еблан, как же он
бесит. — Тебе восемнадцать оград отсчитать отсюда, и вернёшься на
родину.
Хмпф. Благородный рыцарь, значит. Прознал про недуг и теперь
ведёт себя так, будто в поводыри или няньки записался. Чуя терпеть не
может, когда ему пытается помочь посторонний без на то просьбы. «Я
нормальный! — захотелось ему в какую-то секунду вскрикнуть, в
груди прямо желание больно кольнуло. — Я без тебя могу разобраться,
куда мне идти и сколько оград считать! Пошёл прочь!» Но вместо
этого слепой проглатывает вставший в горле ком, скалится, опустив
голову, и с силой бьёт кулаком Осаму в плечо, слушая его «ай».
— За что? — тянет парень обиженно, когда Чуя начинает уходить
от него.
— За всё, блять, хорошее! — Накахара махнул рукой себе за
спину, будто прогоняет. Ему очень неудобно. Этого добродетеля никто
ведь не просил! Что за детский сад он устроил? Детский сад, штаны на
лямках, группа дефективных. Бесячее существо. Чуя уже поклялся
себе, что, если завтра отважный герой поступит также, он ему по
челюсти заедет и снова руку вывихнет. Ишь, прописался помощником.
И завтра ведь с утра притащится, велика вероятность.
Отстой.
На протяжении всей недели чёртов самоубийца являлся к дому
Чуи: в среду Осаму не повезло увидеть на перекрёстке уже уезжающее
такси, в четверг парень успел и стоял ещё за оградой, а в пятницу
неожиданно явился прямо на порог. Выходя из дома, Накахара даже не
понял, что Дазай замер прямо за его спиной на все те минуты, пока
математик, вспоминая, как можно выразить отношение через кривизну
и кручение кривой, немного задержался во дворе и неожиданно
прислушался к тихому шороху травы позади, затем и вовсе
отшатнувшись от того, что кто-то резко подул ему в шею.
Предпоследний день учебной недели, чтобы в субботу и следующий
понедельник отстреляться с остальными зачётными работами и уйти
на отдых, стал для Осаму очень познавательным: он, во-первых, узнал,
что за зверь называется бинормалью и как найти площадь
ограниченного кривыми треугольника по геометрии Лобачевского, а
во-вторых — более чем понятно усвоил, что у Чуи просто отличные
рефлексы, для того чтобы вырубить ударом в челюсть с разворота.
Накахара, так увлечённый подготовкой, от неожиданности в тот раз
выругался очень забавно, но Дазай, литератор, может практически
считать это отборным матом: «Ты, геодезическая кривизна параллели
на гиперболоиде! Чтоб тебя через… метрику плоскости», —
воскликнул слепой, когда понял, что встречающий от удара осел на
траву. Поднимаясь, хрипел что-то на своём литераторском языке, и Чуя
уловил лишь: «И в этом вся моя вина, что боль, как радость,
принимаю». Все эти дни Дазай был вынужден сопровождать слепого
молча, чтоб не сбивать того с мысли; Чуя бубнил какие-то жуткие
заклинания про матрично-значные функции, радиусы кривизны и
некоторые метрики в единичном круге. «Ты Виета или Евклида
вызываешь? Луи Коши? — вклинился Осаму в поток мысли, когда
спутник замолк. — Кровь гуманитария нужна? Или ты котят ешь для
окончательного ритуала?»
— Я тебя съем, Дазай, если не заткнёшься, — устало ответил Чуя,
слушая его усмешку.
Накахара уже и не думал спрашивать, зачем Осаму так привязался
к нему. Причём привязался едва не в буквальном смысле: ходил за ним,
как пастуший пёс за овцой, и ходил практически всюду, не забывая
блестяще подъёбывать, пока словесные перепалки не перерастали в
настоящие баттлы «кто кого унизит больше». Бывало, что Накахара в
раздражении мог крайне доходчиво матно и очень прямо послать
оппонента в пешее эротическое, а Дазай, как могли видеть Рюноскэ и
Ацуши, всегда оказывающиеся рядом, прикладывал руки к груди,
вскрикивал и говорил, что твоя взяла, Дантес. И очень искусно падал.
Чуя больно наступал на его грудь, заставляя вздрогнуть, и складывал
пальцы одной руки в подобие пистолета, «выстреливая» в голову
поверженного с низким и хриплым «Бум, сучка». Слепому было не
понять, почему до слуха доносились девчачьи визги.
Геометрия за геометрией, и голова снова пухнет. Чуя приходил
раньше всех и заходил первее всех, ожидая, пока лектор, оставив
остальную группу за дверьми, в течение десяти минут диктовал
условия зачётной работы под запись шрифтом Брайля. Мозги кипели
похлеще времени ссор и перепалок с Дазаем, а в моменты, когда было
решено больше половины, Чуя устало прикрывал один, что не под
бинтом, глаз и просто отключал поток мыслей от усталости. Не было
сил думать. Три минуты пустоты в голове, пять… На седьмую минуту
в голову лезли вопросы, на кой Чуя вообще Дазаю сдался. Неужели
никто раньше так не цеплял его? Ах, блять, не в том смысле
«цеплял»… Накахара встряхивает головой. Пора перестраиваться с
этого ебучего Дазая на модели в верхней полуплоскости и длины
кривой при постоянной и положительной альфа. Парень провёл
пальцами по проделанным стержнем ручки точкам, вчитываясь в
условия, и, вздохнув, продолжил. Давай же, Накахара, почти
последний рывок, а там… Там только дифференциальные уравнения и
теория алгоритмов остались. И всё! Свободен!
 Дожить бы ещё.
После зачётов Чуя выходил из аудиторий абсолютно никакой. Он
устало опирался рукой на дверной косяк, закрывал двери за собой и,
отшагнув от проёма, садился на пол. Ему казалось, что ему больно
думать. Извилины в мозгу как острые проволоки, иначе почему голова
так ноет? С одной стороны, Накахара был уверен в правильности
своих решений. Он не для того сидел больше трёх часов над этой
работой, чтобы завалить. Он сидел больше трёх часов, для того чтобы
посидеть сейчас пятнадцать минут у стены аудитории, прийти в себя,
встать и поплестись домой. У него нет сил передвигать ногами, а в
такси, наверное, заснёт. Он и сейчас заснёт, если не встанет. Дазая
сегодня поблизости нет — или ещё в процессе, или уже сдал и свалил.
Ну и пусть валит. Не доебётся зато. Юноша совсем не торопится
спускаться с лестницы, шагает медленно, будто из последних сил, и
параллельно с этим догадывается вызвать такси раньше, чем может
встретить потенциальную угрозу для этого. Ему кажется, что от
усталости он даже адреса университета не помнит, но благо что
вовремя вспоминает, слыша в трубке откликнувшуюся на звонок
службу заказов, — его негромкий голос тихим эхом отражается от стен
пустых этажей. Вот и прекрасно. И десяти минут даже ждать не надо.
От греха подальше Чуя резво убирает телефон в карман обратно, а то
опять бежать за ним придётся… У центрального входа он вдруг
останавливается и измождённо прижимается лбом к холодному стеклу
двери. Хорошо. Вечность бы так стоял, в тишине и спокойствии,
прикрыв глаза и ни о чём не думая, ожидая машину в прохладе, однако
в каждой бочке мёда
есть
ложка
ебучего
дёгтя.
— Скажи мне, — слышится издалека спокойный и уже не такой
внезапный голос. Что ты за вездесущий человек, Дазай-кун?
— Хорошо ль ты спишь ночами?
«Грёбаный ты сталкер…» Чуя, вздохнув, отвечает не сразу.
Хочется ответить что-нибудь язвительное, но сон побеждает всё.
Накахара моргает, зевая. Нечему тут удивляться, когда мозг способен
воспринять любую фразу строчкой знакомой песни и выдать:
 — Если думаешь лишь о себе…
Щелчка не слышно. Очевидно, Дазай остановился. Интересно,
дошло до него, что конкретно уставший мозг Чуи только что
сгенерировал во фразу, или всё-таки нет? Накахара ожидает смешка в
спину и ответа, что парень слишком заучился, раз отвечает каким-то
несвязным бредом, потому не ждёт чужого голоса и толкает дверь от
себя, выходя на улицу. Шаги позади разбавляются напеванием:
— Покажи мне, как ты можешь лгать им всем в лицо в овечьей
шку-уре…
Маленькая и неожиданная приятность. Впервые от Осаму. Осаму
в принципе впервые разбавляет ужасный день своим присутствием, в
то время как обычно именно он прекрасные дни и портит. Прямо-таки
о нём строчки в напоминание, что просто так Дазаю никакие его
подъёбочки с рук не сойдут.
— Лишь запомни навсегда — ты заплатилшь сполна.
Чуя обернулся, хрипло пропев это и ощущая литератора рядом.
Голос у него, Дазая, мелодичный. Хорошо напевает, когда, слегка
толкнув в плечо, завершает, присвистнув:
— Карма заберёт твои долги!
Часы электронным голосом пропищали без двадцати час. Чуя,
вдыхая нагревшийся воздух, слушая звуки проезжающих мимо машин
и ожидая услышать звук тормозящих колёс, медленно сходит с двух
ступеней на асфальт. Хорошо всё-таки. В зачётке всё стобалльно, быть
может, на государственную стипендию выберется через некоторое
время, но куда там. Возможность совсем маловероятна.
— Дазай, — окликает он. — Скоро дворы мести будешь за свои
провалы на экзаменах?
— Вместе с мётлами будем бегать, — язвительно отвечает парень
с высоты своего роста. Чуя запомнил, что Осаму своими ста
восьмьюдесятью явно не обделён. Ста восьмьюдесятью или около
того. — Оставь мне метлу подлиннее, когда первый выбирать будешь.
— Почему это я первый? Младшим уступают, — Чуе осталось
шагов восемь до ворот, как вместе со звуком недалеко
останавливающейся машины вибрирует телефон, оповещая о
прибытии. Солнце печёт. Жара. У Чуи складывается ощущение, что
его заперли в большой душной колбе и поставили на солнцепёк
задыхаться. Даже Дазай, кажется, неспособен шибко язвить в такой
июньской духоте, а вот у Накахары почему-то именно сейчас
рождается просто гениальная мысль: — Хотя, знаешь, кого я
обманываю? — он слышит почти шёпотом удивлённое «ха?» от
собеседника. — Давай перестанем так усердствовать. Ты всегда был…
куском дерьма, — Чуя, улыбаясь, разворачивается к выходу с
территории университета спиной и запускает руки в карманы,
продолжая неторопливо идти. Дазай, наверное, ошеломлён, если уже
не понял фишки. — Я убью тебя! Уже убил бы, если бы это не было
запрещено во всех пятидесяти штатах. Что хочу сказать я? — Накахара
наконец касается спиной гладкого корпуса подъехавшей машины, чуть
не соскользнув подошвой кроссовка с поребрика, повернувшись к
двери и скользнув рукой по ручке, открывая, но всё ещё смотря
примерно в сторону Дазая. Ухмылка. — Сгинь в аду.
Когда машина отъезжает, хлопнув дверью, как беззубой пастью,
Осаму, хмыкнув, провожает такси прищуренным взглядом. Накахара
интересен. Упрям, как король баранов, потому продолжит долбиться
своими рогами в закрытые ворота даже при том, что знает, что за
воротами сидит волк — он этому волку пасть рогами разнесёт. Точнее,
не пасть, а руку, и не разнесёт, а уже разнёс. Особенен ровно
настолько, насколько могут быть особенными самые обыкновенные
люди, и дефект здесь совершенно никакой роли не играет. Угораздило
же именно в него…
В ночь с пятницы на субботу лился страшный дождь. Чуя, сидя в
полнейшей темноте, — а зачем ему свет? — положил голову на одну
руку на столе, пальцами другой водя по развороту книги. Его лица не
было видно за огромной стопкой пособий, как и ног, ведь такая же
стопка стояла возле стола, у стула, за стулом, на подоконнике.
Накахара очень своеобразно захламлял рабочее место кучей нужной
литературы, когда готовился. Озаки, проснувшаяся ночью и
прошедшая мимо комнаты сына, чисто случайно увидела, как Чуя до
сих пор сидит за столом, несмотря на третий час ночи. Лежит за
столом, скорее, ведь, когда женщина подошла ближе, поняла, что
юноша заснул, подложив руки под голову, мерно и глубоко дыша. Ему
наверняка неудобно, но будить студента — пропащее дело. Коё знает,
что после такого затяжного сидения на твёрдом стуле будут болеть
спина, шея, плечи, но Чуя в последнее время так плохо спит, что грех
на душу возьмёшь, если разбудишь. Если честно, для Коё юноша до
сих пор тот самый маленький мальчик, сжимающий пальцами её
платье и утирающий рукавом синей кофты глаза, не понимая, почему с
ним никто не хочет играть. Тот самый восьмилетка, ударившийся
коленкой, когда упал, и молча глотающий слёзы, снова не
понимающий, обо что он мог споткнуться. Невинные, грустные, такие
красивые голубые глаза, потерявшие свой блеск из-за тонкой молочной
плёнки, навсегда погрузившей ребёнка в непроглядную темноту. Озаки
очень рада бы, но не может свыкнуться с мыслью, что Чуя теперь
самостоятелен и ничем не отличается от обычных людей: не может,
ведь помнит, как каждый день раньше успокаивала его, пытаясь
объяснить, как выглядит цвет. Он засыпал на её коленях, поджимая
ноги к животу, и она искренне надеялась, что хотя бы во сне мальчик
может видеть.
Чуя просыпается с будильником, обнаруживая мягкий плед на
своих плечах.
Сегодня… Что сегодня? У парня жутко ноет затёкшая шея,
хрустит спина, когда он выпрямляется. Упирается лопатками в спинку
стула, выгибаясь и потягиваясь. Задница онемела от сидения на
твёрдой поверхности. Замечательно. Накахара с самого утра
почувствовал себя роботом с железными и ржавыми суставами. Что он
повторял вчера? Проводит ладонью по страницам, пытаясь зацепиться
за что-нибудь, но глаза сами собой закрываются, а голова кружится от
резкого скачка со стула. Чёрт. Ладно, по дороге поймёт. Он настолько
не выспался, что хочет лечь лицом в наполненную водой ванну и не
вставать. Никогда больше не вставать. На выходе, параллельно
сдёргивая с волос резинку и встряхивая головой, Накахара с разбегу
врезался в Осаму, охнувшего от столкновения. «Ай, блять, — парень,
стоит догадаться, потирал ушибленное место, в которое Чуя удачно
вписался лбом. — Я ведь не дверь, ты немного промахнулся». «Я
вышел из комнаты и тотчас же совершил ошибку, встретив тебя, какая
досада, — сквозь зубы раздражённо прошипел Накахара, потирая
ладонью лоб, а потом болящую шею. — Зря припёрся, умник. Машина
уже вызвана».
Дазай, видно, хотел возмутиться, но Чуя с его острым слухом уже
слышал, как где-то издалека подъезжает машина. Пришлось отойти к
ограде, чтоб не попасть под колёса снова, только вот Осаму почему-то
партизански молчит. Ни одной стихотворной строчки, ни одной
подъёбочки. Обиделся, мать его, ну точно. Когда Накахара проводит
ладонью по дверце подъехавшего такси, руку неожиданно отталкивает
чужая рука, открывая дверцу за Чую. Что за хрень? «Старших нужно
уважать», — слышится недовольный голос, но Накахара только
фыркает, садясь в такси. Дазаю же неожиданно то, что, закрывая
дверцу за чёртовой слепой принцессой, чужая нога не даёт это сделать.
Чуя толкнул несчастную дверку вперёд, открывая снова, и его лицо так
мило и обыденно нахмуренно, что просто прелесть. «Лакеи обычно с
хозяевами ездят, ты, идиот, — хмыкает парень, махнув рукой и
указывая внутрь салона. — Садись, подвезу, так и быть». Осаму
почему-то упирался, упирался сильно, как ребёнок, которого
затаскивают в стоматологический кабинет, но Накахара ловко
выставил руку вперёд и схватил за, кажется, штанину. «Или садишься,
или остаёшься без куска своих брюк».
Чуя очень убедителен.
Дазай сидел рядом удивительно молча.
В университете странным было то, что Осаму без единого слова
расстался со спутником на лестнице. Если Рюноскэ, шедший рядом с
Чуей, молчит по обыкновению своему, то Ацуши-кун был не в
восторге, что на его приветствие Дазай-сан отмолчался. «Обидели
принцессу. Он сегодня не в духе», — едко заметил слепой, так и не
услышав ничего в ответ. Какое ему, собственно, дело? Ему сейчас
дифференциальные уравнения методом Бернулли решать придётся,
когда как Накаджиме с Дазаем какую-то философию сдавать. Культуру
всякую, основоположников. Им по стопке хлопнуть достаточно, чтобы
стать профессорами в философии, разглагольствовать за всех и
задаваться вопросами о создателе вселенной и о смысле бытия. Ладно,
чёрт с ними, уравнения по сравнению с аналитической геометрией
нервно в сторонке курят, и главное, чтобы после первой в своей жизни
зачётной недели Чуя сам курить не начал. Игрек в дифференциации
икс плюс два игрек равен иксу в кубе…
Суббота солнечна, но, стоит Накахаре закончить, ещё не так
нагрета. На экзамене парень позабыл о своей боли в шее от кривого
сна за столом всю ночь, и теперь урчит его желудок. Не так уж плоха
сегодняшняя суббота. Настроение не пошло по пизде. Чуе
понадобился час, чтобы решить весь лист, отстреляться, получить
зачётку и уйти, но, судя по тому, что Дазай его не преследует и не
оказывается на первом этаже у входа, эта скумбрия, видимо, проиграла
отстрел. У Чуи слишком хорошее расположение духа, и чисто только
поэтому он встаёт спиной к стене у центрального входа, прикрывает
глаза, не забыв поправить правую линзу и повязку на левом глазу, и
ждёт. Просто так. Это уже вошло в привычку (когда на самом деле
просто телефон с утра не был заряжен). Хочется подстебнуть, мол,
чего это ты задерживаешься, из графика выбился, а, умничка? В какой-
то момент Накахара, стоя в коридоре и слушая периодические спуски
студентов с разных этажей, порой отвечая на вопросы однокурсников,
кого это он тут ждёт, понимает, что, быть может, стоит зря и вообще
позорится, потому что встречающий давно ушёл. «Так. Стою ещё
десять минут и ух-»
— Чу-уя-кун, и кого это ты тут так верно ждёшь? — раздаётся
голос со стороны лестницы, разбавляемый тихими щелчками.
— Неужели меня?
— Опаздываешь, Дазай, — Чуя пожимает плечами. — Где это
видано, чтоб принц без прислуги ходил?
Оба одновременно открывают дверь и толкаются плечами, но
Накахара в итоге выбивается на улицу первым, самодовольно
фыркнув. Что ж, видимо, у Осаму тоже всё хорошо. Молчал, наверное,
всю дорогу сюда, потому что уже на грудь хорошенько принял и
боялся начать рассуждать о бытие раньше зачёта. Слепой идёт
впереди, осторожно перешагивая сразу две ступени и разворачиваясь к
спутнику лицом, поднимая руки вверх в сдающемся жесте. Показывает
таким образом ладони, мол, не усердствуй с вырыванием телефона, я
поднимаю белый флаг.
— Ну что ты, я тебя пощажу, прекрасный принц, вызывай свою
драгоценную каретку, — Дазай говорит насмешливо. Зная его, Чуя
готов спорить, что он ещё и поклонился.
— Нет-нет, сегодня ты получил душевную травму в царской
карете, так что я позволяю тебе оправиться от неё обыкновенной
прогулкой. Или ты уже из принципа не хочешь?
— Из принципа я переведу тебя, слепую курицу, через дорогу и
доведу не только до дома, но и до белого каления, — Дазай
наклонился, говоря это Чуе прямо в лицо, иначе почему голос звучит
так близко, а чужое дыхание опаляет губы?
 — За зубами язык держи, щелкунчик, — замечание о слепой
курице чуть-чуть обидно, но у Накахары слишком хорошее
настроение, чтоб воспринимать всерьёз. Хрен с ним, пусть шутит. Над
ним, наверное, уже судьба пошутила, вот он и отыгрывается на
остальных божьих тварях.
Воздух чудесно пахнет. Через какое-то время снова на город
обрушится нестерпимая летняя жара, от которой только и хочется
запереться дома с кондиционером, мороженым и кубиками льда в
трусах, но сейчас ещё то время, когда от нарастающих вверх градусов
ещё не обливаешься потом под одеждой и не желаешь залезть в
ближайший холодильник с холодными напитками. Слышны
немногочисленные люди вокруг, изредка — фыркающие машины, и
после них сразу чувствуются выхлопные газы, слышен треск вывесок
и колокольчики открывающихся из магазинов дверей. Мерный шаг-
щелчок даже успокаивает, не давая полностью погрузиться в
созерцание природы вокруг и сбиться со счёта. Накахара снова
сдёргивает повязку бинтов с глаза, убирая в сумку.
— Ветер слегка колышет листья на аллее с другой стороны
дороги, — вдруг к чему-то говорит Осаму, будто рассуждает вслух.
— Они так… совсем невидимо, но ощутимо колышутся, если
прислушаться повнимательней. Из-за утренней свежести на них всё
ещё поблёскивает солнце.
«Зачем ты всё это мне рассказываешь?» — хочет спросить Чуя,
вопросительно приподняв бровь, и уже приоткрывает рот, но губ
внезапно касается чужой палец, принуждая молчать. Накахара
фыркает и отворачивает голову в сторону. После описания Дазаем
происходящей нирваны вокруг слепой всё равно невольно
представляет это в голове — пытается представить, как выглядят
зелёные листья на ветру и какого цвета роса на них.
— Чш. Там, впереди, магазин фруктов. Хочешь зайти?
— У меня нет денег.
У Чуи, конечно, деньги были. На обратный проезд на такси.
— Там, знаешь, есть мандарины. Вкусные. С кислинкой. Свежие,
приятно пахнут цитрусом. И без косточек, представляешь? А ещё
персики. Их оранжевая мякоть просто прекрасна на вкус. Мягкая и
сладкая, но не так чтобы вырви глаз от сладкого на языке, и просто
тает во рту. И шкурка у них бархатистая и приятная на ощупь.
 Зная Осаму, он, наверное, активно жестикулирует, когда
повествует.
— Ты думаешь, я никогда не ел мандарин или персика? — Чуя
только пожимает плечами.
— У них такой же нежный цвет, как у твоих волос.
Чуя молчит. Не знает, что ответить. Это Дазай так попытался
наладить контакт? Или он сейчас добавит, что имел в виду гнилые
мандарины на дне ящика, а персики он и подавно терпеть не может?
Всё возможно, но Осаму ничего не говорит. Когда Накахара вовремя
замедляет шаг, останавливаясь у дороги, Дазай зачем-то обошёл его и
встал по левую руку — стороной к машинам. Электрический
щелчок — Осаму щёлкает рядом, тихо вместе с тем ступая. Перейдя
дорогу, снова возвращается на своё место по правую руку, чтоб не
мешать слепому протянуть руку к ограждениям. Вот стальной забор
первого дома, высокий и гладкий, вот чугунные и шершавые прутья,
дальше — горизонтально рифлёные пластины, нагретые солнцем. Вот
тонкая и низкая сетка, вот угловатое дерево, и за ним дважды или
трижды всегда лает собака. Дазай, на самом деле, с опаской глянул на
этого кривоногого бультерьера с чёрным пятном на глазу и ухе, но пёс
с той стороны даже к ограде близко не подошёл, оставшись сидеть
возле дверей охраняемого им дома. Ирландский сеттер через четыре
забора только голову из большой своей будки высунул, а ещё через
пять ограждений где-то на заднем дворе начало рычать что-то
огромное, но за домом — Дазай машинально представляет этих
пушистых монстров вроде кавказских овчарок. За три забора до дома
Чуи парень сначала замечает прелестного бордер-колли, машущего
хвостом и лежащего в своей конуре, на которой хозяевами
выгравирована кличка пса «Мистер Огурчик». Потом Дазай смотрит
вперёд и неожиданно видит, что как раз возле ограждения дома
Накахары стоит машина. Та самая, на которой Чуя ездил раньше.
Парень замирает ровно тогда, когда видит, кто выходит из машины.
Накахара, пройдя несколько шагов, останавливается тоже, слыша
звуки шагов у своего дома и не слыша шаги спутника. Оборачивается,
будто может что-то увидеть, и вопросительно склоняет голову к плечу.
— Дазай, ты там где?
— Я… здесь, — слепой не понимает, почему у Осаму такой
неуверенный голос. Тот словно что-то увидел и не желает к этому
приближаться. Чуя хочет переспросить, что не так, но неожиданно
слышит приближающиеся к нему шаги за спиной и чувствует руку на
плече, тут же вздрогнув и инстинктивно пригнувшись.
— Чуя?
Голос Мори. Накахара со всей своей сессией совсем забыл, что
отец должен вернуться. Что-то рановато. Юноша, конечно, хочет
поприветствовать его, но это внезапно напряжённое молчание и от
отца, и от литератора немного пугает. Что такое?
Чуя улавливает, как что-то резво защёлкало. Дазай уходит. Уходит
быстрее обычного, даже не попрощавшись. Вообще ничего на
прощание не бросил, но Накахара его и не останавливает. Просто
недоумевает от того, что случилось что-то такое, о чём сам он не в
курсе.
— Ты… знаком с ним? — вдруг настороженно спрашивает Мори,
чуть сжав пальцы на плече юноши, и Чуе становится не по себе.
— Он с литературного факультета. Пересекаемся часто. И живёт
недалеко отсюда. А что случилось?
— …Нет, ничего, — Мори, вздохнув, говорит это не сразу и
отходит. Интонация его голоса теперь словно виноватая.
Недоумевающая. — Я, если честно, хотел сначала спросить, с какой
стати ты вдруг возвращаешься домой пешком, но даже дар речи
потерял.
— Чего? — Чуя понимает в момент две вещи: он, во-первых,
только что избежал серьёзного разговора насчёт халатного отношения
к обещанию, которое дал отцу, а во-вторых — что может так сильно
удивить его отца? Мори всегда был спокойным человеком, но сейчас
почему-то не отвечает. В любой другой момент Накахаре стало бы
жутко неудобно от своего проступка, но сейчас он чувствует, что это
Огаю будет неудобно от расспросов сына. — Пап? Что это сейчас
было?
Огай, судя по интонации, не очень хотел бы развивать эту тему, но
Чуя непреклонен. Беспрепятственно обходит машину и заходит во
двор, стоя примерно в шагах четырёх от входной двери, а вот отец
стоит прямо у неё. Тихо откашливается.
— Ты… Назвал твоего… мм, друга, скажем, Дазай, верно? — Чуя
кивает, внимательно прислушиваясь и щурясь. Хочется поправить, что
Осаму никакой ему не друг, но не время. — Дазай. Осаму Дазай. Да,
я… Я помню его, — на этих словах Накахара совсем замирает, сделав
шаг. — Просто сильно удивился тому, что этот юноша ещё жив.
Часть 6
В конце длинного пустого коридора, пахнущего спиртом и
кварцевыми лампами, потрескивала и мигала одна из последних на
потолке: долго молчала, затем резко-резко начинала гаснуть и
светиться заново, гасла вовсе и через несколько минут вновь
загоралась холодным желтовато-зелёным светом. У дверей пяти палат
и в самих них было темно и тихо, изредка тишина разбавлялась
шорохом одеял. Третий этаж детской травматологии и хирургии
полностью умирал к полночи, круглосуточно противный золотой свет
горел лишь в уборной, когда как в сестринской мог шуметь телевизор,
а в кабинете дежурного врача слабо мерцает холодная настольная
лампа, освещающая заваленный бумагами с историями болезней стол.
Мори устал. Глаза слипались. Ручка невольно выскальзывает из рук,
лоб соскальзывает с упёртой в него ладони, мужчина вздрагивает
каждый раз и снова поднимает голову, встряхивая ею и пытаясь не
уснуть. Прошлой ночью ему удалось поспать часов пять, а этой так и
вообще не удастся, если он не закончит с этой бумажной волокитой в
ближайшие пару часов. Чёрные волосы растрепались, а вовремя
замеченная потёкшей чёрная ручка чуть не оставила непоправимое
пятно на нагрудном кармане белого халата — она отправилась в
мусорное ведро под столом. Кабинет небольшой, шагов десять в
длину, и свет от лампы охватывает лишь половину обыкновенного
серого стола с закруглёнными краями, подле которого между ним и
стеллажом расположен небольшой кожаный диван, чтобы отдыхать и
позволять располагаться коллегам; за спиной Огая — двухстворчатое
окно, завешанное светло-зелёными, такими салатовыми, истинно и
противно больничными жалюзи.
Снаружи темно. У центрального входа тёплым жёлтым горят два
фонаря по две стороны от дверей, вдоль аллей больничного двора
фонарные столбы выключены через один, открыты ворота для машин
скорой помощи — недавно, как и всегда, одна, мигая красным и синим,
но абсолютно тихая покинула территорию госпиталя. Ничего
страшного. Отравление с промыванием желудка, приступ астмы или
высокое давление очередной старушки — всё это купируют на дому
вызвавшего и уедут восвояси. На улице никого. Тишина, ночная
октябрьская прохлада, из-за чего окна больницы открыты только в
углах первого этажа, чтобы воздух не застаивался. Мори знает, каково
это, когда средь глубокой ночи нужно выглядеть бодрым и лететь на
очередной вызов, делая вид, что любишь людей и свою работу, а
особенно то, чем люди страдают. Нет, мужчина не жаловался, что ему
действительно не нравится его работа, но безграничная любовь к хомо
сапиенс в профессию не входит, а Гиппократ такого не говорил. В
конце концов, не хирургу жаловаться — тот пациент, который рискнул
нагрубить или быть недовольным работой медперсонала, получит
меньшую долю необходимого наркоза. Или вообще бесплатный наркоз
для дорогих нуждающихся в помощи! Кувалдой по голове не стоит
никаких денег, а отсутствие одной из двух почек никто не заметит.
Но то, конечно, шутка.
Мори был высоким, бледным, спокойным, часто не снимал
бледно-зелёного стетоскопа с шеи, наброшенного на неё под
воротником белоснежного халата, и умел весьма доходчиво объяснять
представителям человеческого рода, что, если они не подпишут
согласие на операцию, выбрав отказ, в их скорейшей смерти в долгих
муках будут виноваты именно они, а не врачи, которые, видите ли,
плохо уговаривали. Огай не прибегал ни к каким угрозам и
ругательствам, а на упёртые «я не согласен на переливание крови!»
или «вы хотите сказать, что моему ребёнку требуется сложная
операция?!» только разводил руками, доставал необходимые бумаги из
ящика стола и, придвигая к пациентам, спокойно говорил, чтобы брали
ручки и переписывали ответственность за свою смерть или смерть их
чада на себя. «Моё дело, господа, вылечить и поставить на обе целые
ноги, а ваше дело — скакать на одной или оставаться лежачими на
недолгие несколько лет, которые вам остались. Зато какой выбор! Сами
выбираете, на диване вам лежать с комфортом или в обитом бархатом
гробу. Там очень удобно, не раз присутствовал на чужих похоронах.
Так улыбаются! Или это они от паралича скончались…»
Иногда ему приходилось брать смены в поликлинике.
Центральная больница располагала ею на первом этаже возле
регистратуры, и порой Мори искренне не понимал, какого чёрта
пациенты с лёгкой простудой или крошечной сыпью от аллергии на
руке тащатся к нему именно сейчас, а потом удивлённо таращатся,
податливо дакают и резво сбегают, забывая рецепты или справки — в
зеркале спустя целую волну таких испуганных Мори совершенно
случайно замечал окровавленные полы своего белого халата или такой
же в крови скальпель в кармане, который остался там после утренней
операции и дружелюбно поблёскивал багровой корочкой на
медицинской стали инструмента.
Иногда он на ногах не держался после многочасовых операций,
сидя на полу прямо в операционной после её проведения и отдыхая.
Хотя бы пятнадцать минут посидеть в абсолютной тишине, чтобы
прийти в себя, отвыкнуть от запаха человеческой плоти и крови и,
выбрасывая перчатки в урну к чёртовой матери, вернуться в чистый
кабинет через два лестничных пролёта — через два, если травмы были
у взрослых, а для несовершеннолетних операционная располагалась на
его третьем этаже. Его, Огая, глаза цвета тёмного шоколада (или
старой запёкшейся крови) почти никогда не блестели, только разве что
тогда, когда мужчина доставал телефон в ординаторской или по пути
куда-либо и смотрел на что-то на экране. Практиканты, приставленные
к нему, не раз видели, как хирург без единой эмоции страха рылся в
чужих кишках и тихо комментировал «это не то» и «это не там»; как с
меланхоличным лицом подходил к жалующимся на вывих пациентам,
неторопливо осматривал конечности, а затем внезапно резко и с
хрустом вправлял кости, не реагируя на вскрики, возвращаясь на своё
место и спрашивая, все ли просьбы им выполнены; как безразлично,
не изменив выражения лица и смотря в лист истории болезни, сообщал
о страшных диагнозах родственникам больных и даже не пытался
сочувствовать, попутно давая рекомендации и прогнозы на счастливое
и не очень будущее; как скупо усмехался и смело, не повышая голоса,
посылал пациентов писать на него жалобы, а по пути к кабинету
главврача — на тот момент главврача — убедительно рекомендовал
перечитать их бред, в котором между строк читалось, что они
отказываются обследоваться и самовольно хотят умереть от болезни, в
которую не верят, ведь они, конечно, знают лучше и в подворотнях
самому Гиппократу давали. И именно поэтому практиканты никак не
могли понять, что может заставить спокойно и тепло улыбнуться
такого холодного и хитрого мизантропа, пускай разгадка и лежала у
них на ладони: сообщения супруги и фотография сына на экране.
 «Он спит?» — писал Мори Озаки полпервого ночи, когда Чуе
было пять лет.
«У него в школе всё хорошо?» — спрашивал он, когда мальчику
было девять.
«Я скоро вернусь. Через пару часов», — отвечал Огай, когда Коё
писала, что мальчик скучает.
«Зачем ты несёшь ему это?!» — спрашивала голосовым
сообщением Озаки, когда Мори сообщал, что принесёт
одиннадцатилетке человеческий череп.
«Я тебя тоже», — коротко отвечал Мори после долгой ночной
смены, видя сообщение супруги рано утром.
— Тебе было… пятнадцать, когда мне впервые удалось встретить
его.
Время подходило к двум ночи, когда уснувшая улица разразилась
далёким воем сирены скорой помощи. Мори, оторвавшись от
писанины и настороженно подойдя к окну, нахмурился. Обычно
машина возвращалась в тишине, но, судя по приближению звука и
мигающим огням в темноте, кого-то срочно доставляют сюда. Сон как
рукой сняло, стоило мужчине разглядеть в подъезжающей карете
скорой помощи жёлтую машину детской реанимации. Кого могло
принести в столь поздний час? Что могло случиться с несчастным
ребёнком, если его везут в реанимации? Пока машина подъезжает, где-
то в душе Мори надеется, что она вдруг не погаснет и не замолкнет:
замолкнувшая в дороге карета скорой помощи — символ отчаяния и
безысходности, когда уже ничего не в силах сделать. Мужчина, видя,
как жёлтая карета останавливается у входа, а её двери распахиваются,
даже смотреть издали не хочет, совсем не желая разглядеть на
носилках кровавое месиво или посиневшее тело. От приехавшей
скорой в некоторых окнах госпиталя зажигается свет, в окнах палат
видны силуэты разбуженных людей, в коридорах слышны шаги и
суета. Не к добру это. Спускаясь быстрым шагом к центральному
входу, Мори, хмурясь, теплит в мыслях надежду, что всё обойдётся,
какая бы степень тяжести повреждений не была. Ожоги? Утопленник?
Отёк Квинке? Ранение?
— И, знаешь, — Огай усмехается, сидя рядом, — лучше бы это
было пулевое ранение.
 Дежурные врачи проснулись мигом. Огай видит своих
немногочисленных коллег в белых халатах, взъерошенных и только
халаты натягивающих, резко проснувшихся и испуганных. Детская
реанимация — нечастое, но и отнюдь не желанное явление в
больницах. Что-то серьёзное и не всегда с благожелательными
прогнозами, с сорвавшимися с цепей родственниками и дикой
спешкой, где каждое действие может оказаться летальным. Детская
реанимация — действуй быстро, точно, правильно и будь богом,
потому что после удачного спасения благодарить будут именно его, а
не слаженную работу врачей. Госпиталь не такой шумный, как днём,
но лучше бы он молчал. Всюду загорается свет, и фельдшер скорой
помощи с разбегу снаружи отворяет двери, чуть не ударив одного из
врачей и заставляя всех замереть хриплым голосом: «Парень.
Пятнадцать лет. Авария, — судорожно вздыхает, отходя от дверей и
пропуская другого фельдшера с водителем кареты помощи к лифту.
Тело на носилках, живое тело, по пояс прикрыто, но на светло-
бирюзовой ткани уже расплывалось громадное кровавое пятно в
районе ног. Мори оглядывается на сообщившего это фельдшера,
понимая, что эту ночь он точно спать не будет. — Кровавая каша», —
фельдшер махнул на свои ноги и тут же встряхнул рукой — нельзя
показывать на себе.
Мори на бегу втиснулся в лифт, и кусок его халата захлопнуло
закрывшимися дверьми. Чертовщина. Пока жертву держат на
носилках, Мори успевает рассмотреть и пострадавшего, и объём своей
работы, моментально прикладывая пальцы к пульсу на шее. Пульс
есть. Парень дышит, но так, в любой момент прекратит и издохнет, а
этого никто и не заметит. Верхняя часть тела совсем не тронута:
растрёпанные каштановые волосы на голове, небольшая ссадина на
щеке, белая рубашка в не очень заметных сероватых пятнах пыли —
пострадавший явно прокатился по асфальту, если не
перекувыркнулся, — руки чистые, одна свисает с носилок вниз. Когда
лифт раскрыл свои двери на третьем этаже, Огай мгновенно
приказывает доставить в операционную, а потом быть готовым
доставить парня к реаниматологам на первом, там разберутся,
подключать к искусственной вентиляции лёгких или нет. Коридор
полутёмен, но светел, если сравнивать с тем, что было до доставки
пострадавшего сюда, медсёстрам на посте приходится крикнуть
готовить донорскую кровь. Персонал подсуетился, когда Огай
распахивает дверь к операционному столу фельдшеру и водителю
скорой: «На стол его!» Мужчина уже давно перестал метаться в таких
случаях. Уже лет как пять или семь. Гремят инструменты на стальном
подносе, Мори достаёт перчатки и надевает маску, подлетая к
пациенту на приготовленном столе и одёргивая скрывающее ноги
полотно.
О, проклятье…
Фельдшер был прав, когда сказал, что там каша.
Медсестра вовремя подхватывает окровавленное покрывало,
получив указание выбросить. То, что парня доставили не в чёрном
мешке и не по отдельным частям, уже должно радовать, потому что
Мори радужных перспектив не видит: если на левой ноге
кровохлещущий открытый, но не такой уж и шокирующий перелом, на
который потом нацепят аппарат Илизарова, то правая… Тут не
подойдёт «ужас», «кошмар» или простое «о господи». Тут просто
костно-мясное крошево ниже колена. Огай в очень плохом настроении.
В очень плохом хотя бы потому, что не специализируется на детской
хирургии.
Большеберцовая кость на соплях держится, никак точнее не
описать. На сухожилиях то есть. Под этой кашей и расползлось
бордовое пятно, заляпав под тканью и стол. Хирург даже
предположить не может, как так получилось. Парня каток переехал?
Грузовик как минимум? Что это за мясорубка была на колёсах, если
кость не собрать? На лице жертвы крепится кислородная маска и
проверяется, дышит ли самостоятельно. Подошедший медбрат уже во
всеоружии, но не решается спрашивать наставника, почему тот застыл,
глядя на раздробленную в мясо ногу мальчишки. «Сколько ему?
— зачем-то переспросил Мори-сан и, получив ответ, что пятнадцать
исполнилось этим летом, тяжело вздыхает. — Жалко его».
Никогда ещё Мори-сан не говорил, что ему жаль кого-то из
пациентов.
— Понимаешь… — мужчина вздыхает. Он явно не хотел
рассказывать об этом. — Я впервые растерялся. Если бы он умирал
или был безнадёжно испорчен машиной, я бы и раздумывать не стал. А
тогда я осознавал, что даже хирург с пятнадцатилетним стажем при
всём своём желании не соберёт микроскопические части кости.
Вернее, всё то, что от неё осталось.
Мори не спрашивал, где родители несчастной жертвы. Мори
думал только о том, держа в руках медицинскую пилу, как могло так
оторвать конечности. Тут уже ничем не поможешь — разорванное
мясо на сухожилиях и раздробленная кость на полотне. Раздробленная
в такие мелкие крупицы, что под микроскопом лишь сосчитаешь.
Мужчина ещё не приступил. Не притронулся лезвием к коже, только
занёс его над безнадёжной конечностью и старался не смотреть в лицо
пострадавшему. Ему на секунду показалось, что сердечный ритм парня
участится, он откроет глаза, молча посмотрит на своего мучителя с
самой последней для пациентов вещью в руке и спросит, почему
именно его. Медсестра прикрывала рот рукой, всхлипывая, и хирург
прекрасно её понимает: парня более чем жалко. Жалко от
безысходности, потому что ничего больше не сделаешь — если
промедлить, жертва получит заражение крови и будет совсем обречена.
Мори, на самом деле, не так уж и долго стоял в нерешительности с уже
опущенной вниз пилой, нахмурившись, всего меньше минуты.
Медлить нельзя ни в коем случае — у пациента глобальная потеря
крови. Огай думал. Думал, как будет смотреть в глаза не родителям и
не коллегам, а именно юноше. Может, парень сам бросился под
машину и заслужил?.. Вряд ли. Врачи обязаны быть бесчувственными,
иначе они непригодны для своей профессии. «Может, всё-таки что-
нибудь другое?» — вкрадчиво и от отчаяния интересуется практикант,
вздыхая. Мори не отвечает. Ему нечего ответить на это так же, как
будет нечего ответить родственникам несовершеннолетнего. А что он
мог сделать? Ногу не спасти, а чудес в этом мире не существует.
Всегда более тяжко принимать решения насчёт детей, чем насчёт
взрослых — последние являются уже состоявшимися людьми с
окрепшей психикой и возможностью если не самим себе помочь, то
кого-нибудь нанять. Мори каким-то шестым чувством понимает, что
операция сегодняшней ночи не пройдёт для него мимолётно.
В свете белых потолочных ламп сверкает медицинская сталь
пилы.
— На самом деле, всё прошло не так уж и тяжко, — Мори горько
усмехается. — Тяжко было начать, а резать было не тяжко. В конце
концов, что там было отрезать? Как сейчас помню, как трещал
обломок большеберцовой кости. Хотя уже… хм, больше четырёх лет
прошло.
Парень пробыл в реанимации совершенно один ещё несколько
дней. Пришёл в себя на следующий вечер, и Мори, очень странно себя
ощущающий в разговоре с отцом жертвы страшной аварии, уже
дважды наведывался в реанимационное отделение до этого, советуя
приготовить достаточно большую дозу успокоительного на случай
истерики и привязки для рук, если станет неконтролируемо буйным.
Огай вообще никак не чувствовал себя, когда несколько раз проходил
мимо сидящего в молчании и смотрящего куда-то в стену родителя
мальчика, ни разу не изменившего своего положения за пару часов, а
вот за стёклами светло-зелёной стены с дверью в отделение не мог
себя заставить появиться — останавливался рядом и подзывал
реаниматологов, спрашивая, очнулся ли и каков сердечный ритм.
Реаниматологам, пациентам, родителям пациентов, другим врачам и
практикантам доктора Мори было больно смотреть на отца парня,
пребывающего в полнейшей прострации, — его не пускали в само
отделение из-за стерильности и тонкой работы оборудований. На лице
юноши шумела кислородная маска при вдохе и выдохе, левая нога
была заключена в жутко выглядящий аппарат Илизарова, приподнята и
закреплена в таком положении, вена левой руки на сгибе была
исколота трубками капельниц с растворами и донорской кровью,
большой палец правой укушен прищепкой с проводом для
отслеживания сердцебиения. Сам он, тяжёлый пациент, одет в светло-
синий больничный халат для удобства обследований. Мори терпеть не
мог этот светло-синий цвет. Голубоватый даже. И не в цвете
больничного халата для тяжёлых пациентов была причина.
Мори вызвали прямо из кабинета, когда мальчишка очнулся. Он
не знал, почему реаниматологи не остановили пациента от того, что он
приподнялся на локтях. В отделении мерно попискивал лишь аппарат
сердечной системы, каждые пять секунд отбивая ритм. Реаниматолог в
розовой форме стояла у стола с историями болезней тяжёлых
пациентов и не решалась окликнуть приподнявшегося, чтобы тот
вернулся в прежнее положение, сам же хирург остановился у края
стены, выглядывая в стекло возле дверей. Он… мало что чувствует.
Просто почему-то не решается войти сразу. Юноша с тяжеленной от
наркоза головой медленно моргает — видно, не шибко понимает, где
он находится и как он тут оказался. Да, неожиданная смена места,
когда сначала шёл по темноте или ещё где, потом — бам! — и даже
резкой боли не чувствуешь, моментально оказываясь в светлом
помещении, пахнущем спиртом, весь утыканный капельницами.
Пациент по пояс накрыт лёгким покрывалом и, кажется, пока не
понимает, почему не ощущает пальцев ног. Левую руку с иглами
катетеров сгибать больно и неприятно, но это не мешает медленно и
осторожно зацепиться пальцами за край одеяла и аккуратно, насколько
позволяет силы, откинуть его.
— Я ни капли не жалею о том, что не видел его взгляда в тот
момент.
Мори не подходил к своему пациенту. Ампутированная по колено
нога пятнадцатилетнего мальчика вызвала большой резонанс в
госпитале. Негативный резонанс. Минусы профессии медика любой
специальности в том, что всё лучшее для пациента обратится самым
худшим для тебя. Конечно, поползут слухи, что конечность можно
было и спасти, как же. Огай, опираясь спиной на стену и всё ещё
оставаясь в невидимости для юноши, не может наблюдать за его
реакцией, а потом чуть не выронил из рук его медкарту, схватившись
другой за сердце и вздрогнув, когда стены реанимационного отделения
сотряс вопль.
— Иногда мне кажется, что я никогда не выкину из головы этот
крик. Это был не ужас и не страх… — хирург болезненно вздыхает,
тихо прочищая горло. — Это был вопль отчаяния. От него даже у
пациентов с тяжёлой стадией анемии кровь в жилах стынет.
Хирург махнул рукой реаниматологам, когда в отделение к койкам
пациентов, увешанным проводами капельниц и уставленным
различными стойками аппаратов, ворвался родитель пострадавшего.
Пускать нельзя, но случай печален и редок. Из более раннего разговора
с примчавшимся в госпиталь аккурат к концу операции отцом юноши
уставший, но не подающий виду Мори, медленно моргая из-за
огромного желания спать, сквозь объяснения произошедшего уловил,
что тот вообще не был дома уже несколько дней по причине работы и
стремглав оказался здесь, как только после появившегося на экране
телефона номера сына в динамике прозвучал незнакомый голос,
сообщающий, наверное, почти самое страшное, что можно вообще
сообщить по телефону в глухую ночь. О, это действительно трагедия
огромных масштабов!
Отец и сын были похожи. В медкарте имя юноше было Осаму
Дазай, возраст — пятнадцать, рост — сто семьдесят, вес — пятьдесят
два, группа крови — последняя. День рождения датирован
девятнадцатым июня. Астеник. Недобор веса. Парень на удивление не
угловат и не несуразен, не нескладен для своего роста и телосложения,
и Мори невольно сравнивает пациента с собственным сыном такого же
возраста, но меньше весом и ростом в сто пятьдесят восемь. Мягкие
чистые волосы каштанового цвета. Даже не каштанового, скорее, а
такого молочного шоколада. Худощавые руки. Чистое лицо. Юноше на
щёку приклеили пластырь после операции, хотя, казалось, это так не
нужно после всего того, что произошло. Обрубок правой ноги по
колено был тщательно забинтован и болел на шве. Отец сидел рядом,
придерживая мальчишку в полугоризонтальном положении, пока тот
закрывал лицо одной рукой и безвольно опустил на койку вторую
ладонью вверх, чтоб не тревожить утыканный иглами сгиб. Его острые
плечи содрогаются в абсолютно беззвучном плаче. Мори более чем
уверен, что не причём тут ни боль в сломанной ноге, ни нахождение в
реанимационном отделении госпиталя, ни гнетущая больничная
атмосфера. Хирург подзывает реаниматологов к себе ближе взмахом
руки, говоря держать шприц с успокоительным наготове. Юношу
точно придётся усыплять на некоторое время, чтобы в порыве
истерики он не навредил самому себе. Такие вещи не проходят для
психики бесследно. У него ведь только недавно начался второй
триместр средней школы.
— А потом произошло кое-что, что я не планировал, — в голосе
Мори звучат стальные нотки. Он наверняка нахмурился.
Следующая ночь была для хирурга спокойной. Он был дома.
Сначала поинтересовался, как дела у сына, потом вернулся к Коё в
большую комнату. Вид у Мори был уставший, сонный и хмурый. Не
как туча, конечно, но предгрозовое состояние. Или последождевое,
когда после ужасного ливня и раскатов грома в черноте неба земля
осталась холодной, мокрой, плачущей ручьями бурых луж, и в воздухе
застыла неприятная прохлада, и с убитых ливнем листьев деревьев
быстро стекают прозрачные капли. Озаки привыкла видеть супруга
понурым и серым, но в этот вечер всё было ну совсем плохо. Огая что-
то сильно тревожило. На душе что-то повисло железным комом, судя
по его хмурому лицу, и, когда женщина, скрестив руки на груди, прямо
спросила, что же Мори беспокоит и что случилось на работе, ему
пришлось рассказать. Нет, это было не то чтобы вынужденно, но,
рассказывая кому-то о непонятных терзаниях, тебя не касающихся,
становится немного легче. Ну или, по крайней мере, страдать будут
оба. Это как прочитать грустную книгу или посмотреть достаточно
тяжёлый фильм, события которого будут ещё долго крутиться в голове,
когда переживаешь за персонажей. Хирург всегда повествовал обо
всех кровавых и им подобных случаях в госпитале вполголоса, чтобы
Чуя не подслушивал, тем более о своём ровеснике. Мальчик старше
пострадавшего всего-то на полтора месяца, а сравнивать издержки
работы с недугом сына даже Мори считал кощунством. К чёрту всё
это. После ночных смен Огай ложился спать рано, чтобы подольше
отключиться от реальности и совсем не помнить, в крови скольких
людей испачканы его руки. Многие были обречены прямо на
операционном столе, многие — ещё до операции, но последние часто
верили, что хирургическое вмешательство продлит их жизнь хотя бы
ещё на несколько лет. Кабинет главного хирурга — это нечто
сокровенное и покрытое тайной, и Мори зуб даёт — или любой другой
орган из человеческого тела, — что некоторые полагают, будто стены
кабинета обляпаны кровью невинных, на крючки подвешены тесаки,
скальпели и другие ужасные колюще-режущие инструменты, не
отмытые от багровых пятен, на полках в банках стоят заспиртованные
части мёртвых тел, абортированные младенцы, нежизнеспособные
уроды с патологиями и ещё чьи-то бьющиеся сердца в мерзких
зелёных растворах, а на столе в ряд лежат отрубленные головы козлов
с пентаграммами на их окровавленных лбах. Те, кто заходят в кабинет
без разрешения, не возвращаются… А сам хирург постоянно ходит в
покрытом плотной кровавой коркой халате или мясницком фартуке,
держит в бордовых перчатках отрезанные пальцы пациентов и,
вероятно, питается выдавленными из черепов глазами и страхом,
исходящим от людей. О, если бы всё действительно было так! А то так
скучно после всех этих красочных фантазий возвращаться в
обыкновенный светлый кабинет со светло-зелёными стенами, смотреть
на папки с бумагами на стеллажах со стеклянными дверцами и вдыхать
запах медицинских препаратов. Да, полицейские — оборотни в
погонах, врачи — бездушные и циничные животные, учителя —
чайлдхейтеры, социальные работники — мизантропы. Всё так и есть.
Пускай за стенами учреждений так и думают, хоть меньше появляться
будут со своими болями в левой пятке третьей ноги.
Или телефон всю ночь снисходительно молчал, или Мори
слишком крепко спал, но за весь сон его никакой обеспокоенный
звонок в четыре часа утра не разбудил. Звонки были не только
обычным делом, но и частью обязанностей, когда в любое время
должен сорваться и прямо в домашней одежде мчаться спасать
попавшего под поезд или человека с ангиной и держащейся уже
третий день температурой. Огаю на утро стало даже немного легче. Не
было тяжко вставать в шесть утра из тёплой постели и опускать ноги
на холодный пол, после того как совершил утреннюю традицию
целовать супругу в щёку. Мори давно перестал верить в чудеса и в
лучшее, случающееся просто так, потому как не раз, не два и уже даже
не двадцать раз видел, как лучший исход для человека определяют
действия врача — такого же обыкновенного человека, отдавшего себя
на растерзание бездушной профессии. Но именно сегодня Мори
наивно полагал, что, может быть, всё будет не так плохо, как должно
случиться. Наивность, как известно, худший враг здравого смысла.
Прямо на входе в госпиталь дежуривший всю ночь один из
приставленных к хирургу практикантов поймал Мори и выпалил, что
прошлой ночью, в районе с двух до трёх, мальчишка с отрезанной
ногой выдрал из вены все капельницы без единого звука. «Кровь
капала на пол, когда реаниматологи заметили», — добавил он, когда
Огай резко изменил маршрут к своему кабинету и направился прямо в
реанимационное отделение. То, что кровь уже капала на пол, может
быть преувеличено: не стоит забывать, что из вырванных юношей
трубочек кафель могла залить и донорская кровь, но и кровать
заляпать могла именно кровь пациента. Плохой знак. Видимо, этого
пятнадцатилетнего умирающего по собственной воле тихушника
обнаружили тогда, когда аппарат сердцебиения зашёлся в истошном
писке учащённого ритма. «Он в сознании сейчас?» — спросил хирург,
надевая перчатки, оставив свой чёрный кожаный дипломат на стуле и
проходя к койке. Он первый раз подошёл к прооперированному после
операции. Неудивительно, что руки мальчишки привязаны к постели за
запястья — так часто делают прооперированным под наркозом, чтобы,
отходя от него, пациент не задёргался и не навредил самому себе,
вырывая катетеры и ударяясь обо всё вокруг, — сгиб левой руки
плотно перебинтован, одна трубка капельницы присоединена к левой
кисти, а другая аккуратно введена под ключицы. Юноша выглядел
очень измученным, но даже не посмотрел на своего лечащего врача —
его абсолютно ничего не выражающие и уставшие, немного
покрасневшие и с чёрными тенями под нижними веками глаза были
устремлены в окно, на пожелтевшую листву деревьев и беловато-
серый городской фон. Виднелись здания, крыши, верхушка серого
ограждения больничной территории. Хирурга для пациента как будто
не существовало. Для его взгляда ничего не существовало, кроме
беловато-серого городского фона за окном. Мори полагает, что голова
его пуста. Мысли ни о чём. Юноша накрыт по грудь лёгким светло-
зелёным покрывалом и не подаёт виду, что вокруг него всё ещё
продолжается чья-то жизнь. Огай не знает, почему не может высказать
ни слова. Изначально ему в голову закралась мысль о вызове
психиатра, ведь мотив выдранной капельницы из вены ему более чем
ясен, но при взгляде на парня мгновенно расхотелось. Сколько раз он
уже видел таких меланхоличных от отчаяния? Сколько раз даже не
пытался посочувствовать чьей-то утрате, диктуя правила поведения
после операции, разрешимую пищу и список препаратов, которые
пациенту будут вводить в течение всего времени в госпитале? Мори
понятия не имеет, почему не хочет нарушать тишину в палате,
воцарившуюся только для одного пациента. «Он очнулся полчаса назад
после дозы снотворного, — негромко сказала реаниматолог, когда Огай
молча вышел, после того как проверил стабильность сердцебиения и
другие показатели. — Он не сопротивлялся, когда обнаружили то, что
он натворил. Молчал, когда спрашивали, что случилось. Взгляд был
ясный». «Следите за ним, — Мори достал ручку из нагрудного
кармана и, отыскав на столе в отделении карту юноши, что-то в ней
записал. — Ещё три дня продержите его ногу в таком положении, а в
понедельник везите в травматологию. После наложения гипса будет
под моим личным наблюдением».
Хирург был прав насчёт своего спокойствия, что в эти три дня
юноша ничего не предпримет. В отделение он наведывался дважды за
день — после прихода в госпиталь и перед уходом, проверяя,
действуют ли обезболивающие и как пациент себя ведёт. Вызванному
на третий день к мальчишку психиатру мало что удалось выудить из
него, ведь на все вопросы он отвечал однотонно и безразлично, что он
в полном порядке, у него всё хорошо и прекрасно себя чувствует.
Неприкрытое враньё, которое врачу душевных болезней было
лицемерно выдано на блюдце от пациента, но которое не искоренить.
Дазай равнодушно отвечал, даже не глядя на доктора, что отсутствие
конечности не является помехой, он скоро выберется из своего
состояния и будет абсолютно нормальным. «Вы хотите сказать, что я
как-то изменился?» — провокационно и негромко спросил парень,
впервые переведя взгляд на психиатра и смотря на него взрослыми, всё
понимающими глазами. На вопрос же, зачем он выдрал все
капельницы, мальчишка просто пожал плечами и не сказал ни слова.
Мори с отчёта психиатра было только лишним доказательством, что
пациент тяжёлый и трудный, что выходить его душевное состояние
будет очень непросто, что парень закрылся и не будет идти на тот
контакт, который врачам нужен. С момента перевода парня в
травматологию в курс лечения будут приписаны антидепрессанты и
таблетки для восстановления железа в крови, когда его отключат от
растворов капельниц. Беседы с психиатром будут тоже, но Огай
наперёд предполагает, что они будут бесплодны и бесполезны.
— Тебе очень повезло в том, — мужчина снова вздыхает, — что
ты не знаешь, каково это, когда покалеченный ребёнок смотрит на тебя
своим… безжизненным взглядом. Живой подросток со стеклянными и
безрадостными глазами куклы. Он глядит куда-то сквозь тебя, а тебя
как иглами пронзает.
По приказу главного хирурга Осаму Дазаю, юноше пятнадцати
лет, переведённому из реанимационного отделения, была выделена
отдельная палата в конце коридора. Четырёхместная, со светло-
зелёными и немного шершавыми стенами, с большим окном, с
четырьмя тумбочками возле каждой убранной койки с белоснежным
постельным бельём. Рядом с одной кроватью, что справа от окна, если
стоять к двери лицом, стоит инвалидная коляска синего цвета. На
тумбочке в изголовье — поднос с нетронутым обедом. На постели,
опёршись локтем на подоконник и подперев подбородок ладонью,
сидит сам Дазай. Одет в чёрные шорты и белую футболку с каким-то
неярким рисунком на груди. Его левая рука по-прежнему
перебинтована, повязка совсем чуть-чуть потемнела на сгибе, и рукой
немного больно двигать. Его левая нога загипсована до колена, а
аккуратный обрубок правой перевязан до середины ноги и уже почти
не болит. Парень не реагирует ни на какие вопросы медсестёр о своём
самочувствии словом, только кивает, продолжая смотреть в окно. К еде
даже не прикасается, и Мори, прекрасно знающий о бойкоте пациента,
хмурится на увещевания подчинённых об этом и говорит, что, если
разговор его, хирурга, с ним, Дазаем, ни к чему не приведёт на
следующий день, придётся привлечь к помощи с кормлением родителя
или вынуждать есть под надзором. Сторона обязывающей быть
циничным профессии упорно твердит, что парня нужно заставить есть,
чтобы организм восстановился и можно было бы отпустить домой
здорового и… не очень целого пациента. Понимающая же тонкую
людскую натуру сторона советует дать парню спокойствие и
одиночество на некоторое время, чтобы он пришёл в себя и принял
себя таким, каким он стал. Отец мальчика разбирается сейчас с тем
ублюдком, кто оставил его сына в таком виде. «Из принципа стрясу
всю денежную компенсацию из этого… урода», — тихо говорил
родитель в беседе с врачом, сжимая руки в кулаки. Госпиталь — это
место одновременно и начала новой жизни, и сердцевины глубокого
отчаяния, в которой врачи научились умело стоять на лезвии,
отказываясь от чувства сострадания. Мори мысленно даёт шанс
мальчишке прийти в себя, чтобы не делать для него это место ещё
большим адом.
Возможно, из-за стресса у парня нет аппетита. Огай, выслушивая
отчёты медсестёр, периодически заглядывающих к нему, в конце
концов строго наказал не пытаться вывести его на разговор и не
заходить так часто в его палату, достаточно трёх раз в день, принося
ему завтрак, обед и ужин. В конце концов, обнаруживалось же, что
куски хлеба немного надкушены, а стаканы чая или воды полувыпиты.
Несколько дней юноша вообще не выглядывал из палаты даже в
уборную — это не очень хорошо, когда пережитое заставляет организм
давать сбои даже в естественных процессах. Вряд ли он терпит из-за
того, что не хочет показываться в коридоре на коляске. Один раз,
спустя пару дней, выключающая в палатах дежурная медсестра чисто
случайно заметила, как дверь палаты тяжёлого пациента приоткрыта, а
сам он сидит возле окна (что в конце коридора), на подоконнике
которого растёт древний десятилетний аспарагус, а под подоконником
которого — белая батарея, на своей коляске в той же позе, что и всегда,
только опираясь локтем на подлокотник, о чём и было сообщено
доктору Мори. Он, на самом деле, уже собирался домой, сильно
задержавшись сегодня из-за кучи бумаг, постоянных перебежек в
кабинет главврача и на собеседования всех хирургов, но, услышав о
том, что Дазай показался из своей «норы», решил напоследок
проведать его, перед этим сказав, чтобы его ни в коем случае не
загоняли обратно в палату. Больничные стены наверняка гнетут, и
Мори останавливается на полпути к мальчишке, немного подумав и
всё же сняв врачебный халат с себя. Как шкуру оборотня скинул и
медленно, положив одну руку в карман брюк, идёт по тёмному
коридору к светлеющему уличным фонарём окну. Печальный и
одинокий силуэт колясочника с загипсованной ногой, по которому и не
увидишь сразу, что второй ноги попросту нет. Из-под воротника
футболки видны острые ключицы с пластырем, закрывающим
покраснение от подключичного катетера. Дазай снова никак не
среагировал на приближение человека и не сменил положения, когда
Мори, подойдя, постоял рядом, а затем присел на край подоконника,
никак не пытаясь привлечь к себе внимание. Перед ним — совсем
юный зверь, юный и больной, смирившийся со своей участью и не
желающий бороться со смертью. Возможно, в школе у него в
следующем месяце должны были быть соревнования по бегу.
Огай даже предположить не может, о чём думает его тяжёлый
пациент.
— Таблетки, что ты принимаешь, — начинает доктор, также
смотря в окно, — горькие, да?
Собеседник вяло пожимает плечами. Можно толковать или
горькими, но «отстаньте, пожалуйста», или просто безвкусными.
— Знаешь, если выливать воду, что тебе приносят запивать
лекарства, вот сюда, — Мори кивает на коричневый горшок с
растением, — можно запить соком с подносов из столовых, которые
дают на завтрак, обед и ужин. Только незаметно от медсестёр.
Собеседник кивает и медленно моргает. Он или слушает, или
просто делает вид, не вникая в слова говорящего. Ресницы у юноши
пушистые. Глаза полуоткрыты. Уже поздно, и парень, видимо, уже
хочет спать. Стресс изматывает, а ничегонеделанье вместе с ним тем
более вырубает мгновенно. У юноши сейчас простые серые дни,
которые, по его уразумению, растянутся на всю жизнь.
Огай замолкает. Он понимает, что мальчишку на непринуждённую
беседу просто так не вытянуть. Дазай не прост: он тоже ясно осознаёт,
кто с ним разговаривает и зачем. Его не запугать никакими
процедурами и психиатрическими лечебницами, по нему видно, что
ему всё равно, хоть в терновый куст бросайте. Возможно, попади сам
хирург в такую ситуацию, он бы… Мори не знает, как повёл бы себя.
Он мог бы так же абстрагироваться от всего происходящего.
Хмурится. Неужели нет никакого другого выбора? Выход должен быть
всегда из любых ситуаций, даже из таких, в которых люди отчаиваются
и теряют всякую надежду. Потерять надежду — не иметь больше ни-
че-го. И почему только Мори так много думает об этом парне? Он ведь
простой очередной пациент, коих у хирурга было немало, есть немало
и будет столько же, ещё и в удвоенном количестве. Он не раз, не два и
не десять раз сообщал порой родителям и смерти или опасной для
жизни патологии их только что родившегося ребёнка, сколько сообщал
родственникам больных, что по диагнозу больным осталось недолго, и
за спиной столько раз раздались крики и бездушные плачи. Нет, Мори
никогда не считал людей обыкновенными мешками мяса с костями,
просто адаптировался к своей работе, и самые разнообразные случаи
уже давно перестали вызывать у него какую-либо эмоциональную
отдачу. Медицина достигла тех верхов, когда можно сделать
практически всё — и биомеханическое сердце, и искусственную
систему кровеносных сосудов, и излечить врождённые болезни и
пороки, и вырастить чёртового собственного клона из пробирки,
добавив в подготовленный раствор слюну, волос, перо полярной совы
и шерсть горного козла. Искусственная система… Огай останавливает
себя на этой мысли. Искусственная. Нечто искусственное, что
поможет… заменить.
— Доброй ночи, Дазай-кун, — выдыхает он и поднимается,
отходя. — Не засиживайся допоздна, — на выходе из коридора он
остановил одну из дежурных медсестёр, направляющуюся в
ординаторскую, и убедительно попросил не тревожить его пациента
никакими расспросами. Он сам зайдёт к нему первому на обходе
своего участка травматологии. На прощание ему хотелось по привычке
потрепать пациента по волосам, но строго придерживался мнения о
том, что нельзя переносить такие действия на чужого ребёнка.
Привяжешься. А привяжешься — можешь смело увольняться.
— И… Эта мысль накрепко засела в моей голове, — Мори
усмехается. — Не знаю. Наверное, она и была переломным моментом.
Будучи увлечённым этой мыслью, я совсем забыл, что-то, что я не мог
распланировать, произойдёт ещё… и ещё раз.
Озаки заметила, что супруг впервые за всю неделю был не такой
угрюмой тучей. Мори, казалось, был готов прямо сейчас сесть и
самостоятельно написать для сына книгу с точечными страницами. Он
был чем-то воодушевлён. Пока Коё в течение несколько часов
наблюдала за ним, лёжа в постели с книгой, она видела, как Огай
останавливался в дверном проёме, шёпотом разговаривал сам с собой
и уходил снова к столу. Он чем-то воодушевлён. Был момент, когда
ненадолго Мори стал хмурым-хмурым, о чём-то думая и надолго
неподвижно засев за своим рабочим столом, а потом щёлкнул
пальцами, и хмурый настрой исчез. Женщине даже неудобно
перебивать Мори, боясь, что собьёт с мысли, но наблюдать за ним
было даже забавно. Он искал что-то в интернете, о чём-то читал и
беспрестанно щёлкал на разные вкладки, прерываясь, чтобы встать,
подойти к шкафу с книгами и достать очередное своё пособие по
хирургии и ещё чему-то. Ей, Коё, казалось, что наконец-то всё
наладилось. И Огаю тоже так казалось. Ровно до следующего утра,
когда Мори после завтрака всех пациентов, что в девять, полдесятого
пошёл проверить жертву страшной аварии.
На завтраке в этот день было что-то, что необходимо было резать
ножом. Обыкновенный столовый нож, заточенный не ахти как, был
разнесён так же и не ходячим, недавно прооперированным пациентам
на подносах. Когда Мори, плавно дёргая за ручку двери, входит в
палату, история болезни Дазай-куна в твёрдом переплёте вываливается
из рук: на инвалидной коляске, сгорбившись, сидит его пациент с
опущенной головой и закрытыми глазами, а с обоих запястий,
безвольно свешенных с подлокотников, накрапывала на пол и на
колёса коляски тёмными каплями кровь. Доктор замирает на долю
секунды, видя, как у левого колеса лежит выпавший и окровавленный
тот самый столовый нож. Этот парень, он… Ему действительно всё
равно на всё происходящее вокруг, если воспользовался всем, что есть,
в стенах госпиталя. Мысли мечутся в голове хаотично, и хирург,
пропуская удар сердца, зачем-то хватает с подноса недопитый стакан
воды и со всей силы швыряет в пол, в кровавую лужу, пачкая красным
осколки стекла.
Мори ничего не остаётся, как подхватить пациента на руки, не
обращая внимания на тяжесть загипсованной ноги, и бежать в
операционную. Медбрат с двумя другими практикантами хирурга
вынуждены были вжаться в стену, пропуская доктора, пока Огай
крикнул на бегу готовить ещё одну донорскую кровь. Хуже всего то,
что у Дазай-куна — редкая группа крови. Такой в закромах госпиталя
очень немного, и тратить только на одного пациента столько редкой
крови крайне нецелесообразно. На руках хирурга голова юноши
безвольно свесилась, откинувшись назад, как и одна из рук, пока
вторая на животе парня пачкает кровью его белую футболку. Как же,
чёрт возьми, так… Мори должен был это предугадать. Должен был.
Парень оказался прошаренным. Не поперёк и не вдоль резал, а
наискосок, задевая все вены на запястье. Огаю прямо с утра наскоро
пришлось зашивать их неудачливому самоубийце, обрабатывая и
перебинтовывая, а заодно костеря всех и вся вокруг: врачи ненавидят
самоубийц, которых вынуждены спасать, ведь… зачем, если человек
не хочет вытаскиваться с того света. Подростки, желающие привлечь
внимание к себе попыткой самоубийства, наглотавшись таблеток и
царапая тонкие венки лезвием бритв в ванной, демонстративно
пишущие посты в соцсетях о своей неудачной жизни в шестнадцать
лет, совершенно не имеют стимула к настоящему самоубийству и
очень раздражают, попадая в больницы из-за тяги к вниманиеблядству
и жалости сверстников. Почему раздражают? Те, кто действительно
разочарован в жизни, заканчивают её далеко и в неизвестности от всех.
Дети, у которых в четырнадцать случилась неудачная любовь с
соседом, доставляют лишнюю работу, не осознавая последствий, когда
глотают снотворное пачками или пьют валерьянку целыми
бутыльками. Конкретно сейчас Мори не знал, на что он злился: на себя
за то, что не предугадал такой исход действий, или на жертву
страшной аварии, что уподобилась тем раздражающим подросткам. Он
не знает, чем руководствуется, когда на вопросы коллег о случившемся
зло отмахивается от них и сквозь зубы отвечает, что не ходячий
мальчишка, потянувшись за подносом, опрокинул его и неудачно
порезался тем самым ножом и осколками разбившегося стакана.
Сказав практикантам переложить юношу с перебинтованными
запястьями на кушетку в операционной и подключить к капельнице с
донорской кровью, Мори оставляет одного из подопечных ждать, когда
мальчишка очнётся, и ни в коем случае не давать ему двигаться, пока
сам хирург обойдёт этаж своей травматологии и вернётся.
Что это за чертовщина? Огай понятия не имеет, на что злиться. На
себя? Он, чёрт возьми, не всемогущ и не бог, чтобы знать действия
людей наперёд. На Дазай-куна? То, что он в столь раннем возрасте
потерял одну из четырёх конечностей, нанесло непоправимую
психологическую травму, это видно и без диагноза. Сказать
психиатрической бригаде всё как есть и передать парня им после
излечения в стационаре — вот здравый смысл, но минус репутация как
врача, так и всего госпиталя, который не уследил, что в стенах
больницы пациент детского отсека покончил с собой тупым ножом из
столовой. И всё больше полагаясь на эту мысль, Мори терзает ещё и
то, что он будто предаст его. Отрезал безнадёжную ногу, почти ни
разу не появился перед ним лично, вытащил с того света и сплавил
психиатрической бригаде. Огай знает, какой ужас творится в этих
лечебницах, и, вспоминая равнодушный ко всему взгляд потухших
карих глаз пятнадцатилетнего мальчика, понимает, что вынужден
бесконечно лгать, чтобы поставить его на ноги и выпустить отсюда
живым. Возможно, личный опыт с инвалидностью собственного
ребёнка сыграл роль в том, чтобы ни в коем случае не допустить,
чтобы пациент, ровесник сына, стал неполноценным. Каждый ребёнок
достоин того, чтобы не чувствовать себя изгоем общества.
— И, как ты, наверное, можешь догадаться, случай был не
единичным.
Дазай очнулся через пару часов. Его голова была тяжёлой, глаза
слипались, а мысли словно стальными шарами перекатывались. Как
только он попытался приподнять голову, на его лоб надавили ладонью
в перчатке, чтобы он вернулся в прежнее положение, и голос где-то
наверху от расплывчатой фигуры строго сказал не двигаться. Не в том
юноша положении, чтобы сопротивляться, и пришлось снова закрыть
глаза, проваливаясь в лёгкий и тревожный сон. Единственное, что он
успел понять, так это то, что он не в палате и не в реанимационном
отделении. Хирург вернулся ещё через полтора часа, держа в руках
кучу каких-то документов и будучи в незастёгнутом белоснежном
халате. Он поговорил о чём-то с практикантом, о чём-то, что парень не
слишком разобрал на сонную и туманную голову, а потом практикант
ушёл, и на кушетку, на которой лежал юноша, присел сам Мори.
Черноволосый хирург глядел на Дазая строго и молча, будто
разглядывая или пытаясь прочесть мысли по затуманенному взгляду. А
затем он вздохнул, откладывая бумаги на кушетку чуть дальше от
левой ноги мальчишки, вставая и куда-то уходя из операционной,
оставляя пациента одного в прохладном и пахнущем медицинском
спиртом кабинете. Здесь светло и до того стерильно, что ни одной
соринки и капельки крови на полу. Над дверью расположена кварцевая
лампа, после работы которой обычно не очень приятно пахнет и
покалывает в носу. Доктора нет достаточно мало, часы над кварцевой
лампой не успевают пройти третью минуту, как дверь открывается и в
проходе появляется хирург, прикативший в операционную инвалидную
коляску. Видимо, ходил за ней до палаты. Он без лишних слов
помогает парню приподняться, всё ещё не отключив от капельницы с
донорской кровью — она капает слишком медленно, — пересаживает
на «транспортное средство» и берёт в руку стойку с медицинским
пакетом крови. Загипсованная нога пациента упирается в подставку
для ног, а небольшое пятно крови на животе футболки совсем не
волнует юношу, когда хирург, держа одна рукой стойку, а другой
взявшись за ручку коляски, вывозит его из кабинета. Врач катит
неторопливо, то смотря вперёд, то опуская взгляд на пациента, но
почему-то, как заметил молчаливый Дазай, его везут не в его палату, а
в совершенно другом направлении. Медсёстры, увидевшие, что хирург
везёт инвалидную коляску с пациентом, прикрывают двери палат,
чтобы остальные травмированные не помешали на пути хотя бы на
несколько секунд, а медбрат подскочил буквально из-за угла, предлагая
везти за ручки — Мори вручил ему в руки стойку капельницы, что в
сленге больничных посетителей называется «рогами».
У парня в инвалидной коляске острые коленки и худые ноги,
перевязанные бинтами руки и пластырь на щеке. Слегка
взлохмаченные и явно отросшие волосы с пушистой чёлкой к носу, не
подходящие ни под определение длинных, ни под определение
коротких, типичных для мальчишеской причёски. Доктор заметил, как
пациент впервые осматривает открывающиеся ему новые коридоры
больницы, окрашенные в белый с потолка до середины и светло-
зелёный от середины до пола, уставленные скромными диванами,
стульями и парой столов, и поднимает голову к табличке на двери, к
которой его привезли: «Главный хирург О. Мори». Дверь открывает
расторопный медбрат и закрывает её же, войдя вслед за хозяином
кабинета, ставит стойку капельницы на пол возле остановившейся
коляски, выслушивает благодарность наставника и уходит. Интересно,
конечно, что задумал циничный доктор, но приказ есть приказ.
Мальчишка за всё это время и словом не обмолвился, пока наблюдал,
как Мори остановил его коляску возле кожаного салатового дивана,
наклонился и, взяв под руками, помог на него переместиться. Коляска
была чуть отодвинута ближе к столу спинкой, а «рога» капельницы
поставлены вплотную к мебели. Парень сидел, чуть сгорбившись,
свесив ногу к полу и опираясь на край дивана руками. Опирался
нетвёрдо, потому что больно напрягать зашитые запястья. Его тусклый
взгляд медленно бродил по кабинету, следил за доктором, открывшим
стеклянные дверцы шкафа и вытаскивавшим оттуда какие-то книги.
Искал долго, перекладывая некоторые и заглядывая на верхние полки.
В конце концов, мужчина положил на диван рядом с пациентом пять
книг в разном переплёте и разных размеров. Золотыми и серебряными
буквами разным шрифтом на обложках были написаны фамилии
известных писателей и поэтов и не только его родной страны, как
успел прочитать и понять Дазай. Мори встал возле стола, наблюдая за
юношей, и удивлённо приподнял бровь, когда неожиданно услышал
его голос с хрипотцой.
— Я учусь в математическом классе, — сказал Дазай, не смотря
на хирурга.
— Уж прости, учебников математики в своём распоряжении не
имею, — Мори скрестил руки на груди, отвечая спокойно. — Тебе
скучно, как я сумел понять.
Собеседник, помолчав и тронув правой рукой одну из книг, что
ближе всех к нему, чуть приоткрыл её и наконец-то кивнул. То, что он
вдруг обронил хоть какую-то фразу, уже прогресс. Врач не стал
добиваться ещё чего-нибудь от юноши, открывая ящик своего стола
ключом и доставая оттуда несколько блистеров таблеток, а затем
подходя к двери и, высунувшись оттуда, подзывая медсестру, что-то
сказав ей шёпотом. Через несколько минут на столе Мори ближе к
парню лежат две таблетки — антидепрессант с вычурным названием и
коричневая железовосстанавливающая — и пакетик с порошком,
позволяющий микрофлоре кишечника принимать огромный объём
лекарств и не загибаться в приступах тошноты, сильных болей или
ещё чего похуже. Рядом с таблетками и пакетиком стоит два
прозрачных стакана — один с водой, другой наполнен прозрачным
жёлтым яблочным соком.
— Три часа, — говорит Мори, указывая на часы на стене. — Когда
будет ровно три часа, ты выпьешь всё это, — Дазай медленно
поднимает голову и встречается взглядом потухших карих глаз с
доктором. Мальчишка к этому времени уже открыл одну из первых
страниц одной из книг. — И не пытайся выкинуть их или закинуть за
диван. Я узнаю и насильно накормлю тебя ими. Ты понял, Дазай-кун?
— Мори немного наклонился, разговаривая с пациентом, и их лица на
одном уровне. Осаму не смотрит в каре-красные глаза доктора, он
рассматривает две чёрные пряди, свисающие с двух сторон от его
лица. Хирург выпрямляется. — Я надеюсь на твою мудрость, Дазай-
кун. Здесь ты пойдёшь на поправку, хочешь ты того или нет. Покинешь
стены больницы — делай, что душе угодно. Но здесь я самолично не
позволю тебе ничего с собой сделать.
Ручки, карандаши, ножницы и вообще вся канцелярия, все мелкие
предметы убраны в закрытый на ключ ящик стола доктора. Мори
сказал медперсоналу раз в полчаса заглядывать в его кабинет и
проверять, что делает юноша, и в случае непредвиденной ситуации тут
же звонить ему. В три часа одна из медсестёр всё же
проконтролировала приём таблеток, запитых водой, а в четыре
отправила сообщение начальнику, то есть Мори, что парень спокойно
сидит в углу дивана и не отвлекается от чтения. На вопросы, хочет ли в
туалет, отрицательно качает головой, не отрываясь от страниц. Огай,
проходивший мимо своего кабинета, в какой-то момент посоветовал
принести пациенту что-нибудь вроде печенья, яблока, булочки, хоть
кусок хлеба — мужчина снова решил положиться на свою наивность,
ведь, когда занимаешься чем-то однотонным, так и хочется что-нибудь
пожевать. В пять мальчику убрали капельницу, оставив катетер в вене
правой руки, и заметили, что стакан с соком тоже пуст, а тарелка со
всем перечисленным хирургом почти незаметно, но всё же поредела.
Вернувшийся к шести Огай застал пациента полулежащим на диване и
читающим, кажется, поэзию, а потом решил оставить его здесь до
конца своего рабочего дня. Зелёное яблоко было дважды надкушено.
Ну слава тебе г-споди, он начал есть. Мори казалось, что он нашёл ту
нить, за которую можно дёрнуть, чтобы управиться с поломанной
куклой.
Но, когда хирург полдевятого вечера наконец-то вернулся в свой
кабинет окончательно и чуть раньше, чем мог закончить сегодня,
чтобы переодеться и забрать вещи, он снова чуть не выронил из руки
пластиковый стакан с кофе, когда взгляд упал на стоящую возле
подоконника коляску и на взобравшегося на него же пятнадцатилетку
(как он забрался с одной сломанной ногой на такую высоту?), к тому
же ещё и открывшего окно нараспашку. Парень наполовину высунулся
наружу и опирался руками на внешний подоконник, с интересом
смотря вниз. Это третий этаж государственного учреждения с этажами
гораздо больше, чем в квартирах! Мори только чудом не пролил
поставленный с пластиковым треском стакан на свой стол, подлетая к
не очень ожидавшему увидеть доктора пациенту и резко хватая под
руками, отчего юноша охнул. Охнул, потому что на покалеченное тело
давление было неприятным. В кабинете ещё не было холодно, а это
значит, что окно было открыто относительно недолго. Парень оказался
просчётливым, раз выбрал момент между заглядыванием к нему
медсестры и возвращением врача. Неплохо так Мори успел… Он с
негромким стуком гипса поставил мальчишку на пол и насильно
усадил в коляску, склонившись и крепко сжав пальцы на подлокотнике.
Это он, доктор, секунду назад был жутко напуган, сейчас же он жутко
зол. Или парень над ним издевается, или фортуна повернулась сегодня
к хирургу всем своим сияющим лицом. Огай хмурился и выглядел
крайне недружелюбно, смотря пациенту глаза в глаза и склонившись, а
вот Дазай выглядел даже немного напуганным, когда вцепился в
подлокотники чуть дальше рук Мори и широко распахнул глаза, часто
дыша, как загнанный кролик.
— Я же сказал тебе, что в стенах этой больницы ты не сможешь
ничего с собой сделать, — негромко, но сквозь зубы и весьма
отчётливо проговорил Мори, прищурившись. Указательным пальцем
правой руки он ткнул мальчишке в грудь. — Даже не пытайся. С того
света достану, но выйдешь отсюда самостоятельно. Выйдешь,
слышал? На своих двух.
Мори прекрасно умел убедительно звучать.
 На ночь в своём кабинете, конечно же, мужчина не разрешил
пациенту остаться, но разрешил забрать книги с собой. Юноша не
высказал ни капли недовольства, только фыркнул, после того как
учтивый доктор не позволил спрыгнуть с окна; он даже в коляске
читал, не обращая внимания на окружение. Его палата была тщательно
вымыта и проветрена, проверена на наличие всяких режущих
предметов и была свежа, для того чтобы парень как следует выспался.
Ещё не доезжая до палаты, Дазай опустил руку на колесо и поднял
голову, заглядывая Мори в глаза и как бы прося остановиться, и доктор
не сопротивлялся, отпустив ручки коляски. Профессия врача — это та
профессия, в которой радуешься, что твой пациент нормально
справляет нужду в уборной. Здесь, в травматологии, туалеты
оборудованы всеми вспомогательными ручками на стенах для не
ходячих и не только. Оставшаяся дежурить и приглядывать за
мальчиком каждые полчаса интерн ближе к полночи сообщила
наставнику по телефону, что его пациент до сих пор не лёг спать,
читая книги и подсвечивая страницы экраном телефона, на что Мори
сказал, чтобы тот не портил зрение и включил свет нормально, но
долго не засиживался. Окна были плотно закрыты, ручки от них
убраны на сестринский пост.
Ночью у хирурга зазвонил телефон. Мужчина ещё не спал так
крепко, поэтому быстро схватил его и закрылся на кухне, стараясь
говорить как можно тише: как и договаривались, звонил отец трудного
пациента. Судебные процессы над водителем-ублюдком обязали его
выплатить всю ту сумму, что потребуется на лечение, и вот тут-то и
была загвоздка. Вернее, не загвоздка, а решение проблемы. Доктор, по
привычке бесшумно расхаживая по кухне из угла в угол, подсказал
насчёт растраты этих денег в плане того, чтобы родитель жертвы
аварии позаботился о такой вещи, как… протез. Тридцать тысяч
долларов за спортивный протез «лёгкой леопардовой ноги», как и
было раньше оговорено. В йенах это больше трёх миллионов. «Огласка
в общественности инцидента может сбить цену», — говорил Мори,
опираясь поясницей на стол и смотря куда-то за окно балкона. Об этом
доктор и отец пациента уже разговаривали ранее, и первый раз
мужчина сильно испугался такого количества йен. «Судите сами, —
сказал тогда Огай. — Я ни к чему не принуждаю, но с обычным
протезом Дазай-кун вряд ли сможет заниматься обыкновенным
спортом и иметь в принципе какие-либо физические нагрузки.
Спортивный протез позволит ему чувствовать себя лучше среди детей
своего возраста. Неудобно им будет, если парень с протезированной
ногой их обгонит, верно? Всё в ваших руках. Протез — единственный
шанс дать ему возможность жить как прежде. Можете попытаться
пробиться к главврачу всей больницы с рекомендацией от меня, чтобы
обсудить вопрос».
— Ох, прости, — Мори спохватывается после звонка своего
телефона и встаёт. — Нужно ответить.
Всё… встало на свои места.
Чуя ещё долго не может отойти от всего того, что рассказал ему
отец, пускай и не полностью. Во время рассказа он не смел перебивать
и иногда даже мурашками покрывался от подробностей. Сидел на
диване около двадцати минут, опустив голову и о чём-то думая.
Внутри покалывают смешанные чувства. Вот что за щелчки
преследовали его при встречах с Осаму. Это… это поэтому литератор
так привязался к нему? Увидел в Чуе кого-то, кто может его понять.
Нужно много времени, чтобы переварить всё это. Дазай достаточно
пережил в своей юности, как можно было судить, и пускай некоторые
детали до сих пор покрыты мраком вопросов, — без них и так всё
предельно ясно. Чуя чувствует себя немного неудобно от ощущения
того, что без разрешения порылся в тёмных уголках чужой жизни. Вот
почему Дазай так быстро ушёл. Как знал, что Накахаре всё расскажут.
Возможно, ещё и прошлое ворошить не хотел, столкнувшись лицом к
лицу с тем, кто был практически главным действующим лицом в
самый сложный его жизненный период. Мори тоже, видимо, не хотел
об этом вспоминать. Литератор, скорее всего, был просто не в курсе,
что доктор Мори Огай, его спаситель и мучитель одновременно,
является отцом рыжего математика.
Чуя, опираясь локтями на колени и зарывшись пальцами в свои
волосы, начинает вспоминать всё то, что с ним происходило. Когда он
выяснял, как Дазай выглядит, подушечки его пальцев обнаружили на
шее что-то тонкое и шершавое. Когда он вырвал листок из рук юноши,
Чуя скользнул пальцами по всему предплечью оппонента и также
нащупал что-то шершавое и тканевое. Кажется, парень понимает, что
это, складывая в голове пазл и плюсуя к нему фразу отца об его
удивлении насчёт живучести Дазая. Это были бинты. Бинты,
обвивающие его руки и шею. Да-а. А то, чем Осаму ударил Чую в бок
в самую первую их встречу, окончившуюся дракой, было сталью
протеза, и именно поэтому было очень больно. Всё это время щёлкал
при ходьбе именно ножной протез. И как только Накахара не догадался
сразу?.. Школьником он, Дазай, учился в математическом классе.
Разгар средней школы. А сейчас он лучший студент филологического.
Не сходится как-то. До сих пор неприятно холодило ощущение, что
отец прервался не то чтобы на самом интересном, но на том, что
многое бы объяснило, — тройная попытка самоубийства за несколько
дней когда-то в пятнадцать лет не может означать, что Мори всё ещё
сомневался, выжил пациент его прошлых лет или нет. Возникает
мысль встретиться с самим Осаму и спросить, но… даже Чуя считает
расспрос о таком кощунством. Любопытство — грех, но Чуя просто
не знал, что впутается в это.
Но его, Дазая… действительно жалко.
Часть 7
В тот вечер Мори так ничего и не дорассказал. Вернее, он мог бы,
но после разговора по телефону отвлёкся на какие-то свои дела и
заполнение бумаг, если судить по шелесту переворачиваемых листов, а
Чуя и не слишком-то хотел слушать дальнейшие ужасающие
подробности. Ему казалось, что он без разрешения не то что читает
чужой личный дневник, а на живую вскрывает человека, покуда тот
даже не пытается сопротивляться. Юноша долго сидел на одном месте,
раздумывая над достаточно многим, но к однозначному выводу, кроме
как о жалости, не пришёл. Накахаре, с одной стороны, и ужасно
хотелось всё-таки узнать тот тяжёлый период, который Дазаю
пришлось пережить между кровавым инцидентом его юности и
встречей с Чуей в университете, но не покидало ощущение, что отец
многое не расскажет, а прямого свидетеля расспрашивать из-за
собственного любопытства, преодолевая неловкость и стеснение, —
просто зверство; с другой стороны — ничего знать не хотелось
вообще. Чуя полагал, что ему ещё изначально не нужно было задавать
родителю вопрос, а просто пожать плечами и смириться со
странностями отношений того мира, что он не в силах видеть.
Полагал, что его собственное отношение к Осаму не изменилось бы,
не начни он давить на отца. Почему не изменилось бы? Нет, Чуя не
стал думать о литераторе плохо. Он просто понимает, что… что,
кажется, вряд ли сможет огрызнуться в следующий раз или
продолжить поддерживать взаимные подколы с чёрным
оскорбительным юмором, потому что не может себе позволить
словесно издеваться над человеком, столь многое пережившим и на
удивление не окончившим свой путь, хотя и пытался сделать это ещё в
истоках. Юношу жалко именно так, когда видишь среди толпы
счастливых щенков одного трёхногого, одноглазого или ещё с каким-
нибудь дефектом, но не замечающего своего недуга и продолжающего
быть таким же счастливым, как остальные. Беда лишь в том, что
собаки притворяться не умеют: если они рады — это покажет их
бесконечно машущий хвост; если они грустны или больны — это
покажут их печальный взгляд и опущенные уши; если они злы — они
оскалятся, рыча и кидаясь. Собаки — искренние божьи твари, когда
как человек — просто неискренняя тварь, за улыбкой которой может
скрываться невероятная боль, за спиной которой может быть
окровавленный нож, покуда в другой руке она, тварь, протягивает
нежный розовый цветок кому-либо другому.
Если бы Чуя мог видеть список контактов на телефоне и в
принципе свой телефон, он бы надолго замер с ним в руке, набрав
номер Дазая, но не решаясь нажать на символ зелёной трубки. Он бы
тысячу раз задал себе вопрос о том, зачем он это делает сейчас. Это
так глупо. Если бы юноша осмелился, слушая сначала длинные гудки,
а потом — знакомый голос, спрашивающий, в чём дело и разве ранние
пташки не спят в такое позднее время, Чуя бы просто замолчал, дыша
в динамик и не зная, с чего начать. Он будто звонил убедиться, что с
Дазаем спустя почти пять лет после жуткого инцидента, рассказанного
математику другим свидетелем, именно сейчас всё в порядке. Это
неправильно. Это по-свински. И Накахара не то чтобы беспокоится
или сильно переживает, он словно прочитал очень тяжёлую или
печальную книгу, зациклился на страданиях какого-либо персонажа и
не может выбросить из головы, прекрасно зная, что на данный момент
с героем всё хорошо. Это… Это как плакать после грустного фильма
или расчувствоваться от песни в таком же ключе, понимая, что всё или
нереально, или совсем не относится к собственной душе, но слёзы всё
равно текли бы по щекам тонкими горячими дорожками. Чуя никогда
не мог похвастаться способностью к состраданию или сочувствию,
потому что высшая мера того, что он проявить, — не затрагивать
больше болезненную тему никогда в этой чёртовой жизни, делая вид,
что не озабочен чужой проблемой, но мог ещё и молча посидеть
рядом, разделяя минуту тяжких душевных переживаний. Слова в этот
момент из горла щипцами не вырвать.
Чуя заглянул под корку чужой жизни совсем мельком, но уже
хочет избавиться от воспоминаний. Какие, к чёрту, задания и
материалы для подготовки? У него мозг на это не способен сейчас.
Юноша сидел на своём диване, не желая брать ни книгу в руки, ни
чашку чая или кофе, ни любимый инструмент со стены. То самое
чувство, неприятное и давящее на все органы внутри, когда человек,
который бесил тебя, которого ты ненавидел за фразочки, поведение,
отношение к чему-либо, — да ко всему! — который невероятно
выводил из себя и которого не раз хотелось удушить собственными
руками за его отвратительный характер, вдруг действиями чужих
людей и парой чужих слов не по своему желанию приоткрыл частичку
своей жизни, объясняющую, почему он стал таким, в чьей личине
предстаёт перед тобой сейчас. И теперь тот человек, который бесит,
которого ты ненавидишь за поведение и отношение, который
невероятно выводит из себя и которого хочется удушить собственными
руками за отвратительный характер — это ты сам, тот, чьё отражение
смотрит на тебя печальными глазами, потому что сам себе опротивел
за незнание каких-то кажущихся элементарными сейчас вещей и
потому что ненавидел того, кто стал сволочью по воле чужих рук и
чужих слов. И… Он ли, этот человек, теперь сволочь? Чую с ног
пронзает лёгким ударом тока, когда в голову внезапно бьёт мысль, что
Осаму в один из дней не просто так упирался сесть в машину.
У Дазая с машинами особые отношения, к сожалению, как
Накахара смог понять. У него вообще со всем миром особые
отношения, если когда-то в пятнадцать он по-настоящему сломался
духом, но продолжает существовать, не снимая шутовской маски. Чуя
даже быть уверенным ни в чём не может, не видя его настоящего лица.
Накахара почему-то долго не мог уснуть в эту ночь. В ночь с
субботы на воскресенье он ложился позже, ведь с утра никуда вставать
было не нужно, но мысли о грядущих летних каникулах не грели —
голова была занята обдумыванием жизни чужого человека. Юноша раз
шесть перевернулся с боку на бок, прежде чем лежащие на кожаном
подлокотнике дивана часы не пикнули, нажатые протянутой к ним
рукой, два ночи. Не спалось. Глаза подустали и веки отяжелели за весь
час бездумного лежания и попыток заснуть, но сна по-прежнему ни в
одном глазу не было. Усталость была, сна — нет. И если многие могли
бы подумать, что у слепых глаза уставать не могут, то Чуя посмотрит
на них своим взглядом из-под растрёпанной рыжей чёлки, взглядом с
ясными голубыми линзами и мешками под нижними веками,
спрашивая, дурак ли тот, кто только что ляпнул это. Спустя ещё
пятнадцать минут бесцельного лежания он откинул лёгкую наволочку
без одеяла, которой укрывался, в сторону и сел, опираясь руками на
диван и спустив ноги на пол. Пожалуй, единственный и мало-
мальский плюс быть таким, каким является Чуя, так это то, что ему
абсолютно без разницы, день сейчас или глубокая ночь. Юноша тянет
себя пальцами за волосы и слегка массирует голову, крепко
зажмурившись до светлых кругов в своей привычной кромешной
темноте, и, вздохнув, всё-таки встал, тихо хрустнув коленом и размяв
затёкшие ноги. В доме воцарилась благоговейная тишина — родители,
уставшие, дремлют в самой дальней от комнаты Чуи спальне, — лишь
за приоткрытым на ночь окном — иначе спать в духоте не
представляется возможным — слышен едва различимый шелест
листьев деревьев от незаметных дуновений ветра. На самом деле,
окружающий мир для Чуи — это некий вакуум без проникновения
света и любых очертаний предметов, основанный на звуках и
ощущениях. Ощущения раньше в детстве отдавались в голове испугом
от неожиданного столкновения и переливались в желание замереть на
одном месте, в котором он ни обо что не споткнулся и ни на что не
наткнулся, ведь так гораздо безопаснее — слёзы были защитным
механизмом от того, что, непонятное, встречалось на пути и, сука, ну
никак не давало пройти туда, куда было нужно, — ребёнок плакал от
безысходности и совершенной потери в пространстве, а перестал
плакать тогда, когда память при каком-либо шаге вперёд, назад, влево
или вправо внезапно оповещала о том, что рядом, кажется, есть что-то,
на что лучше не налетать животом или коленками, и Чуя слушался
зова своей памяти, протягивая руку вперёд и действительно находя
нечто, обо что он мог удариться. В своём же нынешнем возрасте
память юноши рисовала ему всё то, что было вокруг него на несколько
шагов и вперёд, и назад, и в сторону. Он уже не сомневался в своих
движениях, но скрывал один маленький секрет: иногда, когда он
находился где-либо один, Чуя с силой топал ногой по полу, пытаясь
определить, сильно ли заставлено помещение или нет. Хороший слух
помогал практически во всём, и в знакомых местах Чуя и без зрения
ориентировался весьма хорошо, ничего не задевая и точно попадая по
предметам.
А каково было Дазаю, что прекрасно всё видит, но не в силах был
элементарно передвигаться? Это жутко. Чуя не понаслышке знает, что
значит быть лишённым чего-то настолько элементарного, что даже
смешно от своего недуга. Его мечтой было слишком очевидное и уже
давно отошедшее по желаниям на второй план. Как-нибудь потом, как
говаривал Мори.
 Чуя ещё несколько минут стоит в полнейшей тишине,
прислушиваясь к далёкому тиканью часов в большой комнате,
потирает шею, поправляет съехавшую лямку домашней майки и,
подумав немного, снимает со стены возлюбленный инструмент,
бесшумно продвинувшись в сторону кухни и прижимая гитару к груди
двумя руками. Он не знает причины, почему ночью ему немного легче
двигаться в квартире. Может, из-за того, что вокруг до обострённости
тихо и ничего не может сбить с толку. Юноша не надел тапочек, чтобы
не шаркать ими по полу, старается не коснуться порога между
коридором и входом в кухню и искренне надеется не задеть гитарой
стола, столешницы кухонного гарнитура, спинки стула или ещё чего-
нибудь. Его родители, а в особенности отец, привыкший вскакивать от
любого писка или вибрации телефона на прикроватном столике — ещё
бы, он настолько устаёт на работе, что даже отсутствие линзы в глазу,
пускай и прикрытом спавшими рыжими прядями, не заметил, — спят
очень чутко, а будить их не хочется совсем: воскресенье —
единственный день, когда офисный работник и хирург могут
выспаться. Накахара не особо, если честно, хочет играть сейчас, но
садиться и повторять — бесполезнейшее из всех занятий, которое
можно придумать от бессонницы в начале третьего ночи, а для струн
гитары пальцы всегда готовы. От музыки можно расслабиться, если
играть что-то знакомое и до дыр выученное. До дыр и ран в
подушечках пальцев, потому что Чуя забыл где-то в комнате медиатор.
Опять.
Налегает плечом на дверной косяк, прижимая инструмент одной
рукой к себе, а другой аккуратно поворачивая ручку балконной двери
вверх. По ногам тотчас ползёт еле заметный прохладный воздух, кухня
наполняется ночными уличными звуками вроде шелеста древесных
листьев, редких и коротких людских голосов вдалеке и разгоняющихся
машин где-то на автостраде. Чуя снова поднимает сначала одну, потом
вторую ногу выше обычного, чтобы не споткнуться о порог, и ступает
на покрытый тёплой, гладкой и лакированной древесиной пол. Ничего
не изменилось ровно с тех пор, как он снова и снова выходил на
балкон с гитарой, только рукой в стороне, пригнувшись, нащупывает
табуретку медленнее и уже не придвигает её, а сам к ней пришагивает
и садится возле стены. Дверь балкона прикрыта, чтобы никого не
разбудить. Он ведь не собирается играть громко, чтобы будить соседей,
верно? Он хочет совсем чуть-чуть отдохнуть от терзающих душу и
голову мыслей, отвлечься на музыку, хрипло и одними губами
проговаривая слова песен, если играемое — песня из заученного
плейлиста, а не просто красивая мелодия или саундтрек. На двух
пальцах от давности готовы отклеиться пластыри, но юноша усердно
приклеивает их обратно, чтоб отцепить как-нибудь потом, пока это
«потом» не растянется ещё на неделю. Левая ладонь касается корпуса
и оглаживает, словно Чуя извиняется перед своим любимцем, что
долго не брал его в руки; правая ладонь пробегает пальцами по грифу,
любовно нащупывает колки, чуть-чуть подкручивает их привычным
движением и касается тонких шершавых струн, и от ощущения, что
Накахара наконец-то отдыхает так, как он любит, и с той вещью,
которую так любит и которая позволяет обращаться с нею и без одного
очень важного органа чувств, с низа спины пробегает лёгкая волна
мурашек и отдаётся в плечи и руки, но сладость момента ничуть не
скрашивает общего тягучего тоскливого настроя. Чуя на секунду
замирает, подняв голову и прислушавшись к окружающим звукам, и,
поняв, что вокруг по-прежнему тихо, невесомо проводит пальцами
левой руки по струнам. Он уже до этого раздумывал над тем, что бы
такого сыграть, но сонный голос прорезается из горла так хрипло, что
Чуя просто проговаривает шёпотом слова. Песня эта навевает тоску.
Музыка всегда помогает спихнуть груз печали над головой и делает
секунды с минутами чуточку легче, оставляя после игры на
инструменте лишь невесомую грусть.
«Дорогой кролик, я опустил когти, ты можешь не бояться. Я могу
согревать тебя столько, сколько ты можешь оставаться храбрым. Я
знаю, я волк. Я знаю, как укусить. Но я оставил свою стаю позади, —
кажется, юноша слегка-слегка прибавил громкости, прикрыв глаза и
хмурясь. — Мои клыки могут быть острыми. Я выращен убивать. Но
запах свежей плоти заставляет меня… страдать. И именно поэтому я
говорю тебе, что ты можешь быть со мной в безопасности».
Чуя, замолкнув, хотя и до этого его хриплых тихих слов не было
слышно дальше его открытого балкона, заглушаемых негромким и
холодным перебором струн, чуть затягивает проигрыш, доведя до
конца с небольшой кульминационной паузой и на несколько секунд
задумавшись о чём-то. Нет. Не отпускает.
 «Дорогой кролик, прошу тебя, не смотри в другую сторону.
Холодно снаружи… — пальцы постепенно замедляют бег по струнам.
— Так почему бы тебе… не остаться здесь, под моим хвостом».
…Нет. Не отпустило. Разве что чуть-чуть.
Чуя в ту ночь ещё двадцать минут бесцельно сидел на прохладе
балкона, поставив гитару на своё колено и придерживая рукой, а потом
так же тихо вернулся в свою комнату, уложил инструмент на кресло,
улёгся в постель и быстро заснул без каких-либо снов. В воскресенье
он встал в двенадцать дня, что для него не очень свойственно, и
выглядел помятым и уставшим, как подметила Коё. Юноша был не в
настроении и даже не надел футболку, в которой ходил дома,
оставшись в майке, а когда Мори, прервавшись от беседы с супругой,
спросил, что с Чуей и почему он в отвратительном расположении
духа — отвратительном не от раздражительности и злобы, а от
выражения вселенской скорби на лице, — Накахара как от транса
очнулся, отпил кофе и отмахнулся, сказав, что просто устал от
сессионной недели. «Мне бы отдохнуть несколько дней после конца
триместра, и буду как огурчик», — как-то криво усмехнулся Чуя в
оправдание, ставя чашку возле раковины и уходя в свою комнату. В
этих словах была доля правды. Он действительно измотался за весь
тот период, когда не отрывался от одного материала дома, в полной
стресса обстановке сдавал его, а дома приступал к другому материалу,
и после всей этой каторжной работы Чуя подумал, что если и попадёт
в ад, то адом для него будет бесконечный экзамен. Парень умолчал
лишь о том, что терзало его ещё и то, что ему пришлось узнать от
Мори о Дазай-куне. Почему он вообще так волнуется за то, что
прошло, ещё и в жизни абсолютно чужого ему человека? Чуя каждый
раз встряхивал головой, думая об этом, пока сидел за столом, потирал
отсиженную задницу и повторял, повторял и повторял всё то, что
читал. Когда он задумывался над какой-то задачей, бывало, что на
несколько минут мысли уходили во вчерашний рассказ, и Чуя от
осознания этого готов был головой биться о стол. Ну нельзя ему
слушать такое. Когда-то в детстве ему прочитали грустную повесть о
собачке, которую в конце утопили, так мальчик неделю переживал и
едва не согласился на просьбу подарить ему собаку-поводыря.
Вечером, когда голова уже не работала, желудок сворачивало от
голода, а спать хотелось больше, чем жить, Чуя вспомнил о гитаре на
кресле, нащупал её и повесил на своё законное место на стене — на
гвоздик. На завтра назначен последний экзамен триместра, а это
значит, что после него можно наконец-то отдохнуть, вот только мысль
эту удручало обстоятельство, что Накахара вряд ли сможет найти
подработку, как все нормальные студенты. В его возрасте, конечно,
такое слегка позорно для него самого, а не из-за мнения остальных:
официант, консультант, бариста, системный администратор и всё такое
отпадают сразу, а слепой репетитор вряд ли кому-то нужен. Нет,
конечно, если постараться, то всё возможно, Чуя ведь весьма и весьма
неплохо шарит в математико-физических специальностях, но
объяснить — объяснит, а проверить написанное не сможет. Стоя на
кухне возле холодильника и раздумывая, чем бы таким перекусить,
чтоб мозг заработал, Накахара утешал себя тем, что ещё неделю хотя
бы поотдыхает, а там и… может быть… Следует спросить отца о кое-
чём.
Этой ночью — эти четыре часа перед будильником — Чуя тоже
спал без сновидений. В начале седьмого он привычным движением
отключил будильник, ещё спящим прошёл в ванную комнату, приводя
своё помятое лицо в порядок и делая из рыжего стога сена на голове
приемлемую причёску, нащупал оставшуюся линзу в коробочке и
вспомнил, что у него бинты, снятые ещё в субботу с глаза без линзы,
до сих пор лежат в сумке. Надо всё-таки сказать отцу о потере, иначе
долго в такой шпионской манере скрытности Чуя не протянет —
заматывать пол-лица сейчас нельзя, иначе Хироцу-сан увидит, а от
него Мори узнает сразу, поэтому лучше потерпеть до университета. От
волнения перед предстоящей сдачей теории алгоритмов аппетита не
было, а на выходе из дома Накахара почему-то остановился,
прислушиваясь к окружающим звукам после закрытия двери ключом.
Он чего-то ждал, но… Ничего. Шелест деревьев, звуки
просыпающейся улицы, щебет утренних птиц, тихо фырчащая машина
у ограждения, поджидающая его. Чуе на мгновение показалось, что он,
отвыкнув от поездок на автомобиле отца, даже немного расстроился,
что теперь снова придётся разъезжать туда-обратно. Это ведь гораздо
легче, чем ходить или вызывать такси!
Но Накахаре всё равно что-то не нравилось. Его лицо было
уставшим и грустным.
Отсто-ой.
 Акутагава, немного не успевший к тому раннему времени, к
которому обычно приходит, неожиданно впервые увидел, как к
воротам университета подъезжает чёрная машина, а из неё выходит его
рыжеволосый однокурсник. Рюноскэ в тишине замирает точно так же,
как и Накахара-кун стоит в нерешительности перед воротами, а затем
оглядывается, словно прислушивается. Юноша по-прежнему стоит на
месте, не двигаясь и не выдавая своего присутствия, как вдруг видит,
как Чуя-кун, словно Рюноскэ попал в его слепую зону или остался
неузнанным — богатым будет, — начинает рыться в своей сумке и
выуживает оттуда длинную белую ленту, похожую на бинт. Он спешно
заматывает ею половину лица с тем самым якобы повреждённым
глазом, поправляет волосы, оправляет футболку под пиджаком и
направляется к университету, проведя ладонью по столбу ворот.
Вокруг тишина, и Акутагава, не отрывая взгляда от фигуры
однокурсника, бесшумно идёт следом, стараясь сильно не топать, и в
этом помогала мягкая подошва его кроссовок.
Он, на самом деле, ещё давно понял, что со зрением его друга что-
то явно не то, иначе бы он реагировал на движения руки Рюноскэ
перед его глазами — они ведь постоянно были одни перед первыми
парами в коридоре. Постоянное нахождение угрюмой «тёмной
лошадки» Акутагавы рядом с Чуей не позволяло кому-либо другому
приближаться к этим двум: один в карман за словом не полезет, ещё и
вдарит, как могли многие наблюдать в сценах встреч с Дазай-куном с
литературного, другой одним своим ненавистническим взглядом
способен порчу навести.
Дверь приходится открывать, хлопая ею, и сразу видно, как Чуя,
оглянувшись, запустив руки в карманы и прошагав до лестницы,
совершенно спокойно вбегает по ступеням вверх, а Рюноскэ, постояв
немного неподвижным и позволив Накахаре-куну чуть отойти от него,
так же беззвучно и аккуратно шагает за ним. Он решил не выдавать
себя по очень простой причине: прошлым вечером, на прогулке с
Ацуши-куном, его светленький компаньон жаловался, что, мол, Дазай-
кун слишком угрюм и не похож на себя, огрызается с другими на
вечерних сборищах-подготовках и только чудом не агрится на него,
своего одногруппника. «Я не знаю, чем заслужил такое его ко мне
отношение, мне даже неловко», — вплеснул руками Накаджима,
забавно хныкнув, на что Рюноскэ только пожал плечами. Он знал
причину, и она крылась в том, что многие, как и, собственно, Дазай-
кун, за глаза называют Ацуши-куна милой булочкой. Булочкой, потому
что на юношу невозможно злиться, потому что он ужасно милый,
светлый, солнечный, дружелюбный и всегда всем стремящийся
помочь, но из-за этого же прозвища Акутагава жутко ревновал. Жутко
ревновал и из принципа мысленно — и в контактах своего телефона —
называл Ацуши «котёнком». Словесно ещё ни разу не обмолвился.
Рюноскэ оборвал себя на этих мыслях, встряхнул головой и
продолжил следовать за Накахарой-куном. Он отставал от рыжего
парня шагов на десять, а делал это из-за того, что, если, со слов
Ацуши, Дазай-кун хмурый и нелюдимый, Накахара-кун замешан в
этом тоже. Два не совсем вписывающихся в стандарты этого мира
человека, которые, пересёкшись здесь однажды, подобно одинаковым
полюсам магнита, ну никак не должны оставаться одинаковыми, чтобы
отталкиваться. Ацуши искренне старался узнать причину недовольства
Дазай-куна, но поймал только раздражённый взгляд, и об этом он с
грустью повествовал Рюноскэ. Акутагава же ответил, что со временем
всё пройдёт, но он тоже может помочь изменить эту обстановку. За
Дазаем и Накахарой было интересно наблюдать, а кризис их
дружбы — отнюдь не интересная вещь. И Акутагава уж хотел было
нагнать Чую, чтобы спросить, как у того дела, готов ли к зачёту и
почему без настроения (и это всё — только ради Ацуши), как вдруг
увидел, что тот, постояв на втором этаже — стены этажа физико-
математиков и мехмата были выкрашены синим и в его же темноватые
тона, — в неуверенности зашагал на третий, чьи стены были светлы и
нежно-жёлты, увешаны портретами известных поэтов и писателей.
Куда это он направился? Рюноскэ не хотел преследовать его уж
совсем, но, прищурившись, всё же прошагал до середины лестницы,
остановившись на ступенях, пока Чуя стоял на третьем этаже и…
кажется, слушал, стоя на одном месте и поворачивая голову то в одну
сторону, то в другую. В университете за пятнадцать минут до начала
экзамена людей было маловато, если вообще были, потому на этажах
стояла тишина. Акутагава даже дышал тише и сдерживал кашель,
наблюдая. Что ж, он был прав насчёт того, что плохое настроение
Дазай-куна напрямую связано с Накахарой-куном. Чуя хочет
извиниться за что-то, раз ищет его? Когда математик, безуспешно
постояв минут пять, вздохнул и начал спускаться, Рюноскэ пришлось
вжаться в стену и затаить дыхание, чтоб парень ничего не заподозрил и
не столкнулся с ним. Слава всем богам, что никто не видит такого
поведения Акутагавы. Ему теперь самому интересно, что между этими
двумя произошло, пускай и лезть в личные дела чужих людей —
моветон. Хотя… В голове рождается мысль, которой необходимо
поделиться с Ацуши-куном, и Рюноскэ, спокойно выдохнув, когда Чуя
спустился на свой этаж, ничуть не удивляется сообщению от Ацуши-
куна на экране, гласящему: «Я опоздаю!!! (╥﹏╥)»
Зачёт по теории алгоритмов, последний зачёт, казался ужасно
лёгким. Хотелось его написать уже хоть как-нибудь, сдать и уйти на
долгожданные летние каникулы, но Чуя что-то не разделял всеобщего
настроя последнего экзамена. Он сел на самый край первого ряда,
когда всегда сидел чуть ли не перед столом ректора, и уже писал что-то
на листе на момент вхождения в аудиторию всей группы.
Рекурсивность функций и n-местные отношения, следующие из лемм
доказательства, вычисление на машинах Шёнфилда и теории
сложности — всё крутилось в голове болезненным вихрем. Акутагава
спокойно писал свою зачётную работу, но порой поднимал голову и
видел, как Накахара-кун на своём месте иногда психовал, чиркая весь
черновик, нервно постукивал ручкой по столу и сам бесился от этого,
сильно сжимал пальцы левой руки в своих волосах и глубоко вздыхал,
пытаясь сосредоточиться. Не готовился? Не знает? В любом случае,
когда Акутагава встал, будучи готов сдавать работу и забив на то, что
не решил последнее задание, он видел, как Накахара-кун на удивление
всё ещё сидит на своём месте, но уже не пишет, а медленно и
бесцельно чертит на черновике простые полоски, смотря куда-то в
угол аудитории. На его столе было много исписанных листов, и
Рюноскэ не сомневается, что Чуя решил всё, просто почему-то медлит.
После проверки экзаменатором задания — во время проверки Рюноскэ
не волновался абсолютно, смотря своим скучающим и безразличным
взглядом в свою зачётку — на выходе из аудитории он тотчас проверил
свой телефон. Там была целая серия сообщений от Ацуши, и от них
Акутагава только вздыхает, улыбнувшись краем губ:
«8:01. После начала пары я столкнулся с опоздавшим
экзаменатором у главного входа. Мне как-то неловко было идти за
ней… ‫»ب_ب‬
 «10:25. Представляешь, я впервые сдал раньше Дазай-куна. У
меня такое чувство, что он даже не пытался писать план ответа, а
просто смотрел в окно все эти два с половиной часа. Такое бывает???
ノ(゜-゜ノ)»
«10:26. Он был такой вялый и молчаливый. Может, болеет? Он
старался тише наступать на свой протез, когда поднимался по
лестнице. Протезированные конечности могут болеть?»
«10:28. Ты, наверное, ещё не закончил, да? Я пойду в столовую.
◉◡◉»
«10:35. Тут есть отядзуке!!! (✿｡✿)»
«10:38. ОТЯДЗУКЕ, ОТЯДЗУКЕ!!!!!»
«10:45. Я надеюсь, у тебя всё получилось сдать. (~◠‿◠)~❤»
Ацуши ел плохо, потому что времени не хватало на еду больше,
чем денег. Когда Рюноскэ приглашал юношу к себе, то ненавязчиво
старался накормить его, отдавая холодильник в его распоряжение, и в
самый первый раз, когда Акутагава предпринял такую попытку,
Накаджима едва не расплакался — если Рюноскэ порой спонсировали
его родители, Ацуши негде было искать помощи. Он подрабатывал
после учёбы в зоомагазине, из-за любви к животным держал дома двух
попугайчиков и белого с тёмными полосками кота, когда-то
подобранного на улице. Акутагаве не нравилось, что юноша тратит
половину зарплаты на корм и уход за зверьми, когда сам себя
прокормить не может, но язык сказать не поворачивался, стоило только
увидеть, как парень обнимает своего спокойного домашнего тигра и
как разговаривает со своими птичками, сидящими на его плечах или
подставленных пальцах рук. Рюноскэ иногда сам покупал для Ацуши
что-нибудь из корма для его животин и был даже вынужден взять к
себе в комнату древнего толстого хомяка, которого в зоомагазине никто
не брал и которого чуть не забрал Накаджима, боясь за судьбу этого
облезлого мехового шарика. Акутагаве несложно, зато Ацуши не
переживает.
Рюноскэ, спустившись на первый этаж, обнаружил Ацуши
выходящим из столовой к нему навстречу. Он сегодня одет в светлый
кардиган, белую футболку под ним с нагрудным кармашком и синие
брюки. Юноша помахал одной рукой и ускорил шаг, улыбаясь, другой
прижимая к груди две книги. У него в уголке губ осталась небольшая
рисинка.
 — Как всё прошло? — у Ацуши глаза блестят от сытости.
Видимо, он проспал и не успел перекусить утром, а ещё неплохо сдал
зачёт. У литературного факультета сегодня не последний день, им ещё
в среду что-то сдавать. На вопрос юноши Рюноскэ кивает и слегка
улыбается уголком губ, а ещё, зная Акутагаву, Накаджима уже
радуется хотя бы этой эмоции. Повседневная одежда его бойфренда
никогда не блистала яркими красками, но Ацуши даже больше
нравится серьёзный и не бросающийся в глаза тон чёрного свитера с
высоким горлом и серых брюк.
— А как ты? — Рюноскэ прислоняется спиной к стене и
скрещивает руки на груди, но не даёт ему покоя эта рисинка в уголке
губ собеседника. Ацуши тихо смеётся и говорит, что сегодня всё
хорошо и завтра он наконец-то отдохнёт, но Акутагава немного
хмурится, и юноша перестаёт улыбаться. Замолкает, смотря в серые
глаза напротив.
— Рю-кун? Что-то не так?
Акутагава нахмурился сильнее, огляделся, а затем протянул руку к
лицу Ацуши, большим пальцем смахивая с его уголка губ надоевшую
рисинку. Отношения они, конечно, скрывали и не афишировали, но
сильно прятаться смысла не было — никто бы не подумал, что
задумчивый, вечно хмурый и не любящий шума и людей математик
может питать какие-то чувства к относящемуся к его же полу и
буквально светящемуся оптимизмом Булочке. Они познакомились в
старшей школе, но встречаться начали перед поступлением в один
университет — Накаджима долго скрывал под ладонями
стеснительную улыбку от предложения Акутагавы. Долго знают друг
друга, но Булочка по-прежнему дико смущается «всяких таких вот», по
его словам, действий со стороны Рюноскэ. Последнему забавно
наблюдать румянец бледных щёк Ацуши-куна.
— Теперь всё в порядке, — голос у Рюноскэ низкий, бархатный и
жутко нравится Ацуши. Юноша фыркает, утирает рукавом кардигана
рот и морщит нос. Молчит, смотря в сторону. Смущается и злится
одновременно за свою реакцию, и Акутагава решает вернуться к
волнующей их обоих теме. — Знаешь, я во время экзамена подумал
кое о чём. Дазай-кун всё ещё сдаёт?
Ацуши кивает, подняв голову и вопросительно приподнимая
бровь.
 — Так вот. Библиотека всегда ведь открыта, верно?
— На время экзаменов она закрыта, разве нет? — юноша склоняет
голову к плечу, как вдруг его глаза в удивлении распахнулись: из
кармана брюк Рюноскэ достаёт самый обыкновенный серенький ключ
с подвеской и надписью на ней «Библиотека». — Что?.. Откуда он у
тебя?
— Я, видимо, настолько зачастил оставаться там в абсолютной
тишине, что библиотекарь отдал дубликат мне, — Акутагава даже
усмехнулся, сжимая ключ в кулаке.
— Я… Не понимаю, на что ты намекаешь, — Ацуши неловко
потирает шею.
— Поднимайся обратно наверх, — Рюноскэ смотрит из коридора
на лестницу. — Найди Дазай-куна и попроси его тебе помочь кое с
чем. С чем-нибудь, неважно. И обязательно в библиотеке. Я
постараюсь прийти раньше и буду там же. Понял?
Ацуши сначала подозрительно сощурился, перевёл взгляд на
ключ, сжатый в руке Рюноскэ, но всё же кивнул. «Как всё
получится — напиши мне», — сказал черноволосый юноша ему вслед.
По пути Накаджима снял с плеча свой рюкзак, спрятав книги туда, и
поспешил наверх, пока Акутагава отлучился на свой второй этаж к
себе в аудиторию. План был ясен, как небо над головой, вот только
юноша всё ещё сомневался в своей способности уговорить
однокурсника. Он полагался только на то, что Дазай-кун будет к нему
благосклонен. Конечно, Ацуши — его близкий друг. «Стальноногий»
студент всегда разговаривал с ним чаще всех и предпочитал
Накаджиму Ацуши-куна всем женским компаниям. «Прошу прощения,
леди, верный товарищ ждать не может!» — говорил он, протискиваясь
сквозь толпу и вприпрыжку уходя с чересчур светлым, почти белым,
блондином. Юноша поймал друга выходящим из аудитории, и
выглядел он очень уставшим. Стеснительному Накаджиме было очень
неудобно просить такого измученного уже второй зачётной неделей
студента, но видеть его опечаленным и раздражительным было ещё
хуже. Увидев Ацуши, Дазай махнул ему рукой и слегка улыбнулся.
— Как дела, Ацуши-кун? Ты же сдал первее меня, — он подошёл
к юноше, смотря на него сверху вниз. Дазай-кун вообще был одним из
самых высоких учащихся. — Почему ты всё ещё здесь?
 — Осаму-кун, — юноша отвёл взгляд, а потом попытался
успокоить себя тем, что совсем не часто просит Дазая помочь. Чёрт, он
ведь даже не придумал причины! Дурак, дурак! Парень выглядит
очень сконфуженным, и одноногого не радует, что Милая Булочка
переминается с ноги на ногу, будто провинился перед ним. — Мне…
Мне нужна твоя помощь.
— Ты чего? — Дазай кладёт руку на его плечо, и голос его звучит
более уверенным, а не таким… потухшим и сонным, каким был с утра.
Если не смотреть в его лицо, можно подумать, что всё в порядке и как
обычно. — Ты мог даже не просить меня, Ацуши-кун! Просто взял бы
за руку и поставил бы перед фактом без всякой преамбулы.
— Я… С-спасибо, Дазай-кун. Идём в библиотеку, пожалуйста, —
Накаджима уже развернулся, чувствуя облегчение, но Осаму явно
смутила библиотека.
— Разве она не закрыта?
— О, нет, она была открыта, когда я недавно… э, заглянул туда, —
если существует поговорка, что некто может врать и не краснеть, то
Ацуши-кун — это тот, кто врёт и краснеет. Мысленно корит себя за
совершенно тупую ложь. Он достаёт телефон из кармана и, прижимая
его к себе ближе, стараясь сделать так, чтобы Дазай не увидел ничего
через плечо, быстро написал Рюноскэ, что Дазай идёт с ним. В ответ
ему тут же прилетело сообщение, что его, Дазая, тут ждут.
Чуя был не шибко в восторге от перспективы посидеть ещё час
или больше в библиотеке после зачёта, но то, что зачёт — последний, а
помощь Акутагаве ему самому поможет избавиться от ненужных
мыслей и, может, даже насовсем, играли важную роль в соглашении
Накахары двинуться на книжный склад. Он просто пожал плечами,
произнося хриплое «да» и вместе с тем потирая лоб ладонью, не зная,
спать он хочет больше или есть. Он не спрашивал про закрытость
библиотеки вообще, ведь не был там ни разу. Он просто шёл вслед за
шагами Акутагавы впереди, остановившись тогда, когда услышал
поворот ключа в замочной скважине. Зашёл тогда, когда услышал звук
открывающейся двери и почувствовал запах свежести — видимо, в
библиотеке были открыты окна. Чуя был тут впервые, поэтому
старался вести себя осторожно, незаметно нащупав носком кроссовка
порог и перешагнув через него. Чёрт. Он не знает, как тут и что. Его
запоздало начинает пробирать дрожь, бьёт чувство, что хочется встать
там, где он стоит, и не двигаться с места. Чёрт, чёрт, чёрт. Ему
страшно. Ему бы тут хотя бы минут пятнадцать побыть одному, чтобы
изучить обстановку. Когда Акутагава, отойдя, зовёт его, Чуя старается
идти точно на звук вперёд, выставив руку чуть-чуть в сторону и
надеясь не натолкнуться на стулья, столы или полки, и ему сказочно
везёт, что через девять шагов он плечом случайно толкает
однокурсника, стушевавшись и пробормотав: «Извини».
— Так… Зачем мы здесь, напомни? С чем тебе помочь? — Чуя
сделал вид, что оглянулся. С запахом ветра, продувающего пустое
помещение, мешается запах пыли и бумаги. Накахара признаёт, что
иногда прижимал разворот новой книги к носу, вдыхая этот чудесный
запах свежих страниц.
— Я сейчас вернусь, — слышится голос в ответ, когда Рюноскэ
обходит его со спины и уходит. — Подожди немного, хорошо? Я забыл
где-то книгу.
— Хорошо… — Чуя вздыхает, запустив руки в карманы и
хрустнув шейными позвонками, разминая шею. Книгу забыл. Как
будто книга поможет Накахаре что-то понять. В библиотеке, как он
понял, пусто и никого нет, даже библиотекаря, а ключ был у Рюноскэ,
и это неудивительно, учитывая, что Чуя прекрасно знает о частом
времяпрепровождении однокурсника здесь. Он стоит и пялится куда-
то, не зная куда — может, в верхнюю полку, может, в потолок. Куда-
нибудь, лишь бы делать вид. И всё бы ничего, и тишина эта так
успокаивает, наполняя душу лёгкостью и предвкушением свободы,
которая начнётся, как только окажешься дома, как вдруг…
Чуя слышит шаги где-то далеко в коридоре, потому что дверь,
видимо, не закрыта или закрыта неплотно. И какие шаги! Снова этот
щелчок, который Накахара так ждал с утра, но не находил источника
звука, а теперь этот звук приближается именно сюда. Голосов не
слышно, но людей явно двое или трое, и Чуя поворачивается лицом к
двери. Лёгкость изнутри исчезает, уступая место колющемуся
желанию уйти или спрятаться, и юноша не знает, почему это чувство
появилось. Ему… ему стыдно, что ли, за то, что Дазай наверняка знает
о том, что знает о нём Чуя, ведь Накахара на своём бы месте совсем не
хотел, чтобы кто-то знал о его прошлом в таких подробностях. Он
тотчас отворачивается теперь, протягивая руку вперёд, ударяясь
костяшками правой руки о полку и корешки книг, суматошно хватая
одну из них и раскрывая на совершенно рандомной странице, делая
вид, что читает и весь из себя занят. Щелчки приблизились, щёлкнули
по линолеуму библиотечного пола и остановились. Видимо, Осаму
смотрит на него. Раздаётся неловкий смех Ацуши-куна, и его голос
просит теперь немного подождать его здесь. Стоп, что…
Рюноскэ и Ацуши-кун привели их обоих в пустую библиотеку и
отлучаются теперь? Что за?
Не успевает Чуя поднять голову и спросить, какого чёрта, как
слышен хлопок двери и поворот в ней ключа. Вот почему Накахара не
слышал удаляющихся шагов Акутагавы-куна — потому что Акутагава-
кун никуда и не уходил. Отлично. Просто, блять, охуенно. Эти два
чёртовых конспиратора привели сюда этих обоих и заперли здесь.
«Охуе-еть, — Чуя, зажмурившись и хмурясь, закрывает книгу и легко
стучит ею по своему лбу, неразборчиво что-то шипя (кажется,
проклятия) и ставя книгу на место. Она не входит между другими
книгами. Накахара психует и с силой её впихивает, заставляя полку —
или стеллаж? — содрогнуться. Похер. Вообще похер. — Неужели моё
настроение было так заметно? Ещё и тот идиот… вёл себя так же,
наверное».
Чуе неудобно. Теперь, когда по хитроумному плану его друга и
друга литератора он заперт здесь с одноногим, ему ужасно неловко и
раздражительно одновременно. Согласился, блять, помочь на свою
голову. Чтоб ещё раз!.. Накахара скрещивает руки на груди и понимает,
что ещё ни разу не услышал слова от Осаму. Догадался, проклятый.
Ну, Чуе тоже было бы неудобно, будь Дазай на его месте. Кажется,
одноногий стоит без движений и наверняка сверлит Накахару
взглядом. Ну, зато повязку бинтов снять можно и больше не
притворяться, что умеешь видеть. Чуя именно это и делает, чтобы
занять себя, поэтому медленно отступает назад с протянутой за спину
и вниз рукой, нащупывает гладкий край стола, оглаживает
поверхность, убедившись, что это стол, и ставит на него свою сумку,
срывая бинт с головы и встряхивая головой. Оба молчат. Накахаре
плохо от того, что он, ничего не сделав, всё равно чувствует себя
виноватым. То, где стоит Чуя, является закруглённым углом стола,
потому юноша опирается поясницей на него и морщится. Не нравится
ему затея Рюноскэ и Ацуши-куна. Даже вздрагивает, когда с другого
конца библиотеки слышится низковатый голос:
 — И много тебе Мори-сан рассказал обо мне? Интересно было?
— он зло усмехается, и слышен один щелчок — Осаму, наверное, тоже
опёрся или сел на стол.
— Не было, — Чуя отвечает немного погодя и чуть с хрипотцой,
прочищая после сказанного горло. Слова не лезут. Воцаряется
недолгое молчание, и за дверью слышен едва различимый шорох —
видимо, пленители всё ещё там. И-изверги.
— И всё-всё рассказал? — Дазай спрашивает с издёвкой в голосе,
хмыкнув.
— Нет.
— О-о-о, и на чём же твой папаша прервался? — Чуя слышит
щелчки, и в библиотечной тишине они резью ввинчиваются в острый
слух. Это, наверное, из-за того, что Накахара сильно напрягся.
— Во-первых, не смей моего отца так называть, — Накахаре от
услышанного хочется оскорбить этого идиота инвалидом, одноногим
или ещё как-нибудь, но вовремя передумывает. Это слишком даже для
него. — Во-вторых, если ты думаешь, что я вслушивался и запоминал,
что ты там делал в свои пятнадцать, то ты ошибаешься.
— Ах, он, значит, ещё и до шестнадцати не дошёл, — Осаму
останавливается где-то примерно в шагах пяти, и Чуя ёжится, потирая
плечо одной рукой — в библиотеке холодновато. Или это мурашки от
неловкого разговора? — Хочешь, сам расскажу? Интервью от главного
персонажа, как-никак.
— Очень мне интересны твои похождения в тот год, — Чуя
брезгливо фыркает и морщит нос, по-прежнему отвернувшись.
— Потрахался с кем-нибудь впервые или напился до свинячьего визга,
дай угадаю?
— А ты обо мне не очень-то хорошего мнения, я гляжу, — Дазай
усмехается. Накахаре почему-то показалось, что его голос немного
теплеет и уже не звучит так издевательски. Разговорился, значит.
— Твой отец нарушил врачебную тайну, донеся до тебя эту
информацию.
— Давность времени и неполность рассказа, Дазай, обнуляют
вину.
— А тебя не подловить, — Чуя готов поспорить, что Осаму хитро
щурится, и представляет его лицо в своей голове по памяти. — Я могу
дополнить рассказ.
 — Рассказ о твоих бесконечных попытках самоубийства? — у
Накахары в голосе звучат стальные нотки, и он вообще не понимает,
почему бесится. Ему было бесконечно жаль пятнадцатилетнего
мальчишку в рассказе отца, а вот девятнадцатилетнего урода хочется
придушить. А ведь один и тот же человек! — Если я захочу покончить
с собой, я обязательно проконсультируюсь у тебя, человек-суицид.
Наступает тишина. Дазай ничего не отвечает, и Чуя вообще не
слышит его присутствия теперь. Чёрт. Блин. «По-моему, я только что
не перегнул палку, а с треском её сломал, — думает он про себя, кривя
губы и потирая шею ладонью. — Твою мать… Пытался же держать
язык за зубами, что ж такое-то…» Накахара понимает, что нужно как-
то разрулить ситуацию, пока Осаму не направился к двери и не
постучал в неё с просьбой открыть, иначе это будет самым
эпичнейшим провалом. Чуя знал о своей проблеме, когда вместо того,
что чувствует, говорит совершенно противоположное, а потом корит
себя за сказанное, не понимая, почему язык ляпнул нечто иное. Как
вместо сахара чан перца сыпануть и приправить табаско. Парни
молчат несколько минут, пока Накахара не вздыхает и не начинает
негромко говорить:
— Я, на самом деле… Я не это имел в виду, Дазай, — оп —
второй раз в жизни Чуя благодарит свой недуг за то, что ему не нужно
прятать взгляд от неудобства ситуации. — Я хотел сказать, что…
Восхищён, наверное, твоей силой воли. Я не могу видеть твоего лица и
вообще всех твоих движений, твоих рук, твоих ног, но я уже
подсознательно убедился в том, какой ты… сильный человек?
— интонация почему-то стала вопросительной, будто Накахара сам у
себя спрашивает, пожимая плечами. — Твои попытки самоубийства. Я
не знаю, сколько их было у тебя на самом деле после ав… после того
случая, но то, что ты стоишь здесь, рядом со мной, обладаешь
прекрасной памятью на огромные тексты проз и поэзии, учишься в
престижном университете, едва ли отличаешься от всех и
разговариваешь со мной сейчас — это достойно. Ну, достойно всего.
Не нужно быть гением, чтобы догадаться, как было тебе нелегко, но
то, что ты до сих пор жив и, в принципе, в полном здравии, может
заставить меня встать на колено в знак уважения перед тобой.
Чуя, говоря это, нервно сжимал ворот рубашки и касался
пальцами своего кадыка. Он знал, что не особо силён в полемике и
разглагольствовании, но, оборвавшись на последней фразе, решил
больше не продолжать. Выразить свои мысли по этому поводу вышло
немного скомкано, но, наверное, основная суть была ясна, иначе бы
Дазай не молчал и перебивал. Накахаре, если честно, всё равно, как
отреагирует Осаму — разозлится, съязвит, скажет, что не нуждается в
таких трогательных речах Накахары-куна, засмеётся или ещё что-
нибудь. Чуе, кажется, вообще не нужен его ответ. Он уже
абстрагировался и хочет услышать заветный щелчок замка, чтоб была
возможность уйти и забыть обо всём, что сказал.
Но Дазай, вздохнув, начинает приглушённо говорить совершенно
о другом.
— Он длится, терпкий сон былого: я вижу каждую деталь, —
ненадолго замолкает, делая многозначительную паузу, и
продолжает: — После всего, что со мной было в больнице, я больше не
мог прикоснуться ко всему тому, чем я занимался до этого, — его
голос низкий и спокойный. — Я был в математическом классе до
своих пятнадцати. Мне нравилась математика и всё такое. Ты,
наверное, понимаешь, какая радость наступает, стоит только решить
нечто трудное, правда? — он как-то болезненно усмехается. — Я
многое прочитал, пока восстанавливался, а дома… Дома я больше не
смог взять в руки свой учебник по алгебре. Мои глаза застилала
непроглядная белая пелена, стоило только открыть параграф, который
я проходил в тот день в школе и так и не дочитал. Отец говорил мне
проходить программу, чтобы не отставать, когда вернусь. Конечно,
меня не было целый месяц, — и снова усмешка, холодящая душу.
— Но я не мог. Врал, что читаю, пока упивался всей домашней
библиотекой, к которой ни разу не притрагивался за всё прошедшее
время. Я находил в чтении нечто такое, что… Уносило меня из
реальности в мир моей безграничной фантазии, потому что только она
у меня и осталась. Не мог вернуться в игры, в которые играл в
прошедшее время. Забросил сериал на середине и не досмотрел до сих
пор. Смотреть на учебник физики было физически больно, прости за
использование глагола «смотреть». И, когда пришло время вернуться в
школу, я… — Чуя слышит шумное сглатывание. — Ночью я
наглотался успокоительных и приправил снотворным, не осознавая,
что делаю. Знаешь, что было самым забавным? Когда я проснулся, я
был не в своей кровати, на календаре — следующая неделя, а надо
мной — расплывчатое лицо твоего отца, что-то невнятно говорящего
медсестре или ещё кому-то, я не разобрал. Не знаю, почему это так
отпечаталось в моей памяти. Не знаю, почему не загремел в дом
отчаяния и мягких стен, хотя был уверен, что после такого точно там
окажусь. Ещё долго я ходил с костылём, учитывая, что моя целая нога
была сломана, а на лапе леопарда я даже ковылял отвратительно.
Опора для локтя была неудобной. Ещё долго заживал шов на животе,
когда, видимо, из моего желудка вытаскивали всю ту
медикаментозную гадость, вогнавшую меня в краткосрочную кому. Я
был бы рад не проснуться, но, как видишь, я здесь.
Чуя мысленно посчитал четвёртый раз. Четыре неудачных
попытки самоубийства в пятнадцать лет. Настоящих попытки, от
которых его только чудом спасали. Его сказанное «я здесь» было
сказано будто с сожалением. Мальчик с изуродованной нижней частью
тела.
— Твой отец не разговаривал со мной, — Дазай даже смеётся и
уже более иронично. — Я пробыл в палате дня три или четыре, со
мной даже психиатры беседовали, и за всё это время твой отец зашёл
ко мне всего раз, не считая того раза, когда я впервые увидел его после
пробуждения. Он принёс мне стопку книг, молча положил на койку и
ушёл. Я оставил их там же, когда получил выписку. Бедный мой папа,
после того как я снова оказался дома, поседел и больше не пытался
даже напомнить о том, что мне пора возвращаться в школу. Он наивно
полагал, что я выпил столько таблеток потому, что переволновался, но
не рассчитал дозировки… И случилось бы мне быть неаттестованным
за весь второй триместр, если бы папа вкрадчиво не предложил мне
попробовать перейти в гуманитарный класс. История, литература,
языки, социология. Всю ночь перед походом на принятие папа
дежурил возле моей постели, чтобы со мной ничего не случилось.
Знаешь, что было самым неудобным во всей этой истории? — Дазай не
ждёт ответа Чуи. — Штаны и шорты было неудобно надевать.
«Он относится к этому… с юмором, — подмечает Накахара про
себя, не смея перебить. — Или это уже с давности лет он так
рассуждает». Чуе несколько удивительно слушать, но вместе с тем и
приятно, что саркастичная скумбрия с тёмным прошлым так тепло
отзывается о своём, видимо, единственном родителе.
 — Я не ходил на физкультуру. Смотрел голодным волком на
бегающих новых одноклассников, хотел подорваться с места и
пробежаться, но мне было так стрёмно за этот металлический стук, что
я лишний раз вставать-то боялся. Боялся ещё из-за того, что если
сломаю эту стоящую, как самолёт, штуковину, то больше и надеяться
мне не на что. Я, знаешь, правда хорошо учился. Литература нравилась
мне, как прежде математика. В конце триместра я узнал, что сумел
обогнать всех отличников из моего нового класса по общему баллу, и
мне казалось, что всё стало хорошо. Конечно, в пятнадцать только
этого и хочется, верно? Чтобы всё было хорошо. В те каникулы я забил
на домашнее задание и только и делал, что гонял во вторые «Тёмные
души». И я почти прошёл, — здесь Дазай замолкает, вздохнув.
— Прошёл бы последнюю миссию по сюжету, если бы не начало
последнего триместра.
Чуя снова напрягся. Он уже повернул голову в сторону Осаму,
показывая, что весь во внимании и слушает.
— Мои одноклассники сказали мне, что я слишком много о себе
думаю и являюсь редкой выскочкой и умничкой, а раз я умничка, —
Дазай говорил это с такой интонацией, будто копировал голоса своего
прошлого, — то и на физкультуре должен отличиться. Они сказали
мне, чтобы я бежал от них так быстро, как только могу на своей палке,
иначе меня догонят и этой самой палки лишат. И, знаешь, я
действительно побежал! Побежал так быстро, как только могу, и
оказалось, что с этой лапой леопарда бегать действительно удобно.
Только вот, как ты понял, убежав один раз, я больше не возвращался.
Боялся оказаться подвешенным за эту лапу на ветку дерева, за турник
или ещё что-нибудь. Забился в угол комнаты и отказывался выходить.
Не знаю, стал ли разбираться папа с причиной моего резко
изменившегося поведения, но до конца третьего триместра я, как я
понял, находился на домашнем обучении и сдавал экзамены
экстерном, чтобы в первом триместре следующего года оказаться в
новом классе новой школы. Дружбу старался ни с кем не заводить, ни
с кем не общался, до конца всей школы просидел на задней парте
возле окна. Знаешь, какую кличку за ношение бинтов, чтобы скрыть
шрамы рук, я получил после пары недель обучения в новом месте? Тут
даже думать не надо. Сам догадаешься.
 «Ну конечно… Что-нибудь связанное с самоубийствами», — Чуя
слегка кивает, намекая, чтобы Дазай продолжал. Вообще это всё как-то
странно. Накахара не просил Осаму повествовать о себе вслух, но то,
как он повествует и о чём, больше похоже на дословный пересказ
какой-нибудь книги о тяжёлой жизни подростков. Параллельно
рассказу математик задумывается над тем, почему в рассказе юноши
до сих пор не промелькнула тема романтической привязанности к
кому-нибудь, и от этого становится горько на языке и даже грустно.
Красивый — наверное? — лицом и телом, силён разумом, но лишён
ноги, и только поэтому отрёкся от попыток завести знакомства и сам
никого к себе не подпускал, имея горький опыт предвзятости к нему
окружения. То, что Накахара ещё ни с кем и ни разу, имеет твёрдое
обоснование под собой в виде абсолютной слепоты, но Осаму
наверняка ведь мог видеть, как ему кто-то симпатизирует? Может, Чуя
просто не дослушал.
— В начале последнего года средней школы к нам перевёлся
новый ученик, — на этой фразе тон Дазая стал ещё более тёплым.
Накахара понимает, что сейчас пойдёт рассказ о чём-нибудь хорошем,
и от этого становится легче. — Хилый и нескладный, запуганный и
неразговорчивый, с немного неаккуратной стрижкой и отросшей
прядью чёлки с одной стороны лица. Цвет его волос был немного
необычный. Такой… Не то чтобы белый-белый, но белая цапля или
ванильный лёд, как-то так. Извини, что пытаюсь описать цвет, но всё
то, что не чёрное. Он сел на последнюю парту ряда рядом со мной, и
на протяжении недели, наблюдая за ним сначала от скуки, а потом из
интереса, стало ясно, что парень умный, но стеснительный и робкий.
Всегда приходил и уходил один, был немного неловким, но до сих пор
я так и не увидел, как он злится. И чем-то он привлёк меня… Даже не
знаю, чем конкретно. Я заметил, что никогда и никому он не отказывал
в помощи, если таковая просьба случалась. На переменах часто стоял с
книгой и постоянно что-то читал. Возможно, я бы так и продолжил
считать парня милым и застенчивым книжным червём, который,
стесняясь, чудесно читает стихи по памяти, пока однажды какой-то
мудак из параллельного класса не приебался к нему. Уже не помню,
что за тёрка между ними произошла, но то ли книгу прямо из рук
вырвал, то ли доебаться нужно было… Я уже тогда был высоким и
вгоняющим в страх нелюдимым полумеханическим биороботом, как
можно было судить из постоянных взглядов одноклассников на меня,
поэтому я просто отдавил этому мудаку ногу своей леопардовой лапой.
— О, да, это больно, — Чуя не выдержал и прокомментировал,
вспоминая, как при первой встрече Дазай пнул его своей «арматурой»
в бок и как потом ещё неделю всё дико болело. Собеседник смеётся.
— Ещё бы. Я знал, что это больно. На меня наехать не решались,
а у спасённого так язык заплетался, когда он благодарил меня, с ним не
общающегося. До этого я почему-то знал только его фамилию,
поэтому спросил имя. И это, как ты мог догадаться, был Ацуши-кун.
Я, знаешь, не особо стремился заводить знакомства в школе, но с
Ацуши чувствовал себя более менее комфортно. Я помогал ему с
литературой и языками, он подтягивал мне историю и право. После
того как Ацуши-кун успешно сдал английский в конце учебного года, а
историк мне даже дополнительных вопросов не задал, настолько тема
билета была исчерпана, что вот тут-то я понял, что Ацуши
действительно стал мне другом, — кажется, судя по интонации, Дазай,
рассказывая это, всё время улыбался. Ацуши-кун для него дорог. Чуе
думается, что он теперь готов сделать всё, чтобы литератор и его
закадычный товарищ никогда не разошлись из-за глупой ссоры. А ещё
Чуя понимает, что даже не знал, что Осаму шарит в языках. Спик
инглиш или парль франсе?
Дазай замолкает, глубоко вдыхая, и Накахара зевает, сонно моргая.
Если зверь позволяет себе сонливо щуриться в компании человека —
это явный признак доверия. История о его дружбе с Ацуши немного
смягчила все те обстоятельства, что были в жизни Осаму до этого.
Возможно, найдя друга, Дазай перестал строить из себя одинокого
шакала и не пытался вскрыться ещё раз, но, к сожалению, это всего
лишь вторая часть истории. Интересно получается: первую часть ему
рассказал отец, вторую — сам Дазай, а остальное? От конца средней
школы до поступления всё-таки существует один из самых тяжких
периодов жизни, самых тяжких эмоционально и по мозговой нагрузке,
когда наваливается куча экзаменов с выбором будущей профессии.
Проще говоря, сдохнуть охота в это время. Чуя даже думать не хочет,
каково было Осаму, если он и до этого только по счастливой
случайности не отошёл в мир иной. Хотя… по счастливой ли?
— Дазай, позволь спросить, — Чуя, в конце концов, садится на
библиотечный стол и тянет ноги, хрустнув правым коленом от долгого
стояния на одном месте. — Только без шуток. Ты… Как бы спросить-
то… — Накахаре неудобно. — Жалеешь?
Осаму не отвечает сразу. Подумал, хмыкнув.
— Жалею, — свободно отвечает он, и Накахара слышит щелчки
снова. Дазай стоит теперь рядом с ним и, судя по звуку, опёрся руками
или рукой на стол. Но сказано это было с какой-то не той серьёзной
интонацией, с которой полагается говорить на подобные темы.
— Жалею, что попытки были всего лишь попытками, не
воплотившимися в жизнь, а ещё то, что был так глуп!
— Ты уверен, что «был»?
— Сбиваешь с мысли, Чуя. Я образумился и понял свою ошибку, а
ошибка в том, что я пытался… пытался сделать это в полном
одиночестве!
— Что за бред ты только что сморозил сейчас? — Чуя
вопросительно приподнимает бровь. Просил же без шуток, чёрт
возьми. Дазай, на самом деле, глядя на слепого, уже попривык к этому
затянутому плёнкой взгляду сквозь или вовсе не на фигуру
собеседника.
— Не бред, а истина. Гораздо интереснее найти
единомышленника вроде какой-нибудь красивой девушки и совершить
двойное самоубийство. Это так романтично.
— Слушай, я не знаю, пытался ли ты покончить с собой, прыгая с
высоток, но если и пытался, то голову точно повредил, — Чуя
недовольно цыкает, а Осаму усмехается. — Это поэтому вокруг тебя
постоянно компании твоих однокурсниц вьются? Выбираешь
достойную, гурман?
— Так было бы совсем не интересно. Знакомства должны быть
запоминающимися, а не пришёл, выбрал и повесился. И вообще, Чуя-
кун, позволь и мне задать тебе один вопрос. То-олько без шуток.
— Не позволяю.
— Замечательно, — когда это Дазаю нужно было разрешение на
что-либо? Факт просьбы был, а разрешение — это так, ненужный
довесок. — Ответь серьёзно. Ты гей?
Что, блять?
— Что, блять? — Чуя даже немного отшатнулся, опираясь руками
на стол и сгибая ногу в колене, ставя её же на угол библиотечного
стола, словно стараясь закрыться от внешней угрозы. Библиотекарь
увидит — убьёт томом «Войны и Мира». — Ты нормальный такое
спрашивать?
— Это воспринимать отрицательным ответом?
— Ты идиот? — в юноше снова вскипает злость. Он хмурится.
— Конечно, блять, я не гей!
— Какое совпадение! Я ведь тоже!
Дазай воскликнул это так весело, что Накахара совсем теряет
связь между логикой этого чёртового самоубийцы и реальным миром.
Чуе очень некомфортно и хочется услышать заветный поворот ключа в
двери, если, конечно, их тут не забыли к чёртовой матери. Примирение
зашло слишком далеко. «Лучше бы мы оставались по разные
стороны…» — думает Чуя, желая слезть со стола и отойти куда-нибудь
подальше, но очередной щелчок напрягает, и Осаму, кажется, подошёл
к нему вплотную. Колена поставленной на стол ноги касается чужая
ладонь, чужое дыхание опаляет лицо и губы — видимо, Дазай
склонился к нему. В горле застывает возмущённое «Что ты, блять,
делаешь?», потому что Чуя ощущает себя каким-то посаженным в
тёмный мешок животным, которое пытаются потрогать сквозь
плотную ткань и понять, что за кот в этом самом мешке. На самом
деле, Чуя не дёргается ещё и потому, что при малейшем отклонении
назад с грохотом свалится со стола спиной на пол, а кто знает, обо что
он может удариться? Если бы сухие и холодные губы не прикоснулись
к его плотно сомкнутым губам легко и ненавязчиво, если бы Накахару
моментально не бросило в ужасную краснь от ебаной деликатности
щекотливого момента, если бы тело не оцепенело и если бы чужая
ладонь не прикоснулась к щеке, опаляя холодом подушечек тонких
пальцев тёплую кожу, он бы, может быть, и вдарил кулаком в чужую
челюсть.
Да, конечно. Осаму не гей. Он чёртов би.

Примечание к части
И я держу равнение, даже целуясь, ведь мы скованы
одной
цепью.
Часть 8
Чуе, если задуматься, всю жизнь было даже гораздо легче, чем
остальным, в плане отсутствия зависимости от кого-либо. Отсутствия
привязанности к кому-нибудь, к кому питал бы какие-нибудь
дружеские, тёплые или романтические чувства. Иногда юноше
казалось, что у него вообще эти чувства атрофированы, если
исключить любовь к родителям, но с поступлением в университет он
бонусом — в награду или наказание? — получил возможность
ощущать всем своим существом лютейшую ненависть к одной
заебатой суке первое время. Не имея друзей, не имея круга общения, а
одноклассников стараясь не подпускать к себе достаточно близко,
Накахара совершенно не беспокоился о душевных терзаниях его
ровесников: никакая несчастная любовь в семнадцать или через год
ему не грозила, а последствия от случившегося быть отвергнутым
второй половинкой — тем более. Он относился к объектам воздыхания
лояльно, есть, мол, и есть у его знакомых, он ведь к этому не
причастен, но и жутко раздражался, когда вокруг начинали трещать о
романтике, а воздух становился едва не пропитанным этой их
придурковатой любовью. Возможно, это просто учёба для Чуи была на
первом месте. Возможно, фактором такого отношения была
невозможность видеть кого-либо, к кому можно питать такие чувства,
да и самого себя видеть, чтобы понять, во что там влюбляться.
Парень достаточно долго не знал, что конкретно называется
нетрадиционными отношениями. Что вообще такое — традиционные
отношения? Он не имел точного понятия, но, слыша по телевизору
порой новости о каких-то каминг-аутах известных людей, о парадах,
не задумывался о том, что это может быть чем-то не слишком
приемлемым в обществе. Он этого общества ни разу не видел даже.
Чуя не придавал этим известиям значения особого размаха. Ну есть и
есть, и что дальше? Единственное, что мальчик хорошо прознал, так
это то, что оскорбление «пидор» автоматически обозначает и мужчину,
встречающегося с мужчиной, и кого-то особо бесячего, уродского и
ублюдского, которого никаким другим словом и не обозвать. Смысл
ругательства «петух» тоже дошёл с осознанием предыдущего
оскорбления.
Ему было одиннадцать, когда он впервые между делом спросил у
матери, кого называют голубыми и за что (при этом не интересуясь,
почему цветом неба и цветом его глаз обозначают нетрадиционных
людей). «Любовь, — судя по интонации голоса, Коё тогда пожала
плечами, ставя с лёгким стуком чашку кофе на стол. — Тёплые чувства
к определённому человеку своего пола. Подрастёшь — начнёшь сам в
этом разбираться, если захочешь». Лёгкое и доступное объяснение,
после которого невольно задаёшься вопросом, что в этом такого.
Возможно, из-за добавившегося к этому ответу ответа отца чуть позже
Чуя даже и не думал считать такие отношения чем-то ужасным: «Ну,
понимаешь, любовь — это чувство, вызванное выделением допамина.
Гормон радости. Или психоэмоциональное состояние,
определяющееся необъяснимым влечением к какому-либо человеку. И
дело в том, что никто не вправе приказать кому-то любить какого-то
конкретного человека, — отвечал Огай, вздохнув и явно отвлёкшись
тогда от чтения или письменной работы. — Я не говорю сейчас про
браки по расчёту, фиктивные, контракты. Фактически, любой человек
может питать какие-либо чувства к человеку противоположного пола,
к своему же — это считается немного отклонением, заложенным в
генетике, которое никак не исправить и не предугадать, но таким,
знаешь, несущественным и никак не влияющим практически ни на
что, кроме пола объекта воздыхания. Некоторые это порицают.
Достаточно многие уже принимают это обыкновенным явлением,
потому что вполне логичное полагают, что ориентация —
человеческий фактор, а не заболевание или патология. Вариант нормы.
И твоё отношение к этому зависит только от тебя, ибо проблема
неприемлемости, знаешь, она социальная, а не медицинская. Это
называется толерантностью».
— Ты и мама — традиционные ведь, да? — спросил Чуя, чем
вызвал у отца нервный смех, а затем со стола, судя по звуку, упала
ручка на пол. Мори наверняка выронил.
— Ну естественно, — мужчина усмехнулся ещё раз. Таких
вопросов ему ещё не задавали.
— Гетеросексуальность — мужчина с женщиной, и никак иначе.
Гомосексуальность — мужчина с мужчиной, женщина с женщиной…
И ещё около пятидесяти типов увлечённости, не объясняющихся с
медицинской точки зрения. Есть влечение к двум полам, есть полное
отсутствие. Главное — не путать ориентацию с гендерной
принадлежностью. Там тоже всё достаточно сложно.
Чуя тогда весьма удивился, что любить можно пятьюдесятью
разными способами. А вскоре понял, что любовь в обществе
приветствуется только одна из всех пятидесяти или больше. К
сожалению.
Он только слабо улыбался, когда слышал, как одноклассник, а
впоследствии и однокурсник воркует с какой-нибудь дамой, усмехался,
когда некто женским голосом жаловался подругам или ещё кому-либо,
что некто мужского пола её игнорирует или не зовёт гулять. Чуе
довольно абстрактно давались понятия об описаниях внешности, когда
женская половина окружающего коллектива восклицала о красоте,
крутости, классной причёске своих возлюбленных субъектов, но
прекрасно осознавал, что влюбляются в красоту, а любят за ум. И
вместе с тем пришло осознание, что такой феномен, как влюблённость,
пройдёт его стороной, и, возможно, это даже и к лучшему —
учащённое сердцебиение, отвлечённые мысли и запирания в ванной
или туалетах от чрезмерного всплеска гормонов из-за фантазий
позволят жить спокойной жизнью, не волноваться и хорошо учиться
без прогулов во имя любви и уж тем более без необдуманных
поступков для вора своего сердца. В пятнадцать лет Чуя впервые
столкнулся с мимолётной завистью, но такой грустной, что завидовать
сразу перехотелось. Зависть, потому что ему, скорее всего, испытать
этого не дано будет. Конечно, у всех самый разгар романтичных
влечений, а он даже не знает толком, кто там его окружает. Голос и
звуки от окружающих не давали ничего, и о собеседнике могло
сложиться лишь абстрактное впечатление. В шестнадцать Накахара
игнорировал всю эту розовосопливую муру своих сверстников и
старался абстрагироваться от неё, делая вид, что учёба ему важнее
всяких там ухаживаний, конфеток и цветочков. Ухаживаний, конфеток
и цветочков, потому что довелось узнать, что для проявления симпатии
дарят именно их, приправляя плюшевыми игрушками и драгоценными
безделушками. В семнадцать Чуя неожиданно для себя понял, что
просто-напросто находится выше всех этих земных влечений и что это
ему вовсе не нужно, он и так полноценный без всего этого, а любовь-
морковь потянет на дно. И на социальное, и на то, что в прямом
смысле, когда он, ослеплённый романтикой, споткнётся обо что-нибудь
и наебнётся мордой в пол.
От слова «совсем» не волновали юношу проблемы любви. То, что
в свои девятнадцать он чист, как белый птенец лебедя, его терзало
примерно так же, как птицу высоко на проводе вспугнёт дряхлый
детский велосипед где-то внизу. Ему было не то чтобы не до всего
этого, потому что времени не хватало, ему со временем стало просто
наплевать из-за множества других более интересных для него
обстоятельств: он, во-первых, помнил давнишние слова отца об
операции на глаза, с помощью которой он всё-таки имеет шанс
наконец-то нормально видеть; во-вторых, возможная подработка,
которую можно будет совмещать с учёбой и при этом не съехать со
своего статуса прилежного паиньки-революционера; в-третьих, Чуя, в
конце концов, плохо понимал, как так можно, чтобы без видения друг
друга и плотного общения с собеседником можно начать испытывать
какие-либо тёплые чувства, кроме дружеских. Ну, подумаешь, если он
сам кому-то понравится, он допускал эту мысль. Никто ведь не знает,
что он хуже слепого щенка. Кто знает, как всё выйдет? Чуя ей
разоткровенничается, скажет, что, мол, так и так, слепой, а потом
случится что-нибудь, после чего объект обожания разочаруется в
своём выборе, ещё и растрещит всем и причине расставания. К чёрту
такое хрупкое доверие! Чуя привык полагаться только на себя. Да и
дружеские отношения с кем-либо Накахаре тоже не особо требовались,
он ведь до университета как-то протянул без круга общения, сидя за
книгами и проводя сутки дома, но при этом превратившись из не
такого уж гадкого утёнка без глаз в прекрасного домашнего принца, не
страдающего заниженной самооценкой даже без представления о
своей детальной внешности. Сейчас же Акутагаву он, конечно, без
зазрения совести считал своим другом, как Дазай считал верным
товарищем Ацуши-куна, и не придавал значения, что, мол, первый
друг в его жизни и всё такое. Чуе действительно хватило пары
месяцев, чтобы посчитать именно так и никак иначе и не ошибиться —
если Рюноскэ продолжал общение и не пытался избегать не
брезгующего и замахнуться раздражённого рыжего коротышку, то,
значит, его тоже всё устраивало. Иметь товарища в университете —
цель всей учёбы, а вопрос дружбы вне здания не стоит костью в горле.
 С Дазаем же было несколько по-другому. Он взбесил за несколько
секунд первой в их жизни встречи, и каждый раз ноги рвались вперёд,
на противный и бьющий по ушам голос, а костяшки крепко сжатых
кулаков так и чесались набить внешнему раздражителю ебальник.
Набить очень хорошенько, чтобы не было больше того, чем Осаму
Дазай мог разговаривать. Хотя. Нет, не разговаривать. Болтать и
трещать, а ещё нести всякую чушь. И эти иглы ненависти, колючие
иглы злости, вырастающие при каждой последующей встрече, как-то
незаметно для Чуи перестали колоть центральную нервную систему
так остро, чтобы ответная реакция отдавала в плечо, в руку и
мгновенно попадала по нижней челюсти бесячего литератора. Чуе
казалось, что он просто адаптировался к среде раздражающего
элемента, и наступил момент, когда ненависть и злость потихоньку
уступили место жарковатому для внутренностей негодованию и
напряжению по всему телу, когда так и хочется стукнуть рукой по
чему-нибудь, неважно чему, ведь это уже необязательно является
челюстью или солнечным сплетением противника.
Накахара не рассчитывал, что эта скумбрия — а действительно,
почему именно «скумбрия» пришла на ум после оскорбления про
тюльку с чужих уст? — вдруг решит настолько основательно
доебаться, что заведёт с Чуей дружбу. Чуя долго даже не осознавал, что
Дазай перестал конкретно выводить из себя одним своим
присутствием, что его шуточки уже не резали по живому, а было даже
забавно с ним препираться, и если можно было бы сравнить все сцены
встреч литератора с математиком на этаже последнего, будто в среде
его обитания, то Осаму был пущенной в клетку к запертому в ней
волку изворотливой, продуманной и визгливой собакой. С визгливой,
конечно, Чуя чуть-чуть преувеличил, но истина была где-то рядом.
Накахара перестал бить в полную силу, Осаму прекратил пытаться
вывести из себя по-настоящему. Вражеский союз, основанный на
взаимном компромиссе: «Если ты закончишь кидаться на меня, я не
буду кидаться на тебя». Клоуном Дазая назвать было немного
трудновато, но способностей к театральному искусству у него было
уйма, как Чуя успел понять: искромётные и всегда подходящие к теме
происходящего стихотворные строки, демонстративные падения, о
которых юноша мог судить по звукам вокруг. Закрадывалась мысль,
что Осаму, не имея опыта ни в какой работе, мог иметь больше денег,
искусно прикидываясь абсолютно любым человеком — знающим своё
дело, незнающим, сведущим в деле, несведущим, — чем кто-то, кто
потратил бы на получение опыта в какой-нибудь сфере больше
двадцати лет. Он бы просто притворялся, тайно сваливая работу на
других, и ведь не раскусили бы. «Да он может больным или инвалидом
притвориться с соответствующей атрибутикой, хоть машина сбила,
хоть паровоз переехал, всё равно поверят и деньги перечислят на
лечение его больной головы», — подумал как-то раз Чуя когда-то
давно, когда Осаму снова выбесил и оказался прижатым за горло к
стене, потому что Накахаре-куну не впадлу сбить с ног одним точным
ударом с разворота и потом приподнять за воротник, пока вокруг
собрались студенты разных потоков, а Дазай, судя по движению рук,
поднял их вверх и всем своим видом — судя по голосу — изображал
из себя несчастную и невинную жертву. В любой другой раз эта мысль
бы давно забылась и больше не вспоминалась, но в последнее время
она как неожиданно всплыла в голове, так и не отпускала. Чуя никогда
ещё не был так прав, как тогда, когда подумал об этом, но вслух не
сказал.
Возможно, Накахара очень долго в своём подростковом возрасте
учился ничего не чувствовать. Ни обиду, ни зависть. Он твёрдо убедил
себя в том, что не только самодостаточен и не отличается от других, но
и лучше всех этих других. Мгновенная реакция с раздражения,
выражающаяся в неконтролируемом желании врезать кому-нибудь за
острый язык, позволила закрепиться тем самым парнем-красавчиком,
который самому задиристому без проблем выбьет зубы, намекнув, что
лучше к нему не лезть. Всё то последнее, что Чуя ощущал и
чувствовал уже несколько лет, выражалось в попеременном
расслаблении от физического и умственного напряжения и наоборот и
иногда страхе. Диком, животном страхе, что вот прямо сейчас он
запаникует, растеряется и забудет, где находится стена, где — дверной
косяк, где — стол. Расслабление наступало во сне, при утолении
голода, по приходе домой и при гитаре в руках. Напряжение
сопровождало учёбу, все экзамены и подготовку к ним. И больше —
ничего. Он не особо вникал, что он чувствует, когда Дазай, чёртов
банный лист, рядом: расслабление? раздражение? Но точно не страх.
Когда Осаму точно был по правую руку или трещал где-то над ухом,
он, конечно, нехило так раздражал, но и спокойнее было, когда он
отирался поблизости, что ли. Всегда можно подозвать, улыбнуться и
сказать, какое же он дерьмовенькое чучело и как так вышло, что его
ещё в мусоровоз не сгребли. Всегда, в конце концов, можно сказать,
какой он идиот, услышать то же самое в ответ и успокоиться. Зная, что
Осаму по росту просто очередная высотка, Чуя всё ждал, что тот
использует его плечо подлокотником, но пока Дазай не рисковал
получить выбитую печень. Он стал настолько привычным внешним
раздражителем, что Накахара перестал на него остро реагировать,
даже сопровождающие приближение литератора щелчки стали чем-то
обыденным. В последнее время, кажется, литератор преобразовался
даже в нечто неотъемлемое, иначе день без перепалки пройдёт
впустую: у Чуи нервная система, реагирующая на внешний
раздражитель, атрофируется.
Накахара искренне предполагал лишь какие-нибудь
отрицательные мотивы дружбы Дазая с ним. Предполагал даже то, что
когда-нибудь он, доверившись литератору, забредёт, ведомый, совсем
не в сторону своего дома и попадёт в такой кошмар, который даже отец
в своей больнице не сможет до конца восстановить, но то было всего
лишь мимолётным предположением, сразу отметённым, как заведомо
нелепым. У Осаму должна была быть какая-то тайная фишка, которую
Чуя, зная его, Дазая, тёмное прошлое, ещё не разгадал, потому и ждал,
в какой момент всё всплывёт из пучин сплошных догадок.
Но, если честно, такой исход дружеского общения даже Чуя не
мог предугадать.
Чуя, вцепившись рукой в стол, случайно вынудил свои часы
пропищать электронным голосом одиннадцать тридцать два. Именно в
одиннадцать утра и тридцать две минуты, в один из понедельников
летнего месяца, в пустой, готовой для летних каникул университетской
библиотеке, Дазай решился на такое. Да, конечно, ведь слепым
манипулировать так легко: Накахара не заметит никаких жестов или
движений тела и рук, пока ему не скажешь в лоб об этом. Что это за
порыв вообще такой? Они же оба одного пола. Зачем так позориться,
если порицается? А вдруг кто-нибудь увидит? Чуя спокойно относился
к существованию подобной любви, но подумать не мог, что его-то она
и заденет. Мощно так заденет «арматурой» в бок. Хотя… В голове
судорожно пронеслась мысль о том, что литератор просто кому-то
проспорил на такое странное желание и теперь оддувается за свой
проигрыш. Накахара так ничего и не сделал: ни отпихнул, ни пнул, ни
дёрнулся назад. Он просто замер, ошеломлённый таким неебически
неожиданным поворотом. Это шутка была такая? Чуя принял позицию
притвориться не двигающимся предметом интерьера, чтобы не
заметили.
Прикосновение Дазая было достаточно аккуратным, только
пальцы его были ужасно холодными, словно на кусочке льда их
подержал. Его губы — сухие, но гладкие. И запах мяты. Жвачка или
зубная паста, хотя и больше напоминает мятный пряник. Когда
отсутствует одно чувство, все другие работают просто на отлично, а в
такие щекотливые моменты обостряются до невозможности: щёку
опалило касание к ней холодной ладони, большой палец легко огладил
кожу, а Дазай, кажется, задержал дыхание, не смея шумно выдохнуть
носом, когда целовал. Накахара почему-то всегда представлял себе…
эм… это действие несколько противным, пускай и не видел, как оно
происходит. Зато слышал по телевизору, и просто фу. Мурашки по
коже от мерзости. А тут смутные представления медленно разошлись
мягкими нитками от не такой уж суровой реальности, как воздушная
пена от шампуня или геля на воде, после того как осторожно провёл по
невесомому сухому облачку рукой. Литератор не усердствовал. Он
отпрянул — спокойный тихий выдох, — и этот… как бы описать, Чуя
не знает, но звук лёгкого поцелуя, не очень плотного прикосновения
губ к губам, «чмок» заставил сердце биться быстрее, потому что
температура нагретого воздуха резко поднялась, а паника нарастала с
библейской скоростью. Или это лицо неминуемо краснеет, пусть
Накахара и понятия не имеет, что за цвет зовут красным. Лицо Дазая
по-прежнему очень, очень, очень близко, настолько близко, что
блядски запретно, и Накахара не смеет дышать. Не смеет глубоко
вдохнуть, чтобы успокоиться, потому что после этого тут же резко
отвернётся и, закрывая рукой лицо, обязательно врежет локтём Осаму
по подбородку или в глаз. Ужасно хочется стать маленьким-маленьким
и спрятаться между библиотечных книг, между страниц, между
книжных строк и больше никогда-никогда не появляться в этом мире.
Бросает в жар. И в холод. И снова в жар. Секунды не проходят. Пальцы
литератора кажутся просто вылитыми из гладкого льда, которые
теперь провели по щеке и виску Чуи, невероятно пылающими,
заправляя одну из рыжих прядей за покрасневшее ухо. Дазай ведь всё
это видит. Прекрасно видит.
Хотел бы Чуя посмотреть в его лицо и эти бесстыдные глаза в этот
момент.
Чуя — это, прежде всего, огонь. Огонь, чья сердцевина состоит из
нетающего льда — его невидящих глаз. Чуя — он, прежде всего,
сочетает в себе нечто несочетаемое: огромная сила воли, бесстрашие,
ум с незрячестью и железный характер, лишь совсем немного
расплавившийся в последнее время от присутствия забинтованного
шута, позволивший хоть немного к себе приблизиться. Парень сидит
сейчас на столе, сжавшийся и напряжённый, как натянутая струна, в
красном пиджаке, спавшем до локтей, белой футболке с бежевым
воротником и тёмных брюках. На нём красные с белым кроссовки, и
одну ногу Чуя бесстрашно поставил на чистый библиотечный стол.
Его острая коленка неудобно упиралась Дазаю в грудь, когда он
наклонился, и, если бы Чуя дёрнулся, было бы больно. Один из его
глаз более синеватый, чем другой — этот глаз фальшивый, с линзой,
скрывающий такой же, идентичный другому глазу, светло-голубой
оттенок. От него пахнет зелёным чаем, выпитым, очевидно, накануне
экзамена. Его волосы были немного растрёпаны ещё со времени
выхода из аудитории, и не нужно было сильно наклоняться, чтобы
поддаться возможности, ведь Накахара-кун сел на стол. Пальцы (уже
без пластырей) одной руки крепко вцепились в край стола, видимо,
чтобы не упасть спиной назад, а пальцы другой сжались в кулак до
побеления костяшек. Странно, что Чуя не позволил себе ударить
обидчика. Стоически вытерпел. Для него такое действие со стороны
литератора было весьма неожиданным, и Осаму не удивляется, что
Накахара сначала чуть приоткрыл рот, после того как Дазай отпрянул,
разглядывая его лицо, а потом плотно сжал губы, даже беспомощно
поджал их, и зажмурился. Он по-детски хмурил брови — так
хмурятся, когда хотят расплакаться, но героически сдерживаются. Эти
эмоции не передать, на это нужно смотреть и подмечать каждую
деталь, как делал Осаму. Эмоции не передать так же, как и то, что
чувствовал литератор, находясь рядом с Чуей-куном. Одно время
Дазай даже хвастаться начать хотел, что Накахара всё-таки подпустил
его к себе ближе, чем было раньше, но эту радость никто бы не понял.
Осторожно, аккуратно давать возможность выпустить когти или
укусить, ударить, врезать, и сила удара с каждым разом смягчалась.
Под бинтами на руках расцветали тёмные синяки, но и Чуя со
временем выпускал когти и скалился больше не из чистейшей злобы, а
так, играючи. Это было очень странным чувством, неистово
дёргающемся внутри, где-то между лёгких, когда Дазай подходил к
Чуе и слышал его голос. Дазай знал, как это чувство называется, но
упорно не называл его так ни мысленно, ни тем более вслух. Это
чувство в разы отличалось от болезненно колючей зависти или обиды,
от холодящего мурашками кожу страха и паники, от опустошающей
полностью депрессии, от мелко и резко вспыхивающей из-за
селфхарма боли. Чувство, очень резво трепещущее возле сердца, но не
в нём самом, как бьющая крыльями и пойманная в силок птица;
чувство, от которого случается невозможным сидеть на месте, от
которого в кончиках пальцев покалывает от перенапряжения и желания
просто прикоснуться. Дазай довольствовался тем, чем Чуя позволил
довольствоваться. Это нравилось. Но этого было чертовски мало.
Вернее, оказалось чертовски мало со временем.
Чуя встряхивает головой, когда Дазай слегка отодвинулся,
выправил заправленную за ухо прядь обратно и отвернул голову,
прижав ладонь к губам. Его губы будто обожгло, но не больно, а
просто чем-то горячим. Ему немного плохо от того, что сердце
разбивает клетку рёбер. Плохо в плане кружения головы. Брови
сведены к переносице, и неаккуратная отросшая прядь волос, больше
похожая на хвост, лежит на плече. Рвано вздыхает и ничего не говорит.
Это всё будет очень сложно объяснять. Дазаю, в первую очередь, будет
сложно. Именно Чуя зацепил его, когда, словно игнорируя стальную и
неправильную конечность, продолжил заявлять, словно бросая вызов,
что Осаму — редкая скотина и вообще непонятно, как он ещё выжил.
Продолжил не давать спуску за шуточки. И Дазай, по-прежнему
опираясь руками на стол и смотря на Чую сейчас, молчаливого и явно
ошеломлённого ситуацией, понимает, что был прав, что он
окончательно и бесповоротно.
Чуя слышит, как Дазай щёлкнул своей ногой, отойдя на шаг. Оба
молчат, не пытаясь объясниться: литератор — нахуя он это сотворил,
математик — какого хуя не отреагировал должным образом. В
прохладной библиотеке стало жарко до невозможности, Накахара так и
не поправил спавший до локтей пиджак, свесив ноги со стола и
продолжая сидеть. Он даже отвернулся, думая о чём-то своём, словно
прячет взгляд, хотя и незачем. Каждому казалось, что, если чуть-чуть
прислушаться, можно услышать сердцебиение другого. Часы на руке
Чуи пропищали с его позволения без пятнадцати двенадцать, когда
послышались заветный поворот ключа в замке и голоса пленителей за
дверью. Чёртовы сводники. Дазай отошёл от стола и медленно зашагал
в сторону выхода, и Чуя слушал до конца его отдалённые щелчки и
посвистывание незнакомой мелодии в коридоре. Ацуши-кун о чём-то
говорил, Накахара не слушал, и говорил он сначала звонко, а потом как
озадачился. Видимо, его не порадовало, что их гениальный план по
сплочению двух поссорившихся сердец несколько провалился, как
было видно — Дазай уже ушёл, ничего не сказав своему светлому
другу на прощание, пускай и выглядел расслабленным, а Чуя, сидящий
на столе, даже голову в их сторону не повернул. О, знали бы жалкие
смертные, что сейчас произошло! Знали бы — убедились, что их
гениальный план просто чертовски удался, а пока можно и обиженного
построить. Чуя, если честно, понимал, что Рюноскэ хотел для него как
лучше. Возможно, вышло даже как нельзя лучше, вот только Накахара
чёрта с два кому-нибудь расскажет об интересном исходе, а в глазах
Акутагавы и Накаджимы всё вышло как всегда. «Мы же слышали, что
они о чём-то разговаривали!» — постарался негромко сказать Ацуши,
и этого не было бы слышно, не будь коридор и вообще университет
молчалив, как заброшенное кладбище. Акутагава шикнул и одёрнул
стоящего, наверное, рядом юношу, по-прежнему стоя где-то у входа.
Чуя встал минут через пять, глубоко вздохнув и накинув сумку на
плечо. Почему-то он уже не боялся положить ладонь на стол и вести
ею по гладкой поверхности, пока стол не кончился. Он не особо
торопился, запустив руки в карманы и слегка задев плечом дверной
проём, но промолчал. Благими намерениями вымощена дорога в ад,
как говорится.
Как и, собственно, с утра, Чую у входа никто не ждал. То есть
машина ждала после вызова, а вот вездесущий щелкунчик — нет.
Накахара не удивился. Ему, наверное, даже легче, что он один и может
хорошо над многим подумать. Осознать, принять, отвергнуть, что ещё.
Это что же получается? Дазаю не хватает своей свиты из дружного
женского коллектива, потому переключился на кое-кого поинтереснее?
Да нет. Это шутка. Проиграл спор. Взяли на слабо. Иначе в голове не
укладывается. Привычным движением тянет ручку машинной двери на
себя, открывает и садится, кидая сумку в ноги, на резиновый коврик.
«Тц. Ты, чёртов мазохист… — Чуя хмурился во время всей поездки
домой, сидя на переднем сидении и опираясь локтем на дверцу
машины. — Он от меня столько увечий получал, столько всего
хорошего о себе слышал, а теперь вот так делает. Ну охуенно, что!» На
задумчивость и хмурый настрой юноши обратил внимание и Хироцу-
сан, спросив по пути, всё ли у Чуи-куна в порядке. Его подозрения
неудивительны, ведь Накахара мог завалить экзамен, вот и не в
настроении. Вопрос вывел из раздумья, и невидящий взор посветлел, а
брови перестали хмуриться: «О, нет, всё хорошо, — Накахара даже
неловко усмехнулся, будто извиняясь. — За мной максимальные
баллы. Ничего сложного». Говоря это, парень спокойно улыбался.
Говоря это, парень соврал дважды. Первое — «ничего сложного»,
потому что экзамены были чертовски выматывающими и нужно было
бы быть каким-нибудь чёртовым богом, чтобы сдать всю эту
мозгоеботню и не устать. Второе — «всё хорошо», но это с какой
стороны посмотреть: на учёбе — да, всё более чем, а вот… Чуя даже
не знает, как это назвать-то получше. Дружба? Уже нет. Личный
фронт? Ещё нет. Да и бред какой-то с последним. Не может такого
быть. Личный фронт — это когда конфетки, цветочки и соплежуйство,
Ромео под балконом и умирающая Джульетта, растянутая на двоих
лапшинка за столиком во дворе итальянского ресторана, колечки и
блестяшки. Личный фронт — влюблённость, тёплые чувства,
доброжелательность, долгие отношения, взаимная поддержка и ещё
что-нибудь. Ну где это Чуе взять? Он вообще не думал об этих розовых
мечтах уже давно, забыв про существование такого слова, как
«романтика». У любых пар, традиционных и нет, должна быть
романтика. Нежность там всякая, объятия, поцелуи, что ещё? Накахара
может навскидку назвать ещё парочку вплоть до постели и
дальнейших извращённых фантазий, он в этом не особо, если честно,
разбирается. Поразбираешься, блять, в таком, когда не видишь нихуя в
прямом смысле. А Дазаю что в голову ударило? Какая они, блять,
пара? Осаму должен одуматься. Неужели Чуя как-то не рассчитал силы
удара, что у несчастного калеки вместо звёзд и искр из глаз сердечки
появились и курс на девушек сбился? Чертовщина какая-то. Не
поддаётся объяснению.
 Ноги ступают на прохладный кафель и мягкий коврик, когда Чуя
ополаскивает лицо ледяной водой из-под крана и снимает оставшуюся
линзу, аккуратно положив в коробочку с раствором на полке под
зеркалом. Обед снова не лез в горло. Вернее, завтрак, ведь с утра ни
маковой росинки во рту. Чуя попытался поесть, зажав кусок хлеба
между зубами, но мысли мучили отнюдь не те, которые были после
давнишней аварии. Накахара думал. Много думал. Еда была, в конце
концов, оставлена на столе, и чашка чая остывала. Юноша грыз яблоко
с фруктовой вазы, стоящей в середине стола, прекрасно зная, что после
него — кажется, зелёного, раз кислое — на голодный желудок будет
болеть живот, и думал. Сидел, поставив одну ногу на мягкую сидушку
стула и сложив обе руки на спинку. Прогонял в памяти момент порыва
Дазая в библиотеке бесконечное множество раз, вспоминая ощущения
и прикосновения. Они были аккуратны. Не чувствовалась сила,
которая была бы присуща принуждению под гнётом спора или
«слабо». Не чувствовалась дрожь, присущая неуверенности и испугу.
Осаму был уверен и совсем не боялся. Мазохист проклятущий! Не мог
он знать, что у Чуи случится глобальный ступор на почве потрясения,
чтобы не быть готовым к удару — он, наоборот, прекрасно понимал,
что Чуя вломит. Возможно, как раз-таки отсутствие ответной реакции
было неожиданностью. «Чё-ёрт… — Чуя со стуком ставит
недоеденное яблоко на стол, зарываясь пальцами свободной руки в
свои волосы. — Подумал наверняка, что я совсем не против!»
Аппетита нет. Есть хочется, желудок урчит, но от еды на языке тотчас
начинает тошнить. Нервы. Он хмурится, сгорбившись теперь на стуле
и закинув ногу на ногу. Плохо дело. От этих мыслей нехорошо. Чуя
мечется от одного вывода к другому. Да, противно не было, это факт.
Да, застопорился и не ударил — факт. Да, чувства смешанные — ещё
факт. «Кому рассказать, что бабник с литературного взял и просто так
в пустой библиотеке… поцеловал меня, — Чуя даже зажмурился,
встряхнув головой, отгоняя мысли. — Не поверят. И как минимум из-
за того, что Дазай ещё жив и относительно цел, а я не выдернул ему
руку из плеча и в задницу не засунул». Если тогда, после аварии, Чуя
заперся дома и вообще двигаться не хотел, желая больше раствориться
в пространстве от накатившего, то сейчас от терзавших мыслей на
месте не сиделось — хотелось ходить из стороны в сторону, елозить на
стуле, перебирать пальцами по столу или долбиться головой о стену.
Каков, каков, блять, мотив? Осаму — тот больной кретин, что любит
не за нежность, а за увечья и полное игнорирование? Тот самый, кто в
постели оскорблять просит и истязать? Да нет. Да ну нет. Ещё рано.
Дазай слишком не для такого типа людей себя ведёт. Тогда что?
Наиболее подходящей кажется версия с тем, что одноногий увидел в
слепом такого же, как он, в том смысле, что и тот, и другой не
приспособлены для жизни в мире, где у всех по два видящих глаза и по
две здоровых ноги. Почуял, называется, своего, хоть и не видел в упор,
в чём подвох такого отношения Накахары к нему. «Нет, ну, конечно,
если человек — ублюдок, то я к нему должен относиться лояльно
только из-за его инвалидности, что ли? — эта мысль звучала здраво, но
в оправдание. Хотя, наверное, именно так и думал Осаму, как полагает
Чуя, если раньше все к нему относились с жалостью, а тут появился
рыжий коротышка и заставил с размаху поцеловаться с полом, сбив с
ног и приправив вывихом плеча. — Ну и дерзновенным двуногим я
выглядел в его глазах».
Этого просто не может быть. У Дазая такой большой выбор своей
пассии, если верить и слухам, и собственному слуху — вокруг него
вьются толпы девушек. Высокий, умный, хитрый, как сука, красив
лицом и со всеми аспектами юмора в ладах, ещё и учёба хороша. Нога
одна, конечно, но к этому, наверное, уже можно привыкнуть, раз
самому Дазаю стальная нога не доставляет неудобств. В конце концов,
если б доставляла, он бы и спросом не пользовался? А тут тигру в
клетку мяса недодали, вот жиру и бесится, не видя интереса в круге
своего обожания и зацепившись за злого рыжего студента с
математического. Возможно, стоит немного подождать, и литератор
сам осознает свою глупость. Или это было всё-таки осознаннее, чем
кажется?.. Чуя со скрипом по кафелю отодвинул стул, поставил свою
тарелку в холодильник и шагал теперь из комнаты в комнату по
знакомому маршруту, раздумывая, приложив руку к губам. Подумать
только, скольких Осаму мог целовать так же, как целовал Чую в
библиотеке. Целовал… Чую… Какая мерзость. Накахара поморщился,
но факт остаётся фактом, а кому, как не математику, не опровергать его
наличие? Процент отчисления из университета был больше, чем такой
исход. Не сам Осаму ли подначил двух товарищей сделать такую
подлянку? У парня в голове не складывалось, что ему, полностью
слепому и злому, симпатизирует протезированный самовлюблённый
эгоист, красавец своего факультета, самоубийца, шут и его
собственный враг с первого дня знакомства. Остались ещё у судьбы-
злодейки припасённые для слепого шуточки.
Это всё очень странно хотя бы потому, что триместр у
математического факультета окончен до сентября, а Чуя ни капли не
рад. Первая любовь — она, так сказать, самая запоминающаяся, и
юноша не понимает, за что Дазай его так ненавидит, раз искалечил
память своим поступком. Да и какая, к чёрту, любовь? Чуе думать об
этом противно. Нет, нет, не противно, а несколько… необычно.
Накахаре, конечно, в этом плане выбирать не приходится, но он ведь и
не страдал. Чуя со всеми своими мыслями просто рухнул на диван
лицом в подушку, свесив руку до пола. Самым правдоподобным
представляется то, что у Дазая действительно случился сбой в голове,
благодаря которому он перестал видеть в своём обидчике объект лишь
издевательств, и именно поэтому литератор так часто проводил время
в компании Накахары, довольствуясь присутствием. Конечно, Чуя не
мог видеть никаких намёков, а странное поведение было только
причиной основательно доебаться. «Может, он был слишком одиноким
и беспомощным долгое время, — Накахара хмурится, повернув голову
в сторону и обнимая руками подушку. — Чувствовал себя отвергнутым
или что-то в этом роде, поэтому, встретившись со мной, подумал, что я
тоже страдаю от этого, благородно решив строить из себя друга,
разбавлять мои серые будни своим раздражающим присутствием и
показать, что я совершенно не одинок из-за недуга. Рыцарь, мать его за
ногу, — парень цыкает языком вслух, хмыкнув. — Но он ведь не сразу
понял, что я такой. Если б ненавидел меня, не подумал бы даже ходить
за мной. Что за пустоголовый идиот…» Голова уже не ноет от
раздумий. Чуя немного подустал. Поспать кажется весьма хорошей
идеей, пока живот не заболел. В конце концов, почему он так
волнуется? У него заслуженный летний отдых почти в два месяца.
Если Дазай и вправду осознает свою глупость, он больше к Чуе не
заявится. Обидно будет, конечно, вспоминать, что весь первый
триместр Дазай не отлипал от него, а теперь делать будет вид, что даже
и не знает, но что поделать. Он рискнул. Накахаре кажется, что теперь
всё зависит от него.
«И какого чёрта я вообще беспокоюсь за общение с ним? — Чуя
прикрывает глаза и глубоко вздыхает, потёршись щекой о подушку и
перевернувшись набок, лицом к спинке дивана. — Подумаешь. Если я
буду вести себя, как обычно, он не будет думать, что это как-то на меня
повлияло, и всё само собой образумится. И всё вернётся на свои места,
как и было. Или не вернётся… — Чуя зажмуривается и сжимает
пальцы на подушке. — Твою мать. Ненавижу его. Бывают же такие
идиоты. У него же сегодня не последний экзамен? В среду ещё? Неуда-
ачник. Интересно, рискнёт он заявиться на мой порог снова или
постарается забыть сюда дорогу? — Чуя зевает, вытянув ноги и
улёгшись поудобнее. — Хотел бы я знать, о чём он думал, когда
осмелился сделать это».
Мысли приглушались сном и усталостью. И снов, опять же, не
было.
В этот день Чуя проснулся в шесть вечера. Неплохо так
вздремнул. Озаки, как он понял по звукам из кухни, была уже дома:
летом рабочий день сокращается, да и со следующего месяца
женщина, как и всегда, возьмёт отпуск. Летом чаще жужжит принтер и
копировальный аппарат по совместительству из большой комнаты,
чаще не закрываются окна, чаще еле различимо шумит кондиционер.
Для юноши лето ассоциировалось с запахом яблок, возможностью
погреться под солнцем на балконе, стоя на нагретом дереве, щебетом
птиц и шумом ветра. Ассоциировалось с лёгким и тягучим ароматом
табака, потому что летом на балконе теплее, а отец, Чуя знает, курит:
Накахаре было пятнадцать, когда в доме первые появился этот запах,
но не особо сокрушался, Мори можно понять. Никогда в квартире
запах табака не стоял густой стеной, просто изредка чувствовался
возле балконной двери. Однажды Накахара стоял на балконе, опираясь
руками о перила, и ему в лицо прилетел древесный лист. Он пах корой
и зеленью. Соседи часто скашивали траву, потому что к летним звукам
всегда добавлялось дребезжание газонокосилки, а к запахам —
скошенная трава. Газонокосилка всегда не радовала, если она была у
соседнего дома или через дом, ведь будила спозаранку и пробуждала
не только рыжее невыспавшееся чудовище, но и неуправляемую
чудовищную ярость, когда хотелось разбить гитару о голову
проклятущего жаворонка. В список лета был закоренело добавлен
запах росы и прохлада ранним утром, когда Чуе почему-то случалось
не спать и он выходил на балкон, подставляя лицо лёгким порывам
ветра. Он знал, что летом полчетвёртого начинается рассвет, и роса,
прохлада, тишина и едва различимая перекличка ранних птиц-
звоночков стали ассоциироваться с рассветом. Рано утром было
несказанно хорошо. Вечером же было немного шумнее, когда время
доползало до восьми, слышались голоса людей, негромкий лай собак,
далёкие крики детей. Дети. Из рассказов отца Чуя прекрасно уяснил,
что у его будущих детей может быть такой же порок, как и у него, а
юноша всё-таки не изверг, чтобы обрекать будущее поколение на
такое. Это также приписывалось к тем факторам, почему Накахара не
хотел даже пытаться заводить подругу: многие склонны к внезапному
желанию завести семью, а Чуе этого не надо. Ну вот просто не нужно.
Он как-нибудь один в своём будущем справится. Не хотелось бы
ассоциировать вступление в семейную жизнь с криками,
отвратительными запахами, бардаком и вечной усталостью. Немного
эгоистично, но, с другой стороны, разумно. Не нужен этот риск. Вот
просто не нужен.
Чуя был доволен, что его мать довольна его учёбой. Чуя хотел,
чтобы его родители были довольны его учёбой, мол, видите, что я
могу, что справляюсь, что я не ущербный? Он будто хвастался, что не
только не отличается от других, а ещё и лучше других. После сна стало
немного легче. Осознание, что вот она, пора первого летнего отдыха
после первого триместра, радовало и наполняло душу лёгкостью.
Накахара уже не слишком терзался невозможностью нормальной
подработки, он раздумывал над тем, как бы ему смочь подработать.
Нужно только отойти от экзаменов хотя бы на несколько дней, чтоб
быть полным сил. Главное в такие моменты — не начинать думать о
чём-то плохом. А каков закон подлости? Как только думаешь не
думать, сразу же подумаешь об этом. Вот и в голове Чуи щёлкнуло,
когда он только прикоснулся к своей гитаре, что с Дазаем нужно что-то
делать. «Какая-то тупейшая ситуация, что могла со мной произойти, —
Накахара тяжко вздохнул, нахмурившись, но инструмент всё же снял
со стены. Хотелось сыграть что-нибудь лёгкое. Что-то, что
ассоциируется у него с летом. — И что мне делать теперь?» Утро,
конечно, вечера мудренее, но после сна, а сейчас было уже семь
вечера, голова работала в разы лучше, потому что Чуя уже не
сокрушался по поводу случившегося, а пытался или смириться, чтобы
потом пожимать плечами и задаваться вопросом «Ну и что такого?»,
или найти решение проблемы. Табуретка в стороне подцепляется
ногой за ножку и придвигается поближе к углу, чтоб опираться на неё
спиной, и брякнул ладонью по струнам. Вот она, его замечательная
малышка, его гитара, которая выручает в тяжкие моменты и радует в
хорошие. Кажется, если бы Накахару спросили, что бы он спас из
пожара — зачётку с материалами к экзаменам или гитару, он бы крепко
задумался.
Играть невероятно легко, медиатор не забыт, а голос звонок. Как
певчая канарейка. Мелодия льётся очень живучей и воодушевляющей,
при ней бы даже безголосый запел.
«Если б я имел деньги, позволь рассказать, как всё было бы: я бы
захватил всю страну, и все бы преклонились предо мной! Проходи в
мой дворец, обещаю, станешь моей королевой. Мы бы управляли
кораблём вместе, прошу, просто подожди и увидишь! Мы будем
королями».
Поднимайся и сияй, дорогуша.
Чуе было хорошо. Он с утра и днём и он сейчас были совершенно
разными людьми, как смотреть в зеркало и видеть не своё отражение.
На самом деле, в какой-то момент Накахара чуть затих, сделав перерыв
на проигрыш, и стал прислушиваться к посторонним звукам: не
похлопает ли кто-нибудь? не свистнет? не окликнет? Надежда была
слаба, как пытаться понять цвет по описанию. Нет, грустно не стало,
было по-прежнему хорошо, только Чуя вздохнул, когда доиграл и
положил гитару на табуретку, а сам, развернувшись, опёрся спиной и
локтями на перила. Прохладно. Вечернее солнце слегка пригревает
плечи и затылок. Голова ясна, на душе спокойно. Красота. Иногда Чуя
мечтал, что смог бы подработать хотя бы официантом в каком-нибудь
кафе или ресторане или бариста, ведь запах кофе и вообще атмосфера
кофеен такие пленительные. Чуе доводилось бывать в кофейнях всего
несколько раз, потому что кофе, как он понял, ему не нравится
абсолютно никакой и ни с чем. Можно, правда, зефир выловить или
печенье погрызть, но этого и дома полно. Но запах, этот запах кофе!
Накахара готов бесконечно готовить его для кого-нибудь, но не пить,
потому что он кажется горьким с любыми добавками и невкусным.
Юноша, правда, не учился, но обязательно научится, если
возможность попадётся.
Кофе, кофе. Дазай пьёт кофе? Чуя не понимает, почему он думает
об этом, но на долю секунды представил кое-что… И тут резко
встряхнул головой, нахмурившись и повернувшись к улице лицом. Вот
ведь проклятая мысль. Накахаре она не так уж и противна, он просто
сам удивился, что такая мысль вообще в его голове возникла. Это
определённо знак. Парень, послушав минутный рёв далёкой машины,
проезжавшей где-то за пять или шесть домов, поставил локоть на
гладкие перила и зарылся пальцами в волосы, взлохмачивая
свисающие на лоб пряди. Так. Дазай. Мысль постепенно
выстраивается, мечется от одного к другому, но выравнивается.
Среда — последний день официальной работы университета, так? Так.
В среду у литературного факультета последний зачёт или что у них
там. Соответственно, Осаму обязан там быть. Долг родине при войне
отдавать не обязательно по сравнению с обязанностью прийти на
экзамен в университете. Экзамены, если Чуе не изменяет память, все в
одно время, да? В восемь или в девять утра точно. Ага. А меньше
полутора часов Осаму ни на одном экзамене не сидел… Так. Это всё
звучит чистейшим бредом сумасшедшего влюблённого, но, чтобы
разобраться, попробовать стоит. При положительном исходе для
Накахары всё прояснится и перестанет быть мутным болотом, при
отрицательном — ну, они квиты. Чуя сам не верит, что задумал это
провернуть, но, продумав, это уже не кажется больной и
невыполнимой мыслью.
Птицы щебечут на яблонях.
Самым худшим исходом может быть только то, что Осаму назовёт
его кретином в свойственной ему стихотворной манере и спросит,
какого чёрта Накахара-кун творит и, мол, не ударился ли головой о
столб, когда возвращался домой. И что ему ответить? «Сам хорош,
идиот! — выкрикнет, наверное, Чуя, или не выкрикнет, а хмыкнет,
вскинув бровь и скрестив руки на груди, делая вид, что с презрением и
иронией на Дазая смотрит. — Мне нужно было отстоять свою честь.
Ты унизил меня, я унизил тебя, всё честно, поэтому варежку закрой и
не вякай». Да, это будет идеально, если только парень не рискнёт
обозвать математика соответствующим оскорблением и не получит
кулаком под дых. А какой… А какой хороший исход? У Чуи мысли
путаются, но это даже интересно, если учитывать то, что Накахара
этим решением ставит твёрдое каменное надгробие на своей
принадлежности к на-ту-ра-лам. «Пиздец, ну его нахуй!» — хочется
воскликнуть. Возможно, Осаму действительно поспорил, но спор ещё
не окончен, и после осуществления того, что юноша задумал,
литератор получит со спорщика деньги, ведь условием была ответная
и точно такая же реакция. А возможно и то, что Чуя откроет для себя
совершенно новые горизонты, когда Дазай начнёт говорить. Главное —
пустота коридора. Ну или выловить его на улице. Проще простого.
Накахара точно в проигрыше не останется. Дазай сам виноват, что
спровоцировал.
На словах и в мыслях это так просто, а нужно ведь ещё и с
эмоциями совладать. Особенно попасть в те часы, когда литератор
закончит. У выхода подождать будет идеальным решением.
Что-то слишком много идеального на одну маленькую задумку.
Было немного волнительно после задуманного, но отпустило
достаточно быстро, как только в руках снова оказалась его
музыкальная малышка со струнами, а пальцы зажали медиатор. Чуя
уже не открывал рта, стоя спиной к перилам балкона и играя что-то
лёгкое. Соседи, конечно, уже достаточно давно подметили, что юноша
с этого дома весьма неплохо обращается с гитарой и, самое главное, не
превышает громкости. Так, если прислушаться, можно услышать
вполне себе хорошо сыгранные песни, а вот то, что он поёт, слышали
очень немногие. В касту этих немногих, кроме родителей, входит ещё
Дазай, однажды пробравшийся к дому знакомого студента и
специально подслушавший, чтобы потом смутить. Не идиот, а
идиотище. И ради него ещё Чуя собирается переться в свой законный
выходной в университет, ещё и в такую рань? При любом исходе Дазай
засмеёт его, ведь Накахара определённо точно пришёл именно к нему.
Съязвит что-нибудь обязательно, как у него язык ещё не отвалился.
«Да хуй с ним, — Чуя, если честно, думал иногда постараться
прекратить ругаться вслух, да и мысленно тоже, но вот что-то
выходило из рук вон плохо. — Может, это он ещё почувствует себя
неловко, мне-то от этого ни горячо ни холодно».
В вечерних сумерках становилось прохладнее.
Вечером наконец-то действительно захотелось есть. Чуя был
прекрасно осведомлён, что в детстве у него был недобор веса и
нормализовался он позднее не из-за адекватного питания, которое не
подходит под определение «я ем, когда вспоминаю об этой
потребности», а из-за физических тренировок. У Накахары и удар стал
тяжёлый, и мышцы виднелись, хотя и ростом слегка не удался, и
внешность под определение грозы района не подходила. Это может
когда-нибудь сыграть на руку, если к нему прилезут, как за мальчиком-
умничкой, а он разобьёт кому-нибудь голову головой второго
супостата, ибо нехуй.
На этих летних каникулах можно было впервые не зарываться в
материалы и не сидеть до онемения задницы за столом, читая,
сбиваясь и начиная читать заново, и, кажется, когда Чуя, сытый и в
прекрасном расположении духа, на ночь глядя задумался, чем бы ему
заняться, он впервые понял, что всё лето с одной гитарой не протянет.
Чтение разбавит досуг, но не всё же лето сидеть на постели
безвылазно? Нужно срочно было что-то решать с подработкой. А для
того чтобы решить что-то с подработкой, нужно задать отцу резонный
вопрос на весьма животрепещущую тему. Отчаяния придавало то, что
Мори никогда, каждый раз говоря об этом, не гарантировал полного
излечения и вообще успеха: успешная операция составляла, насколько
Чуя помнит, процентов шестьдесят, учитывая полное отсутствие
зрения, а Накахара в последнее время раздумывал всё так, будто
успех — все сто шестьдесят процентов, а получиться всё должно
идеально. Чёрт. Во-первых, тревожить родителя с этой темой не
хотелось, потому что, ясное дело, если бы всё обстояло гораздо лучше,
чем шестьдесят процентов, Мори и сам бы сообщил; во-вторых,
возможность неудачи навсегда лишала нормальной дальнейшей жизни.
Никто не говорил, что всё совсем не реально будет, но гораздо
сложнее, чем обычным людям. «Я… Я не ущербный, — Чуя вздыхал,
лёжа на диване на спине и абстрагировавшись от своей вечной
темноты, словно вот сейчас откроет глаза — и всё увидит. — Я
просто… Немного отличаюсь от других. Как и Дазай, пускай ему и
легче со своей особенностью».
Понедельник очень незаметно перетёк во вторник, стоило юноше
неожиданно для себя задремать снова, а проснувшись встревоженным
своим внезапным сном, неизвестностью точного часа и тишиной в
доме, нажать на неснятые с руки часы и услышать, как электронный
голос громом для разбуженной головы жахнул полтретьего. Да уж, Чуя
действительно не высыпался в последнее время, если уже в первый же
неполноценный день отдыха дрых больше, чем бодрствовал. Парень
полежал. Поворочался. Побаливала лопатка, под которой несколько
часов лежал скомканный угол подушки, и пришлось встать,
потягиваясь. Режим ни к чёрту просто. Раньше хоть ложился и вставал
в одно время, а теперь что? Спит с часу до шести, встаёт, ест и
ложится в десять обратно, не видя никаких снов до двух тридцати
ночи. Отец сегодня на дежурстве, насколько Чуя помнит. Вряд ли спит
сейчас. Может, оперирует очередного аварийника… Страшно думать
об этом. Накахара никуда не встаёт, сев на своём диване и слегка
расправив простынь под собой. Ночью немного прохладнее, чем
душным днём, благо что душный день юноша проспал. Самое
интересное — то, что ночь и день в понимании Чуи отличаются только
названиями. Формальностью, так сказать. День — это тот период
времени, когда шумно и люди бодрствуют в большинстве своём, когда
все учатся или работают. Ночь — период, когда все шумы стихают. И
всё, эти два времени не отличаются больше для Чуи ничем, ведь
сплошь и вокруг одна темнота уже на протяжении девятнадцати лет. В
двадцать вряд ли что-то изменится. В двадцать один. В тридцать, если
отец не сможет помочь зрению операцией.
Интересно, Дазай меняет с возрастом протез?
Во сколько он ложится и сколько спит?
Если бы… если бы Чуя мог видеть, он бы взял сейчас телефон в
руку, набрал номер Дазая и, услышав ответивший голос на том конце,
усмехнулся и спросил бы: «Спишь, сонная рожа? А я не сплю!»
Неудивительно было бы, если бы Осаму не взял трубку вовсе или взял
бы и ответил весьма бодрым голосом: «А ты почему не спишь? Так
поздно сейчас». И, возможно, стоило бы поговорить по душам. Чуя не
злится на него за этот неожиданный порыв, нет. Если бы он злился,
литератор мог бы лишиться и второй ноги. Чуя просто недоумевает с
причины, которая могла бы сподвигнуть Дазая на это. Всё или
слишком очевидно, но Чуя в упор не видит или не хочет видеть, или
настолько просто, что Чуя эти мысли отметает из-за их простоты.
Истина рядом, но Накахара в который раз тычется вокруг, как слепой
щенок (хотя почему как?), и не замечает. Почему-то Чуе приходит в
голову мысль, что Осаму может курить. Его тяжкое прошлое могло
наложить отпечаток на трудности успокоения, и сигареты были
неплохим вариантом. По голосу этого не слышно, но мало ли, от
одной-двух сигарет в день вряд ли что-то будет. Вот, кстати, Акутагава
курить может, и этому находится более логичное объяснение в виде его
хриплого голоса и кашля. «Надеюсь, я не наслал на себя проклятие
этой догадкой, думая так, когда на самом деле он болеет». Насчёт
Ацуши-куна Чуя не уверен за малым общением с ним, но тот вряд ли
занимается чем-то подобным, слишком ангельский мальчик, если
судить по рассказу Дазая.
Накахара думал ещё о многом около часа, пока не заснул сидя.
Проснуться получилось в девять утра с жутко затёкшей от сидячего
положения спиной и затёкшей шеей, ведь голова была закинута на
спинку дивана. Для Чуи в летний отдых началась жизнь
среднестатического домашнего цветочка: проснулся, поел,
позанимался своими делами, вздремнул, поел, вышел на улицу,
вернулся, позанимался чем-нибудь своим и снова спать. Юноша
жалеет сейчас, что не может пользоваться ноутбуком, поэтому
поступает весьма оригинально, слушая фильмы на телевизоре. Парень
не очень любил так делать, не имея представления об актёрах, но
рисовал в воображении собственную картинку происходящего.
Особенно забавно было смотреть ужасы или что-нибудь с
чудовищами, стараясь представить самому, как выглядит это рычаще-
скрипящее мудло. Погружённый в слушание, Чуя часто вздрагивал
раньше от неожиданных звуков в происходящем на экране и даже
пугался, а со временем смотреть страшные хорроры стало довольно
интересным. Воображение слепого во много отличается от
воображения обычного зрячего, но Чуя вряд ли сможет описать, как он
видит в собственных мыслях, если не получит видящие глаза.
До возвращения матери домой Чуя пересмотрел штук шесть
разных фильмов и чуть с дивана не спрыгнул, когда услышал поворот
ключа в замке на жутком моменте. Получается, он тупо до шести
сидел на диване, валялся на полу и занимался разнообразной хренью
под звуки телевизора? Ну охуенно деградировал. Мощно так соскочил
со ступени эволюции. Даже не соскочил, а с обрыва навернулся.
Вечером снова была гитара, ночью — всё-таки книги. Чуя хотел
компенсировать эти потраченные часы за прослушиванием телевизора
хоть толикой воспоминаний о выученном, чтобы не прийти через
полтора месяца с чистым листом в голове и возможностью получения
трёх от сложения двух да двух. Периодически мучили раздумья о
завтрашнем решении, которое Чуя храбро принял насчёт Дазая, но
ходом решения будет всего минута или меньше. И из-за нескольких
секунд так изводить себя? Накахара не привык отступать. Он заснул в
три ночи за столом, сложив голову на руки и предварительно голосом
поставив на телефоне будильник на без пятнадцати девять. Среди ночи
он снова был укрыт пледом. И не видел никаких снов.
Как правило, о том, что лёг поздно, начинаешь жалеть рано утром
под треск будильника. В секунды этого треска, медлительные и
разламывающие голову, Чуя резко передумал куда-то ходить и как-то
выплывать из всей ситуации, но отступать было нельзя. Откладывать
можно вечно, но так ничего и не сделать, и юноша сквозь страдания и
боль в ватных от онемения ногах встал. Ему везло с тем, что родителей
дома нет, иначе бы посыпались вопросы, в какие такие дали парень
собрался в такую рань. Мотивацией оторвать задницу от стула и
пройти мимо соблазнительно мягкого дивана был железобетонный
аргумент о том, что Чуя ещё сто раз выспаться за полтора месяца
сможет и один раз пожертвовать сном не станет смертельным. Он
неторопливо заваривает чай, зевая и приглаживая лохматые волосы.
Все эти обыденные действия не кажутся ничем примечательным и
особенным, если бы юноша не был полностью слеп. Он просто
привык к этим действиям. После превращения морды невыспавшегося
чудовища в лицо нормального человека посредством воды из крана из
гардероба достаётся, предположительно, белая футболка и какого-то
цвета штаны. Зелёные в клеточку или обычные чёрные, потому что на
ощупь одинаковые. Волосы вроде в порядке, Чуя чувствует себя
свежим. «Блять, я как на свидание собираюсь… — он прикладывает
ладонь к лицу, ловя себя на этой мысли уже в прихожей, обутый. Линз
решил не надевать. Смысл? — Розочки не хватает, чтоб залепить по
роже». Со стороны задумка кажется безумной, потому что никакой
нормальный парень на это не решится. Жаль, что Чуя на себя со
стороны посмотреть не может.
Дорога до университета привычна, Накахара даже с курса не
сбивается, хоть и мог подзабыть направление из-за разъездов на
машине. Радоваться нужно, что его до места обучения подвозят, а не
закатывать глаза на оповещение о прибывшем личном автомобиле.
Когда рука касается стальных ворот, часы оповещают о половине
десятого. Долго ещё ждать этого дурака. Ещё дольше, если экзамен в
девять. Чуя сначала минут двадцать стоит у ворот, не заходя на
территорию университета, слушает окружающий мир и наслаждается
утренней прохладой. Последние десять минут до десяти стали
невыносимо скучными, Накахара стал ходить из стороны в сторону:
десять шагов право, десять — влево, двадцать — вправо, двадцать —
влево… Прогулялся. Нагулялся. Он запускает руки в карманы, когда с
бьющимся от неудобства ситуации сердцем доходит до ступеней на
крыльцо, входит и толкает дверь, оказываясь в тихом и пустом
коридоре первого этажа. Если он пройдёт несколько шагов вперёд, то
уткнётся носком кроссовка в первую ступень лестницы. Осталось
подождать ещё… минимум час. Окей, прекрасно, без проблем, Чуя
ведь совершенно никуда не торопится. Его задумка настолько хрупка в
своём плане, что может с треском провалиться, когда кто-нибудь из
однокурсников Дазая спустится на выход, удивится приходу
математика, спросит, что он тут забыл, и скажет, что Осаму-куна уже
нет, вообще-то. Накахара стоит спиной к стене, скрестив руки на груди
и прикрыв глаза, внимательно слушая. Он знает, что где-то над
лестницей висят большие часы, мерно тикающие. Чуя признаёт, что
понимал, что стоять будет долго, но не рассчитывал, что ожидание так
мучительно. Когда он слышит чьи-то шаги, он напрягается, но
прошедшие мимо, неизвестные, ничего не сказали. Уже, значит,
начинают с зачёта уходить. Мимо Чуи за сорок минут ожидания
проходит ещё два человека с разным интервалом, пока Накахара
болезненно вслушивается в тишину.
В руки бьёт дрожь, стоит до слуха донестись знакомым щелчкам.
Чуя нервничает. Он нервно сглатывает и хмурится, стараясь не
подавать виду. Он почему-то не просчитал, что литератор может быть
не один, но ему повезло — всё-таки один, раз молчит и шагов второго
человека не слышно. Шаг, щелчок, шаг, щелчок… Щелчок… Минута
тянется болезненно. Осаму, чёрт его дери, не торопится. Шаги уже
совсем близко, как вдруг Чуя слышит, что они останавливаются где-то
недалеко — очевидно, Дазай остановился в пролёте лестницы, увидев
знакомую фигуру.
— В благоуханье простоты, цветок — дитя дубравной сени…
— звучит наконец-то знакомый голос, ничуть почему-то по интонации
не удивлённый. Шаг-щелчок, и Дазай совсем близко, остановился где-
то в двух шагах. — Опять встречать выходишь ты меня на шаткие
ступени! — он усмехается, спустившись, а Накахара только сильнее
хмурится. — Кого это ты тут ожидаешь? Неужто пересдавать пришёл?
 «Вот же павловская псина, — Чуя потирает пальцами переносицу.
— У него инстинкт срабатывает о чтении стихов, когда я появляюсь в
его поле зрения».
— Мне хотя бы разрешили бы пересдать, не то что тебе, — Чуя
фыркает. Ожидание было более волнительным, чем встреча и
долгожданный разговор. Кажется, литератор ведёт себя как ни в чём не
бывало.
— И что же ты тут в таком случае забыл? — у Осаму плутовская
интонация голоса. Он наверняка ухмыляется и смотрит на Чую сверху
вниз в буквальном смысле.
— Тебя не спросил, — Накахара явно не в настроении острить
дальше, опуская руки и подходя на полтора шага, чтобы с Дазаем не
столкнуться. Ещё немного подшагнул, чтоб быть близко. Не стесняется
спрашивать, вздохнув: — Вокруг есть кто-нибудь?
Осаму, наверное, удивлён вопросу. Великий и ужасный
самодостаточный Накахара-кун — и спрашивает о чём-то очевидном,
но не при его недуге? Дело не чисто.
— Никого, — Дазаю понадобилась пара секунд, чтобы, видимо,
осмотреться. Чуя глубоко вдыхает, понимая, что это его шанс. Медлить
нельзя, иначе всё по пизде пойдёт.
Юноша протягивает руку вперёд, и пальцы касаются рубашки
Дазая на груди и края, кажется, пиджака. Вырядился на последний
зачёт. Накахара подходит совсем близко, при этом не изменив
выражения лица, будто не делает ничего такого, что могло бы вызвать
удивление — Осаму очень удивился, потому что даже не
комментирует. Ладонь вверх — пальцы касаются галстука.
Неожиданно. Повеситься, наверное, на нём собрался. А дальше Чуя
старается унять ужасно быстрое сердцебиение из-за страха провала,
когда хватает Дазая за галстук и с силой тянет вниз, поближе. От
страха становится жарковато. Чуя касается второй ладонью холодной и
гладкой щеки, задевая пальцами мягкие пряди у виска, машинально
оглаживает кожу большим пальцем и безошибочно, к счастью,
прикасается губами к губам, судорожно перед этим вдохнув.
Вжимается губами в чужие губы, крепко зажмурившись, слыша при
этом неопределённый ошарашенный полустон от литератора. Пахнет
мятой. Сердце сейчас не выпрыгнет из груди, а сломает к чёрту рёбра и
рухнет на другие органы, заставляя мучительно умирать и харкать
кровью от кровавой каши внутри. Губы были плотно сжаты в первую
секунду, затем всё же смягчились. Стоит только представить охуевшее
лицо Дазая от такого неебически неожиданного поворота. Его
дебютный шанс сказать что-нибудь настолько искромётное после
всего, что Чуя сделал.
Пальцы разжимаются с галстука, Накахара мысленно благодарит
бога в третий раз, что не может ничего видеть именно в этот момент.
Отпрянул, коснувшись ладонью груди Дазая и чуть отталкивая,
намекая, что тот свободен, а сам опустил голову, пытаясь унять стук
сердца. Ему снова жарко, а лицо наверняка вновь зарделось. Поверить
только, что сам Накахара-кун такое вытворяет! Да ни в жизнь. Да быть
такого не может.
Но литератор, вместо того чтобы уходить, ещё несколько секунд
стоит в молчании. Чуя никак не ожидает, что его руки, коснувшиеся
боков, не с силой оттолкнут, а резко к себе притянут, не давая никакой
возможности отойти, и прижмут. Юноша даже не до конца понимает,
что его подбородок теперь касается плеча слегка сгорбленного —
наклонившегося — Дазая, уткнувшегося лбом в плечо слепого. Осаму
слегка сжимает пальцы на спине Чуи, комкая ткань футболки, и крепко
держит второй рукой, обнимая под руками. Обнимая.
Он ни слова не сказал.
Часть 9
Чуя впервые за много лет почувствовал себя удивительно
спокойным. Его абсолютно ничего не волновало, и на душе было тихо,
мирно, тепло. Такое прекрасное чувство, когда совсем ничего не гнетёт
и не висит комком пыли над головой, чистые мысли, выверенные
действия и наслаждение солнцем. Оно сильно пригревает, и возникает
ощущение, что снимешь обувь — и ноги, расплавившись, сольются с
асфальтом, но таким тёплым, нагревшимся и даже приятным. В
воздухе пахло еле уловимым запахом свежей травы. Летнее тепло
пахло по-особенному, чем-то таким, что просто так не описать, ведь
при упоминании этого запаха каждый думает о чём-то своём. Тепло
пахло теплом. При каждом вдохе согревало душу и обволакивало чем-
то нежным и пушистым. Обычно такие состояния всегда могут
сподвигнуть на безбашенные поступки и легендарные подвиги, и Чуе
тоже казалось, что он может совершить нечто невероятное, да хоть
горы свернуть! Картинку гор в окошечке на экране компьютера
свернуть кликом мышки.
Дазай неловко усмехнулся тогда, вздыхая и нервно смеясь.
Накахара буквально всеми фибрами души чувствовал, как литератор
хочет как-то прокомментировать всю сложившуюся ситуацию, но язык
не поворачивается ни съязвить, ни сказать что-то внятное. Дар речи
потерял, наверное, от способов Чуи добиваться чего-то. А чего он
хотел? Для Накахары обычные способы несколько сложны для
выполнения, а в дни своего законного отдыха упорный юноша
предпочитает идти по пути наименьшего сопротивления. Зачем
напрягаться, когда можно этого не делать? Взаимоисключающе.
— Сей […], дарованный тобой, преследует моё воображенье…
— он снова усмехнулся в неудобном положении, и остаётся только
гадать, потирает он шею рукой или переминается с ноги на ногу,
отведя взгляд, например. — И в шуме дня, и в тишине ночной я
чувствую его напечатленье...
— Да захлопни ты свой аудиосборник стихов, — Чуя тихо рычит,
скрещивая руки на груди словно в защиту и отходя на шаг. — Всё,
забудь об этом.
 — Здесь, в гостиной полутёмной, белы складки кисеи…
— Накахара сжимает одну руку в кулак, раздражённо хмыкнув и
подавшись спиной назад, с силой опираясь лопатками на дверь и стоя
немного неустойчиво. Ну конечно, так бы Дазай и заткнулся. Да если б
заткнулся, это был бы не Дазай. — И так чисты, и так скромны […] без
любви!
Осаму оказывается умнее, чем выглядит и кажется, потому что не
орёт с выражением свои заученные строки на всё пространство в его
поле видения и даже в его слепых зонах, а говорит это вполголоса,
чуть хрипя и то и дело прочищая горло. Неловко откашливается,
пытаясь прийти в себя. Чуе сложно судить об эмоциях и состоянии
литератора, на самом деле, он полагается только на догадки — ему
тоже очень неудобно сейчас, но он старается скрыть неловкость под
хмурой маской. Вся жизнь — театр, а Чуя в ней опоздал на
представление и слушает самодеятельность выгнанных на улицу
актёров на остановке. Почему-то до Чуи доходит только сейчас, что
стихи могут быть не только фишкой литератора Осаму Дазая с
литературного факультета, но и защитной привычкой, которая
выручает во все щекотливые моменты, которые случились, случаются
и случатся. Очень удобно. Странная защитная реакция, но зато не
вредит: в отличие от Чуи, который, нервничая, резал свои пальцы, это
безопасная и безобидная, весьма милая шутка от мозга гения в
гуманитарных науках. Интересно, когда Дазай впервые использовал
стихотворную цитату для поддержания диалога? Хотя нет.
Неинтересно. Ни капли.
На улице хорошо. Там, в здании университета, темнее и
прохладнее, хоть с жары прохлада и кажется райским наслаждением, а
при выходе из здания руки на одну медленную, как текучий мёд,
секунду покрываются мурашками. Больше нет спасительной и
колючей прохлады, Чуя объят солнечным летним теплом. Осаму стоит
с ним рядом, закинув снятый пиджак себе на плечо и держа его двумя
пальцами за петельку — сегодня он пришёл вообще без вещей, только
ручку и огрызок найденного на полу университета карандаша в
карманы брюк распихал с телефоном на пару. Накахара чисто
физически не может видеть, с каким блеском в глазах и с какой лёгкой
улыбкой на лице литератор смотрит на него: рыжие волосы,
спокойным и чуть длинноватым вьюном спускающиеся на плечо,
прикрытые веки, подрагивающие ресницы, так же рыжевато
поблёскивающие на солнце. Вряд ли Дазай сам когда-нибудь точно
поймёт, чем Накахара его так сильно зацепил, но зацепил же чем-то.
Отношение? Поведение? Да не разобрать. Осаму давно сам себе
признался, что он — —
Сначала литератор не знал, куда себя деть. Сердце так громко
билось, что казалось, что вот сейчас ему станет плохо и придётся
прислониться спиной к столбу или ограждению, чтобы не упасть.
Потом Дазай вспомнил, что Чуя ни черта не видит, и стало полегче —
можно хоть средний палец в его лицо показывать, он язвительно не
прокомментирует. Оно даже и к лучшему в некоторых моментах
(оно — полная слепота), ведь Накахара не может отвернуться от него
просто из-за того, что Осаму вынужден носить бинты от запястий до
локтей и на своей шее, и это только видимая часть, потому что не
стоит заглядывать под одежду. «Радость в грустном расставанье и
вопрос: когда ж опять? — для Чуи парень произносил это своим
привычным ничуть не изменившимся голосом, когда, шагая рядом,
литератор не мог не прикасаться подушечками холодных пальцев к
своим губам — ему казалось, что они горят, как от ожога, саднят, как
от укуса, и припухли. Ему казалось, что на губах всё ещё осталось то
самое ощущение, но увы! — Где слова, чтобы названье этим чувствам
отыскать?..»
— Хватит драматизировать, блять, — Чуя процедил это сквозь
зубы и, двинувшись вперёд, проведя ладонью по железному столбу
главных ворот, ведущих на территорию университета, спрятал руки
обратно в карманы брюк. — У тебя язык за зубами умеет держаться,
или мне помочь тебе сомкнуть твои челюсти? Задрал.
— Знаешь, иногда выразить свои мысли словами бывает очень и
очень трудно, — голос Дазая говорит о том, что он сейчас отменно
выделывается, жалкий уличный актёришка. Наверняка жестикулирует
или, приложив руку к груди, строит из себя жертву обстоятельств. — А
стихотворные строки могут выразить всю глубину моей души!
— Нет у тебя её, о какой глубине может идти речь, — Чуя только
плечами передёрнул, вслушиваясь в окружение. Потрескивают по
правое плечо магазинные вывески, слышны колокольчики
открывающихся дверей и людские шаги. Жизнь кругом кипит и
плещет звуками и запахами, ощущениями вроде дуновения ветра и
взъерошенных из-за них волос, и Накахара вынужден встряхивать
головой, убирая спавшие пряди с лица.
— Мне показалось, или ты меня недооцениваешь? — Дазай,
видимо, пришагнул ближе, быстро щёлкнув, и пихнул Чую плечом в
плечо. Чуя рыкнул и потёр плечо ладонью, хмурясь. — Это большое
упущение! Ты не прав. Сейчас я расскажу тебе почему.
— Сейчас я наглядно покажу тебе, что этого делать не стоит.
— Зачем ты всегда угрожаешь мне физической расправой, Чу-уя?
— Дазай протянул это таким обиженным тоном, что Чуе показалось,
будто тот сейчас демонстративно рухнет на асфальт, начнёт бить
землю руками и ныть, что у него его вещь отобрали. Бессовестно
украли, ироды. Сердце, например. — Такое ощущение, что у тебя не
все дома.
— Да ты напрашиваешься, — Чуя усмехается и, остановившись,
хрустит костяшками одной руки. — У меня, в отличие от тебя…
— У тебя, в отличие от меня, всё-таки не все дома? — Осаму
тараторит так, что перебивает и не даёт досказать, и как же Дазай, по
мнению Чуи, ошибся, думая, что может безнаказанно говорить ему
такие вещи. — Отлично! Тогда я зайду к тебе.
— Что? — Чуя, если честно, не въехал сразу. В смысле нахуй? Он
даже руки медленно опустил, положив их обратно в карманы и
склонив голову к плечу, будто может смотреть на Осаму очень
скептически.
— Ну ты же сам сказал, что, в отличие от меня, у тебя не все дома.
У моего отца сегодня выходной, так что он спит сейчас, а я с чистой
душой пойду к тебе. Всё просто!
— Какого чёрта ты решил всё за меня? Я тебя на порог не пущу.
— Я зажму кнопку звонка.
— Я лично проконтролирую, чтобы эта кнопка потом надолго
осталась в твоей заднице.
— Ты очень жестокий.
— Ты раздражаешь.
Дазай привычно трещал всю дорогу. Он снова схватил Чую за
руку, останавливая, когда Накахара, заговорившись, сбился с
мысленного счёта и чуть не ушёл дальше нужного поворота. Чуя руку
брезгливо отдёрнул. «И зачем я только решился на свой поступок, —
юноша шумно вдыхает носом и закрывает ладонью лицо. Сегодня
жарко. Стирает со лба капельку пота. Нужно было взять с собой
бутылку воды. А лучше льда. И ёбнуть ею по голове литератора. — Он
же теперь будет ещё больше лезть ко мне. Идиот… Какой же я идиот».
Осаму прочёл по дороге ещё парочку четверостиший, причудливо
перебиваясь с нормальной речи речью высокой и рифмованной и
многозначительно выдерживая секунды молчания на тех словах в
своих фразах, которые означали то, что Накахара сделал этим утром,
встретив Дазая. Он невероятно бесил этим, но рассказывал с
выражением, и можно было даже заслушаться — наверное, вот почему
вокруг литератора вьётся дружный женский коллектив, — если бы Чуя
не знал, из-за чего Осаму вдруг переключился на поэзию о романтике.
А Чуя знал, как никто другой, из-за чего. И поэтому невероятно
раздражал. Почему юноша по-прежнему не сопротивляется и ведёт
своего врага на свою собственную территорию? Он же ту ещё отраву к
себе в дом пускает. Что мешает оттолкнуть и не пустить?
— А чего это ты, кстати, без своей личной кареты сегодня?
— Дазай прервался ненадолго от своей философии, спрашивая: — Ещё
с самого начала спросить хотел.
— Прости, моя крёстная сказала, что комнатный фикус для кареты
не подойдёт, а тыквами я не располагаю, — если бы Чуя имел змеиный
язык, он бы так и плевался ядовитыми словами в прямом смысле, пока
говорил это. — Я бы предложил и тебя, но на твоём фоне даже фикус
лучше.
— Причём тут я? — Чуя открывает дверь, прекрасно понимая, что
всё, приплыли, конец, финита ля комедия, выхода нет — он впускает в
своё логово вражеского супостата. Он уже щёлкнул своей ногой в
прихожей, ознаменовав захват чужой территории, пока хозяин
квартиры прошёл внутрь.
— Да потому что ты тот ещё овощ, — Чуе просто упоительно для
слуха слышать обиженное «Э-эй!» — Мне, знаешь, позвонили на днях
с овощебазы и сказали, что у них картошка сбежала, но я тебя не
выдал.
— Велика честь, — Дазай забавно фыркает, захлопывая за собой
дверь. И почему Чуя чувствует себя неспокойно на своей родной
земле, когда литератор рядом? Хочется одновременно и быть здесь,
показывая поведением своё превосходство и всего из себя хозяина,
чтоб перед ним пресмыкались и не вякали, и забиться в угол за диван и
не вылезать, пока территория не будет расчищена от паразитов.
Чуя чувствует, что делает что-то в корне неправильное. Если этот
кусок мусора освоится на чужой территории и продолжит
облюбовывать тёплое место, Накахара может лишиться как минимум
личного пространства, потому что выдворить наглеца будет не так
просто — прошлая попытка закончилась едва не выломанной входной
дверью. Чуя умывает лицо ледяной водой и убирает волосы в хвост, по
привычке тянет руку к глазам, но вспоминает, что линз сегодня не
надевал. Слышит, как Дазай прощёлкал по направлению к кухне, и
мысленно материт его. Настоящий паразит: въелся в хозяйскую
территорию и не отцепляется. Все соки высасывает. На звук
включённого чайника Чуя хмурится и проходит за Осаму, но в злости
забывается и спотыкается о порог в ванной, сдавленно шипя: «Мать
твою». Дазай усмехается и просит не разносить собственные хоромы.
— Ты хули хозяйничаешь здесь? — Чуя опирается ладонью на
дверной косяк и вслушивается, где мог бы стоять Дазай. Он где-то
возле стола. Чем-то хрустит.
— Я надеюсь, ты не против, что я позаимствовал это яблоко, —
нахальный гость уже жуёт, и хозяин квартиры только тяжко и
обречённо вздыхает, будто Дазай не жалкое яблоко взял, а дом спалил
как минимум. — Верну как-нибудь потом с процентами.
— Ух ты, гуманитарий — и в процентах разбирается. А если оно
отравлено? — Накахара проходит до середины комнаты по кафельному
полу, берётся рукой за спинку стула, со скрипом отодвигает и садится
боком, опираясь локтём на стол. Душновато, несмотря на то, что Чуя
оставлял окно в комнате открытым.
— Ты сейчас намекнул на то, что я должен впасть в долгий и
беспробудный сон, а меня будет охаживать гном? — Накахаре ужасно
захотелось протянуть руку вперёд, схватить что-нибудь тяжёлое и
швырнуть прямиком в разговорчивое ебало, но боится столкнуть
фруктовую вазу, не попасть по цели и разбить стеклянные дверцы
серванта. Дазай усмехается, и его приглушённый смешок тонет в звуке
закипающего чайника. Чайник сейчас секунду немного потрясётся,
бурля, как маленький вулкан с ручкой, щёлкнет автоматическим
выключателем, поворчит кипятком и затихнет, выдыхая из
треугольного отверстия носика тёплый пар. Чуя однажды обжёгся о
нагретый корпус и с тех пор всегда ставит чайник ручкой вперёд, чтоб
не искать и не хвататься за корпус снова.
Горячий чай в жаркую погоду не делает ужасно жарко.
— Я зарежу тебя повторно в твоём сне, — юноша скрипнул
зубами и отвернулся. — Давай, грёбаная золушка, кружки в третьем
ящичке от окна над раковиной, и побыстрее.
— Да, мой господин, — Дазай протянул это таким голосом, что,
если бы он ещё и преклонился, встав на колено, Чуя бы не удержался и
заехал коленом прямо по носу, если не пяткой по макушке, чтоб
прижать мордой к полу. Он ведь уже говорил когда-то, что протрёт
мордой гостя пол? Угроза близка к исполнению.
Дазай стучит дверцами ящичков, доставая чашки. Он даже хочет
спросить, какая у Чуи, но замолкает — нелогично будет спрашивать
цвет. Парень напевает что-то невнятное с набитым ртом, взяв яблоко в
зубы, спокойно разливая кипяток по двум кружкам и не доливая
кипяток в свою чашку до конца — терпеть не может пить раскалённую
лаву, поэтому подставляет свой чай под струю холодной воды из крана,
разбавляя до приемлемой температуры. Он всегда так пьёт. С молоком
не любит. За пристрастие разбавлять чай литератора называли каким-
то чудовищем. «Я ещё и печенье могу в чай макнуть, — усмехался он,
хотя другим слышались откровения какого-то изощрённого
извращенца, не иначе. — И сыр в горячее порезать кубиками…»
— Я надеюсь, ты не против зелёного чая, — Чуя потягивается
руками вверх и хрустит затёкшими шейными позвонками, слыша, как
Осаму ставит на стол кружки, отодвигает рядом стоящий стул и
присаживается. Снова хрустит своим яблоком. И не боится, что живот
болеть будет из-за фрукта на голодный желудок?
— Мне всё равно. Выбирать не приходится, — Накахара как-то
странно усмехается. Странно, потому что вроде и не горько, а вроде и с
долей самоиронии. Кратко намекнул, что даже не пытается
разобраться, какие чаи заваривает. — Ты зачем притащился? Тебе, —
он отпивает из кружки маленький глоток, — заняться нечем?
— Мне скучно, — единственное, в чём Дазай хорош, так это в его
неожиданной и мелкой честности. Не стал заливать длинные тирады
на какую-нибудь саркастичную тему, в конце которой Чуя уловит
оскорбление в свой адрес. — Ну, вернулся бы я домой, а потом что?
Гулять в такую жару?
 — Гулять? — Чуя вопросительно приподнимает бровь. — Ты
разве больше ничем не занимаешься?
— Мне не горит.
— В каком смысле? Ты что-то должен сделать?
— Ага, — кратко и лаконично звучит в ответ. Дазай дожёвывает
яблоко и продолжает: — Я думаю, тебе не нужно долго догадываться,
почему мне даже пытаться не стоит найти нормальную подработку.
Уже пытался, — Чуя чувствует укол стыда, но только вздыхает и
кивает. Знакомо. Непонятно, правда, почему конкретно, ведь слепота
хуже одного жалкого протеза. — Пишу рефераты на заказ. Сочинения,
эссе. Не поверишь, но за правдоподобно написанные резюме на работу
отваливают гораздо больше. А если ещё и на другом языке…
Фантазия — разгуляйся, — он смеётся. — Пишу по предоплате. Очень
удобно, — не унывает. Удалённая неофициальная подработка весьма
удобна. Чуе бы так.
— Неудивительно, что ты занимаешься именно этим, — Чуя снова
отпивает свой чай и подпирает кулаком щёку. — И сколько платят?
— Нерегулярно, конечно, но достаточно. Думаю, за летний сезон
накоплю достаточно, чтобы съехать.
Укол зависти. Зависти, потому что Чуя не может просто так взять
и съехать на съёмное жилье. Не может не из денежных соображений, а
из-за того, что работать он не сможет, ведь напрягать родителей с
платой отдельного жилья своего сына — ну совсем как-то по-свински.
Кажется, это ещё больше мотивирует на поиск подходящего досуга.
Такого досуга, чтоб на настоящий досуг времени не оставалось, а
деньги были. Отстой. Видимо, Дазай прекрасно понял, почему
собеседник нахмурился, сложил логическую цепочку в голове,
помолчал и своим вопросом резко сменил тему:
— А тебе рассказывали когда-нибудь про твою внешность?
Чуя заметно напрягся, но теперь это Осаму не смутило. Юноша
поджал губы и с немного громким стуком поставил чашку на стол.
— По охуенно тонкому льду ходишь, — медленно проговорил Чуя
сквозь зубы, словно предупреждал. — Мне девятнадцать. Как ты
думаешь?
— Я не говорю про описание. Я говорю именно про рассказ.
— Что ты имеешь в виду, Дазай? — Чуя вложил в обращение всё
своё напряжение и сжал одну руку в кулак. Неприятная тема разговора.
— Я сам прекрасно знаю, как выгляжу.
— Но ты не знаешь, как ты выглядишь в глазах других.
— Ты только что с треском провалился под лёд и захлебнулся, —
Чуя неожиданно резко встаёт, отодвигая ногами стул и опираясь
руками на стол. Не знает, зачем Осаму начал развивать эту тему, более
чем хорошо зная или хотя бы догадываясь об отношении хозяина дома
к подобному. Мерзавец. Он вторгнулся в чужие земли, чтобы довести
до белого каления. — Проваливай.
Глупо было бы надеяться, что после этого литератор встанет и
уйдёт. Даже не сдвинулся. Для убедительности и чистоты намерений
Чуя повторил, чтобы тот шёл вон, пока за шкирку вышвыривать не
пришлось. Юноша круто разворачивается, не задвигая стул, оставляя
чашку на столе и уходя в свою комнату. Он болезненно шипит, когда
врезается плечом в дверной косяк, но шипит больше не из-за боли, а
из-за того, как всё бесит и как хочется по дверному косяку врезать с
размаху. Сука. Осаму Дазай — ёбаная сука. Чуе казалось, что он
нормальный. Как же юноша сильно ошибся. Зря он не шутил про
инвалидность. Хотелось начать расспрашивать в таком же ключе, но
Накахара ведь не идиот.
В отличие от некоторых.
Он стоит посередине своей комнаты, скрестив руки на груди и
вслушиваясь, когда Дазай соизволит поднять свою задницу и хлопнуть
входной дверью. Но гость не торопится. Игнорирует нежелание
хозяина квартиры видеть его тут. Чуя слышит шум воды — наверное,
Дазай очень благородно моет посуду и руки. Его как будто вообще не
волнует настроение хозяина дома. Ну, правильно, паразиты везде себя
как дома чувствуют. Накахара принимает тактику просто стоять и всем
своим видом показывать желание выгнать непрошеную морду к херам
отсюда, но шаги, направленные из кухни, звучат в сторону комнаты
Чуи.
— Ты заблудился? Дверь в другой стороне, — снова сквозь зубы
цедит Чуя, не повернувшись и не сдвинувшись с места. — Вон пошёл,
я сказал.
— Ты не так понял меня.
Чуя хотел бы возразить кулаком в челюсть, но неожиданно
ощущает чужие руки на своих боках. Он не успевает сообразить, как
его спина соприкасается с грудью гостя, а забинтованные на ощупь
руки, в предплечья которых Чуя вцепился пальцами от внезапности,
крепко сжимают на животе и не расцепляются. Сначала думается, что
его сейчас бить начнут, поэтому предпринята попытка вырваться и
прохрипеть «Отпусти меня!», но Осаму больше ничего не делает,
уткнувшись лбом Чуе в левое плечо. Хозяин квартиры всё равно
попытался отойти или хотя бы расцепить хватку, но уже так, без
энтузиазма, и случайно наступил пяткой на что-то небольшое и
твердое, ровное, гладкое, холодное, прямоугольной формы,
сантиметров пять в ширину. На этом месте должна быть нога
литератора. Нужно бы извиниться, но вряд ли Дазаю больно. Чуя
медленно выпрямляется и успокаивается. Дазай снова его обнимает.
— Я не хотел задеть тебя, — начинает литератор вполголоса, и
Чуя, вздохнув, сначала потирает закрытые веки большим и
указательным пальцами, а потом зачем-то касается этой рукой мягких
волос Осаму и треплет по ним, чуть сжимая пальцы. Дазай не
сопротивляется. На момент кажется, что он сейчас, как собака,
тыкнется головой в протянутую руку и будет просить гладить дальше.
— Но ты сделал это с мастерской грациозностью, — Чуя фыркает
и чуть тянет пальцами за мягкие волосы, слушая тихое и недовольное
«ай». — Ты за этим ко мне пришёл?
— Я пришёл за положительным концом нашей беседы. Когда
прошёл огромную и длинную игру и вышел на плохую концовку — это
немного обидно, — Дазай поднимает голову и дышит теперь носом
Чуе в ухо. Щекотно. Совсем чуть-чуть. Чуя морщится и машинально
кладёт ладонь на чужое лицо, отодвигая, давя на кончик носа и губы.
— Ну мне так говорить неудобно.
— Вот заткнись лучше. Я тишину люблю.
— А меня?
— Что, блять?
Чуя опешил. В какой раз литератор загоняет его своими
вопросами в ступор? Первая мысль после секундной затупочки —
заехать локтем по солнечному сплетению, им же по затылку и
наступить ногой на голову, пригвоздив к полу, чтобы понял, как
ошибся, спрашивая подобное. Вторая мысль более гуманна, и Чуя
просто, резко вытянув руку вверх, с силой хватает Дазая за волосы и
тянет вниз. Парень кашляет, когда его кадык очень неприятно бьётся
об острое плечо, и отстраняется. Чуя тоже отходит и уже
поворачивается к Осаму лицом, скрестив руки на груди вновь.
— Понял, — Дазай говорит хрипло, откашливаясь и прочищая
горло. — Понял, не кипишуй.
— Я удивляюсь, как ты жив до сих пор с твоей удивительной
способностью пиздеть такую хуйню.
— Если бы ты заменял свои ругательства терминами вышмата, я
бы тоже понял, что меня посылают в пешее математическое.
— Вот и прогуляйся в том направлении, придурок, — а ведь
буквально намедни Чуя полагал, что Осаму больше не бесит его так
сильно, как бесил несколько месяцев назад. Чуя снова ошибся, потому
что вымораживает, как никогда раньше. Чтоб он ещё раз добровольно
впустил его сюда!
— Ладно, ладно, победа за тобой, — Дазай неловко усмехается и,
щёлкнув, отошёл, видимо, к дивану и уселся на него. Упал даже,
учитывая тихий глухой удар тела о мягкие подушки. — Я признаю
своё поражение, лежачих не бьют.
— Лежачих бьют, пока никто не видит. Похороню тебя под
плинтусом.
— Чуя-кун, тюльки — рыбы не агрессивные! Не выбивайся из
общего ряда.
Осаму только чудом выжил, когда хозяин квартиры в мгновение
ока налетел на него, лежачего и беззащитного, придавив острым
коленом живот и душа подушкой. Дазай смеялся и умолял пощадить,
но непреклонный Чуя только и шипел, чтоб издох наконец, скотина,
вместе с его словарным запасом. «Я пытался предупредить тебя, —
сквозь зубы цедил Чуя, не ослабляя хватки за края подушки и не
сдавая позиции, придавив нахального гостя подушкой за шею к дивану
и не встречая сопротивления — Осаму точно раскинул руки в стороны
и признал поражение ещё раз, только более убедительно. Его грудь всё
ещё вздрагивала от коротких усмешек. — Я клянусь, я предупреждал!»
— Хотя я передумал, — надо же, Дазай рискнул подать голос?
— Я всё-таки выиграл.
— Я прижал тебя к дивану и могу задушить.
— Всё равно!
Логика литератора — нечто. Чёрт ногу сломит, вторую вывернет,
если попытается протиснуться сквозь дебри жутко логичных
умозаключений Дазая в его голове. На самом деле, Чуя уже не злится.
Он хмурится и рычит, стиснув зубы, но уже больше играет, что ли.
Подобно кошке, играющей с полудохлой, ею же задушенной, крысой.
Накахара выпрямился, стоя одной ногой на полу, а другую переставив
коленом на мягкую подушку дивана с живота Дазая — последний
расслабленно выдыхает, потирая ушибленное место, — ослабил хватку
на орудии удушения, прекращая прижимать за шею и всего лишь
швырнув её, подушку, сверху Дазаю в лицо, отпуская и отдавая на
растерзание литератору. «Как жаль, недолго мне хранить
воспоминанье… — Осаму снова с выражением, будто Чуя его слушает,
лопочет свои заученные фразы, как заводная игрушка. — Про образ
доброго, чудного палача!» Нет, его не поймёшь. Никак. Вообще. Он не
любит боль и тем не менее издевается над другими настолько
изощрённо, что руки опускаются от бессилья, когда секунду назад
хотели сломать кое-кому челюсть. Он может быть на волоске от смерти
и всё равно продолжать глумиться над своим убийцей. Он признал
поражение перед Чуей и называет его добрым палачом. Ну что за
человек?
Огромный минус быть слепым — не то, что понятия не имеешь,
как выглядит мир вокруг, а то, что теряешься и чувствуешь себя
беззащитным щенком в любом возрасте, когда происходит что-то
резкое и неожиданное и хочется спрятаться из-за этого куда подальше,
забиться в угол и переждать накал страстей, обнимая руками колени. И
Чуя эти моменты терпеть не может, потому что фильм с резким звуком
можно выключить, а от реальной жизни не отключишься по доброй
воле. Срабатывает механизм «перестать дёргаться и замереть», если
что-то подобное происходит, и вот сейчас, когда, казалось, Чуя хотел
уже встать, тело гостя рядом с ним резко подскакивает, вцепляется
руками в плечи и тянет на себя. Накахара так и не понял, как так
произошло, что литератор оказывается сверху, а он — прижатым за
руки к собственной мебели и немного оглушённым резким поворотом
в прямом смысле слова. Его волосы мгновенно разметались по
подушке, тело напряглось, а выражение лица на секунду стало очень
несчастным. Испуганным. Чуя не мог защищаться, когда не знал, что
произошло, и Дазай видел это. Видит прямо сейчас, когда сидит на
краю дивана, держит за руки и не даёт встать.
 — В знак победы, милый мой мальчик, платье цветное ты не
надень.
Ах ты так, сука.
— Победа была, а бой будет! — разгон от беззащитной мордашки
до ярости берсерка не занимает никакого времени, и Чуя, дёрнувшись,
вскакивает так же резко, как вскочил чуть ранее Дазай, и наугад
хватает руками ублюдка за футболку. Удачно схватил за ворот и крепко
сжал. Юноша чувствует себя гораздо лучше, отвечая фразой того же
стихотворения, что начал читать Дазай. Удивлён, гуманитарий-
лингвист, что технарь тоже не промах? — Слушай сюда, мудак.
Прекращай зубы мне своей поэзией заговаривать. Заебал.
Дазай недолго молчит. Или раздумывает над своим поведением и
ужасным поступком, подняв руки вверх в сдающемся жесте, или…
— …А если вдруг ревность сощурит взгляд иль гнев опалит
грозовым рассветом… — сильный толчок — Дазай слетает с дивана на
пол и падает на спину или бок. В любом случае он упал, а Чуя встал,
наступив сначала — чисто случайно — на его целое колено, слушая
болезненный всхлип, а потом — уже нарочно — на грудь. И давит.
Осаму продолжает хрипеть, взявшись рукой за давящую ногу, будто в
силах её убрать: — То чувства, наверное, в нас горят… цветом
пожара… багряным цветом.
Он проговаривал натужно, потому что у Чуи ноги не слабые. Если
бы ударил посильнее, мог бы проломить сетку ребёр или минимум
гематому оставить. Накахара в бессилии вскидывает руки и голову
кверху, закрывает ладонями глаза и протяжно, сипло рычит,
заебавшись. Отступил назад, демонстративно хныкнув.
— Господи! За что этому миру ниспослано это существо! Оно
слишком разумно для всех нас, не понимая простых просьб
заткнуться, — Накахара круто разворачивается спиной к
поднимающемуся — или, кстати, нет — Дазаю. — Боже! Забери его от
нас. Заебал хлеще любой соседской дрели.
— Ты ещё жертвоприношение сделай, чтоб наверняка, — Осаму
кряхтит, когда окончательно поднялся и отряхивается, судя по хлопкам
рук по ногам и одежде.
— Так это поэтому мои молитвы не услышаны? — Чуя устало
усмехается. — Потому что богом ты уже отвергнут? Без проблем,
пускай тебя заберёт сатана. Трамвайные пути — прямо до конца улицы
и налево. Иди.
— Зачем же мне идти к сатане, Чуя-кун, если я уже рядом с ним?
— Дазаю везёт, когда он ловит прилетевшую в него подушку. Хорошо,
что не ваза или стакан для ручек со стола. — Ещё и дерётся!
— На месте стой. Сейчас пентаграмму чертить кровью буду.
Жертвенным бараном будешь ты.
Когда из стакана с канцелярией на столе Чуя безошибочно
вынимает канцелярский нож, щёлкнув высунутым лезвием, Осаму
роняет подушку и отступает, говоря что-то про то, чтобы уважаемый
дьявол пощадил его или хотя бы безболезненно прикончил. Чуя
ответил, чтобы тот молился, чтобы Накахара промахнулся. Дазай
почему-то твёрдо уверен в намерениях хозяина квартиры, когда в
солнечных лучах, проникающих сюда из окна, приветливо
посвёркивает сталь орудия жертвоприношения, и не медлит, стоит Чуе
приблизиться к нему на расстояние двух шагов. Пиджак, брошенный
на трельяж у входа, подхвачен, кроссовок надет наспех, и вдруг в
коридоре наступает тишина. Чуя ступает ещё пару раз и замирает,
тщательно вслушиваясь. Встал где-то и задержал дыхание, падаль.
— Раз, два, три, четыре, пять, — Чуя даже голову не поворачивает,
внимательно слушая. Дазай должен вдохнуть или щёлкнуть протезом,
рассекречивая себя. — Буду органов лишать. Где ты, милый гость? Я
тебя не трону. Ножичком по скальпу поглажу.
Тихо скрипит входная дверь. Открылась, впуская в дом
нагревшийся от солнца воздух, по ногам текучим мёдом ползёт тепло.
Чуя расслабляется, вдыхая этот запах летнего тепла, и щёлкает ножом
снова, возвращая его в безопасное состояние — тут же слышатся
шумный выдох и шаг, когда Дазай оказывается на пороге. Ну наконец-
то. Неужели его можно выгнать только таким способом? Очень
действенно.
— Давай-давай, не смей сюда возвращаться больше, — Чуя,
подойдя к двери, чтобы закрыть, нащупав её ручку, слышит в ответ
«Конечно-конечно», а потом вдруг чувствует прикосновение чужой
ладони к своим волосам. Осаму в мгновение ока оказывается рядом, а
к рыжей макушке прикасаются тёплые губы. Звучит глухой «чмок», и
Чуя встряхивает головой, закрывая рот ладонью и хмурясь. Дурак.
Парень трёт щёку тыльной стороной ладони и дуется, по-детски
забавно сведя брови к переносице.
— Сюда не вернусь, а тебя завтра буду ждать у себя.
— Да не дождёшься, ловелас. Ещё чего, силы на тебя тратить, —
Чуя не воспринимает сказанное всерьёз и закрывает дверь, слыша, как
шаги отдаляются и как знакомый голос, постепенно утихая, всё
твердит:
«Я буду ждать тебя мучительно. Я буду ждать тебя года, — Дазай
делает здесь многозначительную паузу. — Ты манишь… сладко-
исключительно, ты обещаешь навсегда!»
Единственная мысль, промелькнувшая у Чуи в голове, о том, что
Осаму — придурок.
Весь оставшийся день удивительно приятно билось сердце.
Билось с жаром, отдавая тепло по всему телу и мурашки в пальцы рук.
Накахара ни за что бы не сказал, что после ухода Дазая ещё несколько
минут сидел прямо под закрытой дверью, после того как прижался к
ней спиной и съехал по ней на пол. Он, математик-логист, у которого
разум нещадно убил сердце, не может объяснить своего поведения:
Осаму рядом — его хочется приложить черепушкой об угол стола,
Осаму где-то далеко — все мысли о нём исключительно хорошие и
положительные, словно бы он какой-то кумир или что-то наподобие.
Чуя понимает, что ему пора перестать утверждать, что с Дазаем он
чувствует себя плохо. Злобу испытывает иногда — да, бьёт — да, но
ведь не с целью покалечить. Если бы юноша хотел, то покалечил бы
уже давно, а так обошлись вывихнутым в апреле плечом. Осаму,
наверное, сам понимает, что довёл до ручки, а не Чуе просто
захотелось помериться силами. Вот ведь свалился на рыжую голову
этот придурок с мутным прошлым… Как везёт-то.
Сначала Чуя прошёлся ладонями по трельяжу, проверяя, не
оставил ли нахальный гость своих следов. Потом выправил диван в
своей комнате до вменяемого состояния, а не будто на нём
бородинская битва прошла несколько минут назад. «Схватка не на
жизнь, а на смерть, ага», — Чуя усмехнулся собственной мысли,
подумав, что ещё тут можно поправить и избавить от следов
присутствия другого человека, и направился на кухню. Дазай тут сам
похозяйничал, когда Накахара любезно посылал его вон. «Интересно, к
чему он вообще сказал тогда про описание моей внешности», —
юноша рукой смахнул всё то мелкое, что может оказаться на столе, и
протёр взятой с раковины тряпкой на всякий случай. Почему-то Чуе не
хотелось рассказывать о том, что здесь, помимо него, кто-то ещё был.
Мать была понимающей женщиной — она и есть такая — и вряд ли
будет против того, что у студента наконец-то появился круг общения,
которому он сам впервые в жизни доверяет: доверие — первое дело,
ведь слепого банально обокрасть проще простого. Чуя не горел
желанием рассказывать отцу о том, что другом оказался некогда
проблемный для Огая-доно пациент. Проблемный, иначе бы Мори не
начал курить после него. Проблемный, иначе бы Мори не запоминал в
деталях всю его историю болезни, ещё и недосказанную. Что уж
говорить, Чуя до сих пор не знает, что было у Дазая с момента
знакомства с Ацуши-куном до университета, а волнует его это из-за
того, что такой человек, как Дазай, не мог ничего не совершить с собой
или с окружающими в этот период. Хозяин квартиры ещё ощупал
ладонями ровности закрытых дверок кухонных ящиков, осторожно
поправил кружки ручками в одну сторону и спокойно выдохнул,
закрыв дверцу, ведь всё в порядке и ничего не разбито. «Интересно,
Дазай пошутил про завтрашний день или всё-таки?..» — Чуя на это
только головой встряхнул. Будь что будет. Вряд ли что-то сейчас
нарушит хороший настрой.
Они подрались в комнате, как дети, ей-богу. Чуя только сейчас
понимает, как смешно бы выглядело это в глазах других: два здоровых
девятнадцатилетних лба, один — слепой, другой — одноногий, и
подрались до вырванных перьев из подушки, причём просто так
подрались, ради забавы, а не ради разбитых губ и сломанных носов в
отместку за что-нибудь. Чуя даже неловко усмехается. Да уж. Они
стоят друг друга, честно: один легко раздражается и дерётся, другой
раздражает, уворачивается и всё равно получает. И так по кругу. Что за
ребячество. Накахара неловко улыбается, думая об этом и прикрывая
глаза рукой. Позо-орище.
Хрен с ним, сор из избы выносить не принято.
Чуя пробовал снять гитару, но уже в коридоре на пути к кухне
остановился, поняв, что не сможет. Голос немного дрожит, руки вряд
ли послушаются, играя какую-нибудь нескладную херь, из-за которой
Чуя будет психовать. Эмоции по истечении времени ни черта не
угасли — юноше, как только он вспоминал о прошедшем,
необъяснимо хотелось срочно заняться чем-нибудь активным, чтоб
всю дурь вышибло. Он едва на месте прыгать не начал, пытаясь унять
энергию. Откуда могли взяться такие чувства? Чуя, в конце концов,
улёгся на пол своей комнаты и раскинул руки в стороны, прикрыв
глаза. Часы пропищали уже четыре. Интересно, а Дазай пошутил или
всё-таки действительно…
— Хорошо отдыхать, верно? — Коё сидела на кухне, когда Чуя
появился в дверном проёме. Он выглядит посвежевшим и
отдохнувшим, если сравнивать с предыдущими днями, когда юноша
ходил невыспавшимся мертвецом и бредил о своих зазубренных
материалах.
— Ну естественно, — Чуя стоял не просто так здесь, опираясь
плечом на дверной косяк — он думал, что есть в холодильнике такого,
что можно было бы съесть, поскольку последний раз ел только утром,
а сейчас уже семь вечера. Дазай ел яблоко, когда тут был. Остаётся
надеяться, что или благородно выкинул в мусорное ведро, или
уничтожил полностью.
— Ты занимаешься чем-нибудь, пока один? Неужели совсем
никуда не выходишь? — у Коё всегда приятный и успокаивающий
голос. У Чуи с детства одна ассоциация с ним — безопасность и
бесконечная любовь.
— Да нет, куда мне выходить, — Чуя прошёлся по кухне,
вкруговую обошёл стол и встал боком к холодильнику, открыв дверцу
и осторожно трогая рукой всё, что там лежит. «Опять есть нечего», —
любимая фраза. — На данный момент единственное моё дело — спать.
— Не превратись в хорька, которого из норы клещами не
вытянешь.
— Могу только мхом порасти.
Чуя прекрасно понимает, к чему Коё намекнула. Раньше он хотя
бы до университета ходить мог, от машины до машины, а сейчас, когда
ничего этого не нужно, Накахара снова станет затворником. Юноша
подметил про себя, что мать ничего не сказала про поиск работы. Ну,
оно и понятно. Даже сложно сказать, рада будет Озаки за возможную
находку подработки или будет бояться, что Чуя не справится в силу
своего недуга.
Зависть — грех, но Чуя понимает, что Дазаю повезло больше, чем
ему.
 Он спал долго и тревожно. Тревожно, потому что снилось ему
что-то отвратительное. Чуя вряд ли бы смог описать внятно свои
кошмары, но было страшно, и в первый свой подскок с дивана от
плохого сна в два часа ночи он открыл окно, чтобы не было душно —
от жары может присниться жарища и удушение. Юноша заметил, что
от нервов в последнее время — уже как недели две — у него
натурально вздрагивает голова, стоит только принять горизонтальное
положение и расслабиться, засыпая. К этому быстро привыкаешь, но
иной раз весь сон этот нервный тик сгонит, да и неожиданно бывает.
Чуя знает, что ему давно ещё надо было начать пить успокоительные,
но они бы замедлили работу мозга и памяти, а на время экзаменов
такие побочные эффекты — самое последнее, чего вообще пожелать
можно. Парень плохо спал и часто просыпался по непонятной причине
ближе к утру, а как время перевалило за семь утра — просыпался
каждые полчаса как по минутам и пытался заснуть обратно. Голова
гудела и окаменела. Чуя понятия не имел, почему эта ночь была такой
ужасной.
Наверное, от переизбытка допамина организм отказывался
успокаиваться и засыпать.
От звона в ушах закладывало слух. Первые секунды настойчивого
трезвона Чуя хотел пойти убивать, но лень было вставать с дивана —
он накрывал голову подушкой и мычал. Хныкал, потому что шум не
прекращался. Юноша спросонья даже не сообразил, что будильника-то
не включал, а трезвон ему не снится. Лучше бы снился, если честно.
Доходит, кажется, только через две минуты настойчиво орущего
звонка, пока Чуя соображает, что это звонок в его собственную дверь.
Что? Откуда? Кто в такую рань?.. Кому это надо? Медведя в берлоге
будить считается плохой приметой — к долгой и мучительной смерти.
От разбуженного.
Чуя вынужденно поднимается сквозь усталость и ломоту ещё не
размявшихся мышц и суставов, медленно спускает ноги на пол и
потягивается, зевая. Ему думается, что мир — дерьмо, а человеческая
жизнь ничего не стоит. Душу хочется за лишние минуты сна отдать: он
последний раз так чувствовал себя в предпоследнем классе старшей
школы, когда порой желалось остаться дома и отоспаться, нежели
тащиться в такую даль и общаться с какими-то людьми. Юноша
шаркает пятками по полу, чувствуя лёгкое головокружение,
останавливается у порога, ожидая, пока звон в ушах от резкой смены
положения пройдёт, и не выдерживает продолжительного трезвона,
хрипло рявкнув возле входной двери: «Руки от звонка убери!» Да, Чуя
не знал, кто заявился в такую рань, но ему и неважно было. Он
любому руки из-за такого вырвать может и в задницу запихать, чтоб
поспать дальше в тишине. Футболка спала с плеча, одна штанина чуть
задралась, но Чуе, откровенно говоря, плевать на свой внешний вид.
Чего вторженец хочет в такую рань? Накахара не знает, сколько
времени сейчас, но уверен, что рановато для него. Жаворонок мёртв,
проснулась сова.
Как только дверь с тихим скрипом после поворота замка
открывается, Чуя одной рукой опирается на дверной косяк, второй
держит дверь и сонно, тяжело моргает, склоняя голову к плечу, потому
что вот сейчас он и стоя уснёт. Ему нисколько не интересно, кто там к
нему пожаловал. От открытой двери валит свет и тепло, запах свежей
травы и щебет птиц.
— Да тут целый роман написать можно, пока тебя дождёшься, —
звучит недовольный знакомый голос, и у Чуи возникает огромное
желание хлопнуть дверью, чтоб попасть ею по наглой роже.
— Неужели ты ещё спишь?
— Сколько, блять, времени?.. — Чуя выглядит разбуженным от
летаргического сна, длившегося десять лет минимум, потому что
иного суждения по его растрёпанному виду не дашь. Удивительно, что
не спрашивает, какой сейчас год. Если Чуе скажут, что его сейчас
расстреляют, если он не встанет, он выберет расстрел. Свеженький с
утра Дазай подмечает забавно торчащую вверх прядь рыжих волос и
хотел бы пригладить, но руки лишаться не хочется — опыт с ногой не
пришёлся по душе.
— Сейчас полдвенадцатого утра, Чуя-кун. Почти полдень. Чем ты
занимался всю ночь? — Дазай говорит с такой интонацией, будто все
люди обязаны всегда вставать в девять утра и быть бодрыми
огурчиками. Чёрт бы этих жаворонков побрал.
— Я плохо спал, — Чуя отвечает без особой инициативы и хрипит
непроснувшимся голосом, потирая пальцами веки и встряхивая
головой. Поздновато, но на выходных можно. — Ты зачем пришёл? Я
же сказал тебе не возвращаться сюда.
 — А меня и нет на пороге твоего дома, — ишь ты, выкрутился.
— Ты обещал мне вчера после твоей угрозы кое-что.
— Обещал… что? — память ворочается тяжко, но после
воспоминания о вчерашнем дне, не занявшем и секунду, Чуя резко
вспоминает и также резко просыпается, прекращая сутулиться и
выпрямляясь. — Да, точно. Но я же не обещал.
— Зато ты тут же вспомнил, стоило упомянуть
несуществующее, — Чуя спорить готов, что литератор нахально
улыбается. Ну не оставит он математика теперь в покое. Когда этот
дурак стал нормальным неожиданным явлением? Чуя ведь даже не
удивлён его объявлению здесь. — Ты всё равно дома сычуешь. Пойдём
со мной, мне скучно одному.
— Сидел бы и эссе свои писал, — Чуя нехотя отворяет двери
шире, но тут же закрывает. Дазай опешил, потому что не предпринял
попытки вторгнуться. Из-за двери Накахара, зевнув, отвечает чуть
громче: — Стой там и жди теперь. Я оповещу тебя когда-нибудь,
принимаю ли я приглашение или нет.
Оповещать Чуя о своём решении, конечно, не думал. Он уже
начал собираться, прошагав в ванную комнату и так и не закрыв
входную дверь на замок, просто захлопнув её. Чего бояться? Дазай —
вредитель, но вредит он Чуе, а не его дому, так что всё более чем в
порядке. Холодная вода приводит в чувства, зубная паста убивает
запах сдохшей неделю назад крысы во рту, волосы перестают
напоминать взъерошенный бурей таёжный валежник облепихи. Чуя
знал, что говорить в зеркало о том, что он — красавчик, бессмысленно,
поэтому похвалил себя мысленно. На полпути к своей комнате он
задумался о температуре на улице, так как со сна и тридцать градусов
за прохладу принять можно, и развернулся, подойдя к двери и стукнув
в неё со своей стороны:
— Слышь, приблудный Ромео, — Чуя слышит негромкое «А?», но
негромкое оно из-за разделяющей голоса двери. — Там жарко?
— Все тучи, тучи, а кругом всё сожжено, всё умирает!..
— В аду прохладнее, значит, — Чуя не стал дослушивать, что там
дочитывает себе под нос непрошеный гость, и решил не особо менять
гардероба. Он только понадеялся, что одежду свою, развешанную по
разным вешалкам в последнее время и потерявшую порядок, в тон
подберёт и сбежавшим из зоопарка павлином не будет. Хотя нет. Не
павлином. Каким-нибудь попугаем. Тучи… Тучи… Дождь ведь не
пойдёт? Его уже пару дней не было. Зонт таскать с собой неохота.
Юноша уже в прихожей решает прихватить тёмные очки — в конце
концов, какая-никакая, а защита. Отнюдь не от солнца. Когда-то парень
поклялся себе, что не наденет эти очки больше, но сейчас ему
показалось, что самое время. Никто вопросов не задаст.
Чуе казалось, что собирается он всегда быстро, но, открыв дверь и
показавшись на пороге, звякнув ключами на пальце, он услышал, что
он — грёбаная принцесса или Дазай не знает даже, чем можно
заниматься эти пятнадцать минут, не иначе как причёску делать и
платье гладить.
— Я вернусь домой сейчас, — Чуя безразлично пожимает
плечами, понимая, что Осаму насчёт жары не соврал: он на улице
меньше пяти минут, а уже хочется упасть в ванну со льдом. Лицом
вниз.
— Понял, понял, — Накахара слегка вздрагивает, когда его головы
касается чужая рука и треплет волосы. Ну вот, блять. Теперь хоть
заново причёсывайся.
— Руки свои убрал от меня, — Чуя прячет в карманы брюк ключи
и зевает, прикрывая рот ладонью. — Скажи мне по-хорошему,
нормально ли я выгляжу.
— Чуя-кун, у тебя такой видок, будто ты пил вчера беспробудно и
устроил в квартире разгром, а сегодня пытаешься состроить из себя
бодрый огурчик, — слепой только вяло огрызается на это.
— Нормально ты выглядишь. Не вызывающе.
— На том спасибо, — Чуя идёт медленно, не торопясь, встряхнув
головой и пытаясь окончательно проснуться. После сказанного вчера
Дазаем юноша никак не ждал, что этот паразит притащится
полдвенадцатого утра самостоятельно и станет требовать покинуть
свой дом, чтобы наведаться в его. И зачем, главное?
Дазай напоминает поведением очень хитрого зверя: учащегося на
своих ошибках, наблюдающего за другими, выбирающего странные
тактики и всегда остающегося в выигрыше. Что-то вроде ласки или
хорька. Один раз попав в капкан, еле выжив и потеряв одну из
конечностей, он научился видеть сильных врагов в тех, кто таковым не
кажется, судя по себе, ведь вряд ли кто-нибудь посмеет назвать его
слабым калекой; прекрасно зная свою натуру, запоминает повадки
других, подмечает каждую деталь и знает слабую сторону каждого, с
кем когда-либо был знаком; его способы завоевания доверия необычны
и вредят ему самому, но не наносят сильного урона и всё равно
работают с разными периодами времени; а про то, что Дазай всегда
получает то, что хочет, и говорить не стоит, оно и так предельно ясно.
Вряд ли литератора кто-нибудь полностью знает и понимает.
Литератора знают и понимают ровно настолько, насколько он сам
позволяет это делать: кто-то знает его юмористом и будущим
филологии, кто-то видит его тёмной лошадкой с путаным прошлым, а
кто-то, как Чуя, раскусил его тем, кто носит вечные маски и очень
умело их меняет в зависимости от ситуации, не показывая себя
настоящего никогда и никому. Чуя и не претендует. Он не пытается
лезть в его жизнь. Он даже не сможет — это как попытаться прочесть
обыкновенную книгу с его-то недугом.
Чуя замечает, как оба переходят дорогу, но для привычного
маршрута до университета следовало бы свернуть направо, а Дазай
схватил за руку и повёл прямо. Чуя хотел бы отдёрнуть руку, но
понимает, что в незнакомом месте потеряется. И зачем он согласился
на это… Сидел бы дома и не высовывался. Осаму держит не за кисть, а
чуть выше, будто держит и насильно куда-то ведёт, но вид этого
«насильно» создаётся из-за полного незнания Чуей местности — он
может врезаться лбом в столб или обо что-нибудь запнуться, если не
толкнуть какого-нибудь прохожего, и, пускай и некомфортно быть
ведомым, так всё равно безопаснее. На звуки улица вроде и не
сменилась: всё те же уличные шумы машин, людей, магазинов и ещё
каких-то мелочей. К запахам, правда, прибился запах хлеба и стряпни.
Пахнет недурно. Чуя вспоминает, что забыл поесть. Он даже чая не
перехватил. Блин.
— Эй, Дазай, — Чуя, на самом деле, готов в любой момент
пригнуться или получить в лоб какой-нибудь вывеской, удариться
коленкой о преграду, навернуться, наступив в какую-нибудь впадину, и
поэтому чувствует себя настоящим беззащитным ребёнком. Сердце
бьётся. Не влететь бы во что-нибудь. — Зачем ты тащишь меня в свою
халупу? Мне и в своих хоромах неплохо.
— Ну, ты ведь поквитался со мной, — на этот моменте Чую резко
пронзает воспоминание о вчерашнем утре и случае в библиотеке до
этого. Хорошо, что Осаму не нужно объяснять, что он имеет в виду.
— Дело за дело, так сказать. Теперь я хочу лично поквитаться с тобой.
— Это звучит угрожающе, — юноша неловко усмехается и
понимает, что держится больше за спиной Дазая, нежели рядом. Что ж,
в любом случае удар придётся на его бренное тело, а не Накахару-
куна.
— В любом случае я не буду тебя есть, — Дазай, судя по
интонации голоса, улыбается. Да, он очень хитрый и продуманный
зверь: побывав на территории чужака с позволения этого самого
чужака, благоговея перед ним и не посягая на чужие границы, он в
добровольно-принудительном порядке ведёт на свою, чтобы чужак не
чувствовал себя обманутым, использованным, униженным. Способ
показать, что Дазай всё-таки не враг. Что он всё-таки с
положительными намерениями и никакими больше. Что он всё-таки
друг. — Мы почти пришли. Осторожнее, не споткнись о ступени.
Чуя сказать ничего не успевает, как Дазай поворачивает направо, а
слепой только чудом вписывается в поворот, ничего не задев боком,
если, конечно, было, что задевать. Слышно бряцанье ключей, открытие
тяжёлой двери: «Проходи вперёд. Два шага примерно. И стой». Чуя
терпеть не может выполнять чьи-либо указания, но понимает, что если
поступит не так и потребует не указывать, то сделает три шага и
впишется носом в стену. Или споткнётся и разляжется на ступенях.
Внутри прохладно и пахнет мокрым камнем, хотя, скорее,
последнее — недавно вымытый пол. Кажется, это многоэтажка.
— А теперь осторожно. Семь ступеней вверх. Тебя подержать за
руку?
— Я сам могу, — Чуя всё равно придерживается принципов
самостоятельности, поэтому, стукнув носком кроссовка по первой
ступени, отсчитывает семь. Встаёт. Протягивает руку в сторону и
нащупывает стену. Гладкая, но холодная. Дазай щёлкает следом: два
щелчка и два глухих шага. Видимо, переступал через ступени.
— А теперь шаг влево, кругом — и ещё десять ступеней. В таком
темпе три пролёта.
— Шёл бы впереди, — Чуя хмурится, но слушается, не желая
упасть из-за собственной вредности и сломать нос. Рука касается
гладких деревянных перил, и с перилами как-то спокойнее. Схватиться
можно, если честно, чтоб не упасть окончательно.
 — Я тебя подстрахую, самостоятельного такого, — интонация
голоса — хитрая улыбка. Даже насмешка, но беззлобная. Чуя на это
только фыркает. Невысоко живёт. Интересно, это так совпало или для
того, чтобы прыжок с окна не был летальным? Этаж… Э… Второй или
третий. Со второго этажа минимум — ногу сломаешь, максимум —
протез. Дазай вряд ли что-то потеряет.
— Если специально толкнёшь, я разобью твоё ебало, — Чуя идёт
уверенно, и со стороны вовсе не догадаешься, что юноша видит перед
собой только темноту. Он останавливается после третьего пролёта и
отступает вбок, давая Осаму пройти. — Ты мной руководишь так,
будто прийти в твою нору — грёбаный ритуал.
— О, не поверишь, заставить тебя довериться мне — тут не
ритуал, а целое жертвоприношение ягнят и девственниц
понадобится, — слышен поворот ключа в замке и открытие двери.
— Проходи. Чувствуй себя как дома. Можешь даже прибраться.
— Я развернусь сейчас и буду чувствовать себя как дома у себя
дома, — Чую, когда он говорил это, Осаму схватил за плечи и
буквально задвинул за порог. Это звучит смешно, но литератор просто
приподнял его, чтоб тот не упёрся кроссовками в порожек, и поставил
уже внутри квартиры. Чуя досказал свою фразу уже на чужой
территории. — Да ты охуел.
— Ещё как, ещё как, — когда Дазай прищёлкнул ближе и дверь
захлопнулась, Чуя понял, что всё, приплыли, конец, финита ля
комедия, выхода нет — он находится в логове вражеского супостата.
Нужно вести себя аккуратнее. Юноша вообще чувствует себя в
вакууме, где на каждом шагу — мина или ловушка. Мда.
Дазай-то прошёл, щёлкая своей ногой где-то впереди и в стороне,
а Чуя стоит столбом, даже не зная, с чего начать. Он так тупо себя
ощущает: стены трогать, передвигаться на ощупь… Слышно, как
Осаму что-то переставляет и отодвигает по ковру и полу, закрывает
двери — очищает проход.
— Иди ко мне, — Осаму стоит примерно… в шагах шести или
восьми. Его фраза звучала так ласково, что ли, словно уверенный в
себе собачник со стажем протягивает руку бродячей собаке
непонятного поведения. Тут пятьдесят на пятьдесят — оторвёт кисть
или даст погладить. — Иди на голос.
 Чуя подпустит сначала слишком близко, опустив уши и не сводя
взгляда с ладони, а потом вцепится в лицо мёртвой хваткой.
У него нет выхода. Он протянул одну руку вперёд, чувствуя
ладонью шершавый угол обоев на стене, проводит рукой дальше,
натыкаясь на закрытую дверь, и осторожно ступает вперёд. Этот проём
коридора Чую вмещает — отлично, он не столкнётся плечом ни с чем.
Юноша доверяет хозяину квартиры только в том, что Дазай
позаботился о препятствиях и убрал их. Чуя, на самом деле, идёт
уверенно, просто в голове крутится множество образов, собранных
рукой со стены — обои с узором, дверь, обои с узором на протяжении
двух шагов, снова дверь, снова обои, и стена обрывается закруглённым
углом. Чуя не хотел бы делать ещё два шага, но не останавливается и,
на собственное горе, врезается во что-то не очень твёрдое впереди. Это
что-то обхватило под руками и крепко прижало к себе, усмехнувшись.
Дазай не позаботился только об одном препятствии — в виде себя.
Накахара был прав насчёт расставленных здесь ловушек, потому что
литератор не отпускает, сколько бы Чуя не давил на его грудь и не
пытался оттолкнуться.
— Отпусти уже меня, — с уст Чуи слетает настоящая спокойная
просьба. Дазай улыбается на это, улыбается также спокойно и
доброжелательно, только гость это вряд ли когда-нибудь увидит.
— Дазай, твою мать.
— А волшебное сло-ово? — Осаму точно издевается, и Чуя глухо
рычит.
— Дам по зубам.
— Неверный пароль.
— В живот коленом?
— Ладно, уже ближе.
— Кулаком в глаз и заломить руку?
— Хреновый из тебя джентльмен.
Чуя хотел бы возразить, и возразить желательно не словом, а
исполнением последнего неверного пароля, но в момент его теперь
придерживает только одна рука, когда как вторая прикасается
холодными пальцами к лицу. От холода просто разряд тока какой-то,
но в летней жаре холод Дазая как нельзя кстати. Юноша уже не
реагирует так остро и так моментально, его реакция рядом с Осаму
значительно притупилась и прекратила разгораться за секунды,
потому-то литератор не встречает никакого сопротивления, когда
пальцами цепляет подбородок Чуи, приподнимая, и касается губами
губ. Проводит влажным языком по тонкой линии сухих губ, приложив
холодную ладонь к щеке юноши, оставляет лёгкий поцелуй в уголке и
на скуле и возвращается к губам вновь, проникая языком в рот, пока
Чуя не сомкнул зубы. Они ведь одни в квартире, кто им помешает?
Гость не очень-то ожидал. Для слепого вообще многое
неожиданно, из-за этого он только пальцы одной руки на футболке
Дазая сжал. Тёплый лоб щекочет пушистая чёлка, ведь Дазай
склонился и стоит непозволительно близко. Его рука огладила щеку и
скользнула к затылку, чуть сжимая пальцами волосы — сжимая не так,
чтобы больно, а так, чтобы приятно и без претензий. Опять эта тупая
неловкая ситуация, когда Чуя не знает, что ему делать. Неужели снова
замереть? И сработает? Он ничего к Осаму не чувствует. Ничего. Ни-
че-го. Абсолютно. Бесспорно. Ну быть просто не может.
Бред какой-то.

Примечание к части
писать диалоги между скк как отдельный вид наркотика
Часть 10
— А-ах… — поваленный на пол подавился собственным
сдавленным стоном. — Ч-чуя, прекрати…
— Да ладно? Ты не слышишь моих просьб, но просишь, чтобы я
выполнял твои? — Накахаре просто повезло оттолкнуть Дазая на пол
без всяких препятствий, чтобы тот не ударился обо что-нибудь, и
теперь прижимал его, не позволяя встать. — Умоляй.
— П-пока мы живы, можно всё исправить, — голос поверженного
натужен. — Всё осознать, раскаяться, простить… — но интонация по-
прежнему неискренняя. Дазай словно при рождении отмёл
искренность из реестра своего мозга и отхватил лишний кусок
воспаления хитрости. — Врагам не мстить, любимым не лукавить…
Друзей, что оттолкнули, возвратить!
Странно, Чуя ожидал каламбура насчёт того, что умолять его
Дазай не может, а умалять — может.
— Я сказал умолять, а не взять шанс последнего слова перед
смертью, — юноша давит сильнее и с удовольствием слушает
сдавленный хрип.
— Ладно, ладно, я больше не буду так делать! — к Осаму в
принципе не подходит слово «взмолился», потому что при мольбе о
пощаде не усмехаются. — Твоя очередь отпускать меня.
Чуя только презрительно хмыкнул, перестав наступать на затылок
Дазая и прижимать его к полу. Нет, ну, а хули он хотел, если полез
обмениваться слюнями и сдавил так, что возможности вдохнуть не
было? На самом деле, в первую секунду, когда гость сильно толкнул,
он испугался, что может уронить незадачливого Ромео на что-нибудь,
что разобьёт ему голову, и с одной стороны это, конечно, прекрасно,
ведь кое-кто заткнётся, а с другой… ну, сесть в девятнадцать за
убийство, пускай и по неосторожности, лет на десять не очень хочется.
Дазай, к счастью, только глухо рухнул на пол, и Чуя сначала наступил
ему на спину, когда думал, что на грудь, но, разобравшись, переступил
всё-таки на затылок, не позволяя встать. Настырный гад.
Этот поцелуй Чуя просто не мог воспринять адекватно. Он не
думал о нём, как о чём-то серьёзном, большом, постыдном, ему было
гораздо важнее то, что к нему лезет Дазай, а это проблема куда
посерьёзнее. Не покидало чувство, что парень просто обманывает и
нагло пользуется его слепотой. Иногда очень хотелось спросить, не
крутит ли дорогой механизированный друг шашни на стороне, но это
звучало бы так блядски глупо, что Накахара просто прикусывал язык
каждый раз, когда хотел задать подобный вопрос. Об отношениях и
сопливой романтике и речи быть не может, и точка. Какая Чуе разница,
есть у Осаму кто-нибудь или нет? Гораздо интереснее то, что у Чуи
есть неопровержимый компромат на Дазая, которым можно
шантажировать. Вещественных доказательств, конечно, нет, но вряд ли
бы злобный и рыжий математик, которому палец в рот не клади — по
локоть откусит, стал так плоско и странно шутить о поползновениях
чудаковатого самоубийцы с литературного факультета.
— Не говори мне, что ты притащил меня в свою пещеру, для того
чтобы нервировать меня, — Чуя скрестил руки на груди, хмурясь и
почти наверняка сверля Дазая взглядом.
— О, ты даже не знаешь, какова моя настоящая цель, — Осаму
сказал это так легко, как руками развёл и спокойно улыбнулся,
жмурясь. Если подумать, это звучало немного угрожающе.
— Посвяти меня в свои планы, о мистер злой гений, — Чуя
чувствует, как хозяин квартиры осторожно взял его за плечо и
развернул. — Не трогай меня.
— Если я не буду тебя трогать, ты раскрасишь мне пол кровью из
носа, когда споткнёшься и полетишь лицом вниз, — Накахара на это
только раздражённо и коротко зарычал. — Ч-ч-ч, не зверей, у меня нет
ошейника, сдерживающего лай электрическим импульсом.
— Укушу, — гость прошипел это сквозь зубы, ясно давая понять,
что намерение может воплотиться в реальность.
— Что же ты раньше не сказал? Я бы зашёл в зоомагазин по пути
и купил резиновую косточку.
Чуя очень удачно попадает кулаком Дазаю в бок, и тот тихо охает.
— Рот закрой.
— Понял, — Осаму щёлкает куда-то в сторону входной двери, а
потом сворачивает налево. Для Чуи ориентиром здесь служит только
направление к входной двери, потому как вокруг начинаются
непролазные дебри и незнакомое пространство. — Ты ведь останешься
со мной, Чуя-кун?
 — В каком смысле? — юноше пришлось сказать это немного
громче, ибо Дазай куда-то ушёл. Отошёл, вернее, в другую комнату,
наверное. — Ты головой ударился, пока падал?
— Значит останешься, — голос Дазая звучит уже веселее, и Чуе
остаётся только молиться, чтобы не врезаться лбом в какую-нибудь
открытую дверку, пока он двигается навстречу голосу. Рука коснулась
стены и ведёт по шершаво-гладким обоям с узорами, одна нога
шаркает по мягкому ковру, чтобы не споткнуться.
Ладонь встречается с небольшим выступом на стене, и,
коснувшись его, огладив и тут же убрав руку, Чуя различает в гладком
овале в рамке на стене зеркало в полный рост. Хотелось бы ему
повернуть голову к отражающему стеклу и увидеть юношу с рыжими
волосами и голубыми глазами. Хотя бы на минуту. Ну или не его, а
Дазая, стоящего где-нибудь за спиной. Накахара до сих пор понятия не
имеет, какого цвета у Осаму глаза и волосы, да и вообще понятия о
цвете у него в голове нет.
Секунды печали по своему пороку резко улетучиваются, стоит лбу
неожиданно встретиться с твёрдой поверхностью. Чуя от внезапности
отшатнулся назад и задел локтём что-то, что неминуемо и с глухим
грохотом упало. Попытка встать на месте и замереть оканчивается тем,
что нога наступает на что-то мягкое, юноша вздрагивает и по итогу
падает на своё самое мягкое место, чисто и от души ругнувшись
«Блять!» Задница теперь болит, ведь Чуя рухнул на неё с размаху —
цепляться за что-то будет чревато разносом всего вокруг и падением
чего-нибудь тяжёлого сверху вдобавок, чтоб добить окончательно.
Ебаные джунгли, как можно жить в таком бардаке? В момент падения
были слышны спешные шаги где-то рядом.
— Божечки-кошечки, — Осаму оказался близко, но не вовремя.
Он стоит прямо над Чуей, потому что плеча упавшего касается его
рука. — Зачем же ты без меня пошёл куда-то? Ты как?
— Пошёл ты нахрен! — Чуя огрызнулся так, что Дазаю на
мгновение показалось, что он сейчас оскалится и вцепится в
протянутую руку. Но нет, просто огрызнулся. Парень потирает
ушибленное место и щурится. — Какого чёрта тут у тебя всё так
загромождено?
— Ничего тут не загромождено, неосторожная ты тюлька, —
Дазай всё равно держит Чую за руку и поднимает теперь, ставя на
ноги. Единственное различие между Чуей упавшим и Чуей не
упавшим — юноша не пытается дёрнуться и отойти, когда Осаму
придерживает за спиной и машинально к себе прижимает. Случайно
ли, нарочно ли… В любом случае для того, чтобы слепой не упал
вновь. — Дурак. Я бы пришёл и провёл тебя.
— Вот надо было, блять, прийти и провести! — Накахара злится.
Осаму тоже положено злиться, но он этого не делает, ведь Чуя только
подтвердил его слова, а не послал в далёкое пешее эротическое. Он всё
ещё потирает ушибленную задницу и шипит, но, кажется, гнев сходит
на нет. — Обо что я?..
— Я оставил дверь нараспашку, и ты ровненько так вошёл в неё
своим прекрасным лицом, — вблизи голос Дазая слышится ещё более
приятным, чем он есть на самом деле, когда спокоен и улыбается. Или
не улыбается, но всё равно. — Потом… — литератор, видимо, вытянул
шею и заглянул куда-то Чуе за плечо. — Потом уронил стопку книг с
маленького стола, чудом не задел настольную лампу… О, и да, моя
вина, что ты наступил на мой тапочек.
— Твоя квартира мстит мне за то, что я уронил тебя минутами
ранее, — Чуя всё ещё хмурится, но боль постепенно притупляется.
Синяк будет. Он бы хотел оттолкнуть Дазая снова, но боится, что опять
во что-нибудь врежется. Такое уже случалось в его собственной
квартире много-много лет назад.
Парень вздрогнул, чувствуя прикосновение холодных пальцев к
своей щеке, скользнувших ко лбу и убравших спавшие на лоб
пушистые пряди. Кажется, его щёки снова алеют, а вытянувшееся в
удивлении лицо выглядит очень глупо и по-детски. Грёбаный Дазай.
— Тебе больно? — Чуя хотел бы ответить, что нет, а ещё не пойти
бы Осаму нахрен во второй раз со своей заботой, и первым делом
отодвигает своей рукой забинтованное запястье от своего лица, но
внезапно его руку перехватывает рука хозяина квартиры, и юноша
ощущает дуновение в свой лоб. Аккурат в то место, которым врезался
в открытую дверь, преграждающую путь. Этот придурок только что…
подул на место будущего синяка?
— Да что ты делаешь? — Накахара произносит это сбивчиво и
вынужденно вырывается из хватки, встав на одном месте как
вкопанный и не смея сделать шаг ни в какую сторону. Правда, он
повернулся к Дазаю боком, чтобы не дай камисама ещё хоть раз эта
скумбрия вызывающе притронулась к нему. Чуя снова чувствует себя
беспомощным.
Он ненавидит так себя чувствовать.
— Всё-всё, хватит пугаться, — литератор тихо смеётся, закрывает
дверь — это можно понять по знакомому скрипу и хлопку, —
поднимает с пола уроненные книги, словом, всё приводит в порядок,
чёртов хозяюшка. Чуя больше не слышит щелчков его протеза —
наверное, тапочек нашёл своё применение. Логичное использование.
— Пойдём теперь со мной, Чуя-кун. Я расчистил путь.
— Я не верю тебе.
— И что теперь? — Дазай вздыхает. — Будешь стоять здесь
статуей до самой своей смерти? Я не против. Мне, знаешь, звонили из
музея и говорили, что у них сбежал шедевр мирового искусства, но я
не выдал тебя, — Чуя на это молчит и не хочет отвечать. Осаму
странный. Он не реагирует на оскорбления с чужих уст и заваливает
комплиментами того, кому даром не сдался. Ну, по крайней мере Чуя
считает, что он ему даром не сдался, и свято в это верит. Убеждает себя
в этом, что ли, последние несколько недель. — Ну Чу-уя кун, — у
Дазая спустя секунды тишины интонация изменилась на жалобную.
— Что мне сделать, чтобы ты сдвинулся с места?
— Отъебаться от меня для начала.
— А потом?
— Открыть мне входную дверь.
Дазай молчит. Чуе самому почему-то неудобно говорить это, но в
собственном доме ему было бы гораздо спокойнее, чем в незнакомом
месте. Он социопат не из-за того, что так ему захотелось, а от того,
каким он получился. Какое великолепное зрение имеет, если быть
предельно точным. Да, возможно, Осаму старается сделать как лучше,
вытащить Чую из своей норы и не позволить покрыться слоем пыли,
потому что парень за весь свой отдых никуда не выйдет даже под
дулом пистолета, старается едва не социализировать, но пока
получается плохо. Наверное, у литератора бы неплохо получилось,
если бы Накахара не имел такой отвратительный характер, лазейку к
которому найти труднее, чем иголку в стоге сена.
Возможно, это всего лишь отговорки. Отговорки, ведь Чуя, если
бы захотел, не сидел бы дома, просто ему так удобнее. Выход найти
можно из любой ситуации, но юноша ждёт, когда этот выход сам к
нему придёт. Сам себя принесёт на блюдечке с голубой каёмочкой. На
согласии на операцию с подписью.
Накахара неподвижно стоит уже больше минуты, не слыша от
Осаму ни слова, как вдруг его что-то хватает под спиной и вышибает
пол из-под ног. У Чуи сердце заколотилось, как у испуганного кролика,
потому что сейчас он снова упадёт, но… Падения нет. Чужие руки
держат его под коленями и под спиной на весу. Слышится чужое
дыхание.
— Дазай, — у Накахары сомнений нет, что Дазай просто вот так,
блять, взял и поднял его на руки. В голосе его звучат металлические
нотки, а пальцы чешутся вцепиться в забинтованную шею, чтобы
душить.
— Что такое? — Чуя зуб даёт, что Осаму хитро улыбается, но
делает вид, что не при делах. Он ещё так мерзко тянет слова, словно
вообще недоумевает от возмущения своего гостя.
— Ты нормальный так делать? — юноша вцепился одной рукой в
его плечо, пытаясь приподняться, но смысл? Оттолкнётся — упадёт.
Ещё и вместе с Дазаем. — Поставь меня на место.
— Но ты не сдвинешься с места при таком раскладе, а я нашёл
идеальное решение проблемы! Что тебе не нравится?
— Надо же, — Чуя, смирившись, недовольно цыкнул, отвернул
голову и скрестил руки на груди. Отвратительный, мерзкий, хитрющий
подонок. Вот что с него взять? С паршивой овцы хоть шерсти клок.
— Гуманитарий — и решение находить умеет. Удивительный феномен.
Вероятность появления такого уникума стремится к нулю. Не порти
статистику.
— Я всегда всё порчу, — его голос такой мягкий, что Чуя только
убеждается в том, что Дазаю лишь в радость чужие страдания. Он
разворачивается теперь в сторону комнаты, в которой был и дверь в
которую закрыл, и шагает прямиком туда. Она светлая и прохладная,
чувствуются свежесть и ветер из открытого окна. — Куда милая леди
желает присесть?
— Ты охуевший? — Накахара спрашивает это совершенно
спокойным будничным голосом. Неужели привык к закидонам ходячей
скумбрии? Уму непостижимо. И, что самое главное, не понять, что Чуя
имел в виду, называя Дазая охуевшим: то, что тот обозвал гостя
женским родом, или то, что он имеет совесть спрашивать, куда «милая
леди» желает присесть. Да хоть куда, блять. Хоть на пол. У Чуи есть
варианты? — Я откуда знаю, куда тут у тебя сесть можно?
…О боже.
Зачем Чуя спросил именно так.
Если Осаму пошутит сейчас про то, что знает, на что можно у
него сесть, Накахара сломает ему шею.
— Тогда, смею предположить, в этом чудесном кресле тебе будет
удобно, — Чуя успевает успокоиться от своих собственных
выдуманных опасений, но вполне зря, потому что Дазай, сделав три
шага, просто роняет Накахару вниз, опустив руки и перестав держать.
В эти полсекунды юноша почти инфаркт схватывает от того, что снова
упадёт сейчас, но задница и спина встречаются с вполне мягкой
большой подушкой. Подлокотники тоже не блещут особой твёрдостью,
и гость опирается на один обеими руками, сдвинув брови к
переносице. Что за человек такой. — Ну как? Здесь тебе безопаснее?
Не упадёшь?
— Хватит язвить, змей. Лучше ответь мне, для каких таких
экспериментов ты заманил меня в своё логово.
— О-о-о, это очень особенные эксперименты, — судя по звуку,
Дазай плюхнулся в другое кресло или на диван. Откуда-то сверху и
сбоку, в спину подуло прохладным воздухом, что-то тихо зашумело,
почти незаметно. Кондиционер, стало быть. — Сначала я вколю тебе
огромную дозу успокоительного, потом свяжу по рукам и ногам,
завяжу глаза… Запру в стеклянной камере… И в таком виде буду
таскать с собой, чтобы мне не было скучно.
— С таким подходом тебе нужно работать в федерально
экспертных службах или тайных организациях по истреблению особо
опасных людей, — Чуя только хмыкает на это, встряхивая головой.
Ему почему-то всегда претила мысль любой неволи, будь то животное
или человек. Как так можно? Лишать свободы живое существо и
делать его подконтрольным. От такой фразы захотелось без зазрения
совести выбить Осаму глаз как минимум и вежливо попросить не
говорить так больше.
Накахара просто уже вечность проводит в своей темнице без света
и видения всего вокруг, запертый в собственном доме, а так бы
хотелось быть свободным от этой жути.
 — Мэ, — этот звук от Осаму звучит так забавно. Стоит только
представить, как на мгновение он скорчился, зажмурившись и высунув
язык, как от дольки лимона во рту, а потом и рукой отмахнулся. — В
подобных местах так скучно.
— Когда тебе не бывает скучно? — Чуя, чувствуя себя спокойно и
не жарко от духоты на улице, вальяжно развалился в кресле, закинув
ноги на один подлокотник и свесив голову вниз с другого.
— Когда со мной общается кто-то вроде тебя, например. Думаешь,
я просто так тебя сюда так любезно пригласил? — лёгкая усмешка. Ну,
стоило ожидать.
— Ах ты меркантильная сволочь. Ай-яй, пользоваться моим
временем в своих целях, — Чуя тоже усмехается и грозит пальцем, не
поднимая головы.
— Ты не поверишь, как легко манипулировать людьми. Ты ведь не
глухой, не немой и от того не бесполезный, как некоторые бывают.
— Ну, знаешь ли, Дазай-кун, и абсолютно здоровые люди могут
быть скучными и бесполезными. Прямо как ты.
— Следи за своим языком в моём присутствии, молодой человек.
— А вот, слушай, Дазай, — Чуя чуть приподнял голову, хрустнул
затёкшей шеей и лёг обратно. — Ты сказал, что из меня джентльмен
хреновый.
— И был прав.
— Из тебя куда более хреновый хозяин. Как это понимать, Дазай?
Привести дорогого гостя — привёл, а ничего не предлагаешь. Я к тебе
со всем своим доброжелательством вчера, а ты… Пропащий ты
человек.
— Какие-то у тебя странные понятия о доброжелательности,
Чуя, — Осаму коротко смеётся и потягивается, если судить по
кряхтению. — Сначала выгнать пытался, потом подушкой душил,
потом чуть ножом не порешал. Ты уверен, что вчера ты ничего не
напутал?
— Учитывая то, что я всю жизнь молился богу о своём счастье, а
ко мне пришёл сущий дьявол, то да, я ничего не напутал, — на губах
Накахары — полуулыбка. Такая, которая каждый раз приковывает к
себе и на которую хочется смотреть вечно, но вряд ли слепой когда-
нибудь узнает об этом. — Ты вытащил меня с утра пораньше, а я даже
не успел поесть толком.
 — Могу в долг дать одну печенюшку.
— Уговорил. Две.
— А должок отдашь потом. Я запомнил, — Дазай поднимается с
насиженного места и уходит, а Чуя до сих пор гадает, зачем он здесь.
Просто приволочь его в свою квартиру, чтобы хозяину логова не было
скучно — слишком просто, быть не может. Осаму не поступает так
поверхностно. Или Накахара плохо его знает?
Осаму, судя по звуку, подкатил к креслу Чуи кофейный столик на
колёсиках или что-то вроде того, составив на него чашки с блюдцами,
перед этим мило поинтересовавшись, предпочитает его дорогой гость
кофе, чай или потанцуем. Чуя, осторожно проведя пальцами по
гладкому стеклу кофейного стола и нащупав холодную кружку,
ответил, что для «потанцуем» в паре требуется четыре ноги. Дазай на
это презрительно фыркнул и что-то съязвил, но юноша не слушал.
«Может, тебе салфеточку к вороту подвязать?» — ехидно спросил
хозяин квартиры, но получил за это печеньем в лицо. Очень удачно
получил, схватив зубами, жаль только, что Чуя не видел этого чудесно
выдресированного трюка. Если бы видел, точно бы переспросил,
сколько раз Дазаю кидали что-то в лицо, чтобы он научился так
мастерски хватать кинутое собственными челюстями: «Неужто фрисби
или палочку?» Но Чуя не спросит. Очень жаль.
— То есть, — Чуя говорит, ещё не прожевав, — ты притащил меня
сюда, чтобы я просто составил тебе компанию?
— Я ничего от тебя не скрываю, так что да, так и есть, — Дазай
жуёт что-то тоже. Идеальная атмосфера, когда оба говорят невнятно и
всё равно друг друга понимают.
— Ты идиот, Дазай, — гость запивает теперь холодным чаем и
скупо усмехается. — Ничего не скрываешь, как же. Если ты в
соседнюю комнату статую слона в полный рост поместишь, я не узнаю
об этом, поверь.
— Ты много о чём не знаешь, Чуя-кун. Например, о моём
злодейском плане, потому что здесь ты не просто так.
— Ну-ну. Как ты там говорил? Можешь накачать успокоительным,
я наконец-то высплюсь.
— И именно поэтому я заменю успокоительное на энергетик. Не
таскать же мне тебя с собой повсюду на плече.
 Чуе везёт с его сдержанностью, ведь чай во рту чуть не
оказывается выплюнутым на кресло и собственные ноги от признания
Дазая. Парень шумно сглатывает, щуря глаза. Если бы он мог, он бы
уничтожил хозяина квартиры взглядом.
— Куда ты меня таскать собрался?
— Я же не собираюсь держать тебя дома, как хомячка, — эмоции
Чуи потрясающие в этот момент. — От моего дома недалеко есть
чудесное место для времяпрепровождения на улице, так что считай
мою квартиру пунктом отдыха. Точкой сохранения, в которую ты
всегда можешь вернуться при неблагоприятных обстоятельствах.
— Ты на полном серьёзе сейчас сказал, что вытащил меня на
прогулку, как грёбаного пса?
— Сам посуди, Чуя-кун, — Дазай прошёлся до кресла, на котором
сидел драгоценный гость, и присел на край подлокотника. Чуе очень
захотелось со всей силы пнуть его под зад. — Если бы я изначально
предложил тебе это, ты бы точно отказался, а я бы ни за какие деньги
не смог выманить тебя из собственной крепости. Так? Так. От твоего
дома идти до места назначения достаточно далеко, поэтому сделать
мою обитель фальшивой целью было разумнее, к тому же здесь можно
переждать полуденную жару. Так? Так. Вот и всё, и ты в моей власти.
Чуя всё-таки сгибает ногу в колене и пинает Дазая под зад,
однако, попав в бедро, ничуть не расстраивается — Осаму всё равно
охнул и, видимо, скрючился, потирая ушибленное место.
— Больной ублюдок, — Накахара раздражённо цыкнул, ставя
локоть на подлокотник и подпирая подбородок ладонью. Он не злится,
ладно. У него странное ощущение добровольного рабства или
медвежьей услуги. Дазай просто им пользуется или что? С одной
стороны, это для Чуи лучше, он не пустит корни за своим столом. С
другой — он чувствует себя домашней собакой, которую всюду
таскают за собой. — Ты своё объяснение завернул так, будто от твоего
гениального плана зависит жизнь половины населения города как
минимум.
— Не поверишь, я столько раз слышал это чудесное оскорбление в
свой адрес. Как думаешь, мне начать считать его комплиментом?
— Я думаю, тебе лучше заткнуться, — настроение почему-то
немного подпортилось. Чуе неудобно говорить это, но выбора нет.
Дазай всё равно не умеет сочувствовать, так пусть хоть вину ощущает,
что ли. — Ты ведь знаешь, как я ощущаю себя в незнакомых местах.
— Прекрасно осведомлён, — что ж, не стоило сомневаться, что
настрой Осаму даже упавший рядом с его домом метеорит не
перебьёт — он, наоборот, побежит к нему сломя голову, чтобы
обжечься или получить радиоактивное излучение. — И именно по этой
причине я не собираюсь оставлять тебя одного.
— Как ты себе это представляешь? — в голосе Чуи звучит вызов.
— Что я слышу? — а в голосе Дазая — поддельное удивление.
— Ты… Ты, кажется, смеешь сомневаться во мне? Какой ужас! — Чуя
спорить готов, что этот придурок театрально схватился за сердце и
скорчил рожу невинного пострадавшего от чужой разгромной критики.
— Упади ещё на пол и изображай раненого.
— И упаду. Только постелю подушку, чтобы лежать было удобнее.
— Тебе за твоё выёбывание когда-нибудь лицо били?
— Я слишком хорош, чтобы жалкие завистники могли это
сделать.
— Спустись с небес, я набью.
— Спуститься, говоришь.
Чуя слышит скрип подлокотника и неожиданно чувствует чужое
дыхание на своём лице, отчего машинально втягивает голову в плечи и
цепляется пальцами одной руки за сидушку кресла, а другой — за
мягкую спинку. Парень буквально распластался по креслу, пока хозяин
квартиры навис над ним, держась, предположительно, только за
подлокотник обеими руками и при малейшем неаккуратном движении
готовый упасть прямо на Чую под ним. Накахара не знает, как так
получилось, но оттолкнуть ногами он вряд ли сможет — сложенные на
подлокотник и согнутые в коленях, они прижаты к спинке, потому что
Дазай сидит на самом краю несчастного подлокотника, склонившись
так, что ног даже не раздвинуть, если бы была возможность пнуть хотя
бы в бок. Неудобная ситуация.
— Я спустился с небес на землю, — его голос тихий, лукавый, а
губы точно растянуты в победоносной улыбке — он снова повернул
сказанное в свою сторону так, что опять остался в выигрыше. Он
умеет это делать, на горе другим. — Что же ты не бьёшь? Моё лицо
так близко к твоему, Чуя-кун.
 Чуя не знает, что ответить, поэтому просто резко поднимает руку
и кладёт ладонь на лицо этому ебучему Дазаю, с силой надавливая и
отодвигая. Если этот протезированный рискнёт коснуться ладони
языком… Он больше никогда не сможет говорить, Чуя клянётся.
Накахара больно щиплет его за нос, и Осаму моментально
приподнимается, обиженно протянув «эй», но перед этим ойкнув.
Мангуст, играющий со змеёй, но пока проигрывающий.
— Время, время. Идём, Чуя, — Дазай ничуть не сконфужен
ситуацией, когда встаёт и, судя по интонации, по-прежнему улыбается.
Холодная рука смыкается на запястье гостя и тянет на себя, вынуждая
встать. Куда-то торопится? Зачем ему время? — Я надеюсь, ты не
будешь против компании Ацуши-куна с его…
— Рюноскэ? — у Чуи почему-то голос немного охрип.
— А у тебя больше мозгов, чем я мог полагать, — Дазай
наверняка лучезарно улыбается, как и всегда. Чуя помнит, как впервые
коснулся его лица и провёл пальцами по растянутым в улыбке губам, и
теперь отталкивается от этого образа, смутно представляя изменения
выражений его лица. Интересно, если бы Чуя видел, он бы смягчил
своё отношение к Осаму или ещё больше бы захотел начистить его
рожу? Парень тянет его за руку, выходя из комнаты, и ловко обходит,
вставая за спиной и держа за плечи, выводя к входной двери. — Не
беспокойся, я буду держать тебя за ручку, если хочешь.
— Я сломаю твою руку, если ты сделаешь это.
— Не забудь: десять ступеней вниз и перила по твою правую
руку!
— Всё, что я смогу забыть в этой жизни, — Чуе только с радостью
покинуть место своего заточения, — это твоё лицо.
Всю дорогу Дазай трещал о чём-то. То у него жара и солнце —
день чудесный, то тучи-странники мчатся, изгнанники, с милого
севера в сторону южную, то природа у него — это не то, о чём вы
мните, не слепок и не бездушный лик, и Чуя просто не знает, почему
наедине с ним его заскоки со стихами так бесят, а стоит оказаться в
людном месте — успокаивают. Болтовня Дазая звучит знаком того, что
он, хоть и может подъебать в девяноста девяти процентах случаев, всё
равно не оставит в одиночку на пустой улице. Они идут достаточно
долго, потому что Чуя уже больше тысячи шагов досчитал и сбился,
поняв, что счёт бесполезен. Ему не хочется признаваться в этом, но
сегодня, кажется, он вынужден во всём полагаться на Дазая. Если Чуя
и чувствует себя псом на поводке, то слепым, для которого хозяин и
является верным поводырём.
Летняя улица полна свежести и чистого воздуха. Всевозможные
приятные запахи и мимолётная музыка из проезжающих машин,
людские голоса и людской смех, шаги, лай собак, звонки
велосипедов — всё это неминуемо окружает и делает частью мира,
незрячие для которого не предназначены. Чуя рад хотя бы тому, что
приспособился жить со своим недугом, пускай и немного
неполноценно. Вряд ли он скажет кому-то, что в одиночестве, наедине
с самим собой, он часто называл себя в мыслях неполноценным
человеком. Грех ему жаловаться на то, что из него вышло, но всё же
можно было бы и постараться сделать из будущего математика что-
нибудь получше, эй, вы, там, наверху. Конечно, Накахара понимал, что
если и получит зрение, то не будет помнить около двадцати лет своей
жизни, самого расцвета жизненных сил, так сказать. Всё можно
наверстать, естественно, но всё-таки…
Интересно, жалеет ли Дазай о том, что волею судьбы тоже
получился не совсем вписывающимся в общество.
Интересно, часто ли прикусывает Дазай язык, когда в присутствии
Чуи хочет, указывая рукой куда-то вдаль, крикнуть: «Эй, смотри!»
Чуя признаётся, что никогда не был в том месте, куда ведёт его
литератор. Он вообще нигде не бывал за всю свою жизнь, кроме того
маршрута, по которому ходил в университет и обратно. Ещё можно
вспомнить дорогу до специализированной школы и до места работы
отца, в детские поликлиники, но на этом послужной список
заканчивается точно. Когда-то он завидовал своим сверстникам, в его
возрасте побывавшим в других городах и за границей. Ему было даже
неприятно слушать чьи-то рассказы о других местах, потому что сразу
чувствовал себя отщепенцем. Франция, Англия, Турция, Египет… Что
ему до этого. Пустые названия, ведь красоту, заключённую в них, он не
увидит, пожалуй, никогда. Чуя никогда не влезал в разговоры других
своих ровесников об этом. Ему бы хотелось, но… Но, но, но. Одни
сплошные «но». Зависть сгубила и навсегда уничтожила какие-то
искренние аспекты характера и внутреннего мира, потому Чуя решил
от неё отречься. Было сложно, но без неё жить легче.
 Дазай внезапно остановился, вытягивая руку в сторону, чтобы Чуя
в неё врезался. Мир вокруг представал однообразным слиянием
запахов, ощущений и звуков, но никак не вырисовывался в отдельную
картинку, в отличие от мест, которые Чуе были знакомы.
— Мы почти пришли, — Осаму стоит на месте и почему-то
никуда не двигается. — Осталось перейти дорогу, и можно выпускать
зверушку на свободу.
— Пошути мне ещё, остряк. Не стоит говорить о себе в третьем
лице. То есть морде.
— Кто из нас ещё остряк. Идём, тут шагов… двадцать вперёд. Не
споткнись на ровном месте.
— На литературном факультете — и считать умеешь? Надо же.
— И кто из нас ещё язва, Чуя-кун, — слышен электрический
щелчок — светофор, очевидно, переменился на зелёный, и Дазай
слегка подтолкнул в спину, на что юноша огрызается, дёрнув плечом.
— Если ты повёл меня на красный, я первый толкну тебя под
машину. За самооборону дают меньший срок.
Кажется, место, в которое Дазай привёл Чую — парк или сквер.
Что-то наподобие, по крайней мере, потому что чем дальше Осаму
Накахару заводит, тем тише звук машин и отчётливее птичий щебет.
Солнце не жарит так сильно, здесь много теней, пахнет зеленью и
растительностью, следовательно, здесь много деревьев. Голоса людей
по-прежнему слышны, но в гораздо меньшей степени, чем на улицах
города. Здесь спокойно. Чуя прямо новые горизонты для себя
открывает, бывая в подобных локациях и отмечая их на карте в
собственной голове. Литератор ведёт всё прямо и прямо, ну, как
ведёт — он идёт рядом прогулочным шагом и явно никуда не
торопится. Даже насвистывает что-то.
— Что это за место, Дазай? — Чуя перестал стесняться задавать
подобные вопросы своему спутнику. Они квиты в своих несчастьях.
— Это просто чудесное место, — Осаму воодушевлён, если
судить по голосу. Чуе кажется, что спутник мог бы раскинуть руки в
стороны и вдохнуть полной грудью, словно это всё — его
собственность, его личный райский уголок. — Слышишь?
— Слышу что? — Чуя только вопросительно бровь приподнял,
повертев головой для приличия, но слышит только птичий клёкот на
деревьях и шелест их маленьких крылышек.
 — Ты только прислушайся, — Накахару неожиданно хватают за
плечо и неаккуратно притягивают ближе — это Дазай закинул руку на
его плечи, будто покажет сейчас что-то сокровенное и таинственное.
— Это так прекрасно!
— Прекрасно что? — Чуя схватился за его предплечье пальцами,
чтобы не закрывал рот своей рукой — ох уж эта разница в росте, — и
сделал шипящий акцент на последнем слове. Он уже хотел было
раздражённо цыкнуть, что у Дазая галлюцинации от переизбытка
свежего воздуха, но нет: до слуха доносятся не просто людские голоса,
а очень отдалённые выразительные речи. Кто-то о чём-то весьма
громко повествует, только далековато. В самой глубине райского
уголка, что ли. — И… Что это?
— Мы уже близко! — Накахара только убедился, что Дазай
привёл его сюда не просто прогуляться. Хоть за ручку не держит, на
том спасибо. Чуя резко наклоняется, согнув колени, и выскальзывает
из хватки забинтованной руки, тотчас выпрямляясь и снова оказываясь
рядом, запустив руки в карманы. Осаму усмехнулся и больше не
тронул. — Ты станешь частью великого события…
— Не томи. Выкладывай, куда ты ведёшь меня.
— Уви- Услышишь, Чуя-кун.
Чуя решил не отвечать. Всё-таки оговорился, мерзавец. Юноша
только хмыкнул, вслушиваясь, и теперь различает отдельные
предложения и слова. Кто-то с выражением читает какую-то длинную
поэму или что-то вроде того, Чуя не особо разбирается в этом. Вряд ли
странный человек стал бы читать во весь голос стихотворение самому
себе и в полном одиночестве, там явно сборище слушателей. Чем
ближе, тем отчётливее всё слышится, и поэма прерывается хлопками.
Действительно, есть сборище слушателей, и довольно объёмное, не в
пару-тройку человек. Стоит догадаться, что это некое собрание
литературоведов, словом, всех этих литературофилов, как Дазай. Если
они все заменяют свои ответы на вопросы других стихотворными
фразами, Чуя с ума сойдёт слушать. Теперь понятно, почему Осаму
считает это сокровенным и чудесным — его тема. Накахара не
удивится, что Дазай у этого сборища верховенствует, он ведь самый
отбитый по части поэзии.
Чуя задумывается, что Дазай показывает ему нечто такое, что
очень ему дорого или важно, хотя, скорее, не показывает, а посвящает.
Как тогда, когда Накахара потерял линзу на дороге и раскрылся, а
Осаму узнал, только наоборот — уже Накахара узнаёт про что-то, что
Дазаю весьма ценно. Литературный клуб на природе, мать их. Кружок
очумелых поэтов. Главное, чтобы в нём не существовало обряда
посвящения, иначе Чуя теорию вышмата вряд ли сможет срифмовать, а
если и сможет, то его ещё и обвинят в вызове дьявола.
Стоило пройти ещё несколько шагов, отовсюду посыпались
выкрики с именем Дазая, и Дазай отвечал тем же. Почти все имена для
Чуи были незнакомы, и юноша чувствовал себя неудобно в чужой
обстановке, с чужаками, на чужой территории. Он словно не в тот
район забрёл, но был под покровительством одного из
главенствующих, что ли. Если Осаму здесь все знают, значит он тут не
просто вольнослушатель. Накахара среагировал на знакомый голос
спустя несколько секунд, когда в толпе и в разговоре Осаму с
чужаками Чуя услышал оклик Дазая Ацуши-куном. Парень никогда не
думал, что будет так рад услышать хоть что-то знакомое, отринув
воспоминания о коварном плане его с Рюноскэ по запиранию
математика с литератором в библиотеке.
— Ацуши-кун, давно не виделись, — Дазай, как и обещал, стоит
рядом с Чуей и никуда не отходит, несмотря на то, что вполне мог это
сделать, отделившись в какую-нибудь компанию. — Я немного
опоздал. Ничего не пропустил?
— Почти ничего, — голос Ацуши весел и звонок. Позитивный
мальчик, как можно судить. — А… Неожиданно видеть здесь тебя,
Накахара-кун, — это уже звучит обращение в адрес Чуи. Со
спокойствием резко приходит игла дискомфорта, ведь слепой без линз.
Откровенное палево. Чуя сразу посмотрел в сторону, неловко потирая
затылок.
— Я сам не ожидал, что окажусь в подобном месте, — он нервно
усмехается. — Даже не знаю, благодаря Дазаю или к моему великому
сожалению я здесь.
— Чуя-кун, — звучит ещё один знакомый голос с хрипотцой.
Видимо, Осаму не врал, сказав, что здесь будет и Ацуши-кун, и
Акутагава. — Это была ожидаемая встреча.
— Почему это?
— С кем поведёшься, — Акутагава приглушённо кашляет в кулак,
и Ацуши посмеялся. У Чуи в голове складывается картина, что
Рюноскэ тоже попал на эти собрания-или-что-это-такое-у-литераторов
чисто случайно и из-за Накаджимы, но, кажется, он тут не в первый
раз. Именно поэтому и ожидаемо, раз парни разбились по парам
математиков и литераторов. Забавно получилось.
— Да не дай боже от такого набраться, — Чуя после этого слышит
глухой смешок Рюноскэ и возмущённый возглас Осаму, ещё и лёгкий
удар локтем в бок от него же. Хе-хе, уделал. Люди вокруг немного
оживились и разговаривают друг с другом. Наверняка, если здесь и
присутствуют студенты одного с Чуей университета, они удивлены,
что гроза всех насмешек от протезированного литератора внезапно
появился в таком месте вместе с протезированным литератором.
Чуя, на самом деле, мог бы съязвить что-нибудь по поводу этого
места и всего этого сборища-или-что-это-такое, но решает этого не
делать: Дазай не насмехался над его секретом, вот и Накахара не хочет
показаться совсем уж идиотом, насмехаясь над чем-то, что ему дорого.
Какие же сопливые выводы, серьёзно. Осаму, наверное, счастлив быть
здесь, иначе зачем с такой радостью вёл его сюда? Чем бы дитя не
тешилось.
— Эй, Чуя-кун, — Дазай кладёт ладонь на его плечо, обращая
внимание на себя, — пройдём, сядем.
— Что тут вообще делают? — Накахара считает разумным
спрашивать такое вполголоса. — Что за собрание помешанных на
литературе? — Дазай в это время подтолкнул его вбок, намекая пройти
вперёд, и Чуя шагает. Его останавливают буквально шагов через пять и
твердят садиться. Он садится, боясь промахнуться и упасть задницей
на асфальт, но попадает на деревянную лавку или нечто подобное. Тут
же закидывает руку за спинку.
— Это мой личный сорт расслабления, — Дазай, очевидно,
перешагивает через ноги Чуи и садится где-то рядом, хрустнув шеей.
Он, наверное, хочет ещё что-то сказать, но Накахара слышит, как сбоку
от него и от Дазая соответственно раздаются женские голоса.
О нет.
О боже.
Неужели дружный женский коллектив, вьющийся вокруг Осаму в
университете? Все знакомые этой язвы скопились в этом чудесном
гадюшнике, ей-богу. Ну, за исключением пары лиц.
 Дазай не высказывает никакого недовольства, следовательно, ему
явно льстит внимание сокурсниц или хотя бы сверстниц. Женские
голоса щебечут теперь — их три или четыре — вокруг и рядом, только,
к сожалению, они и спутника литератора вниманием не обделяют. Ну,
блять. Приплыли нахуй. Чуя опускает голову и делает вид, что
смотрит в землю. Сыплются банальные вопросы в адрес Дазая о его
делах и самочувствии, фразочки о том, что они и не догадывались
даже, что Осаму-кун может опаздывать, и Чую эти вопросы задевают
даже. Вот же блять. Чуя, кажется, растерялся. Он-то внимания к своей
персоне не любит. Его резонно спрашивают, мол, неужели он
интересуется литературой и поэзией, на что быстро находится ответ в
виде того, что его сюда Дазай привёл и он не при делах. Здесь жарко.
Юноша оттягивает ворот футболки и глубоко вдыхает.
— Эй, Рюноскэ, — разбавляет общий гомон голос Дазая рядом, —
не объяснишь своему товарищу, что здесь происходит?
— Меня больше интересует, почему этого не сделаешь ты, Дазай-
кун, — слышится спокойный ответ Акутагавы где-то позади, и Чуя
машинально поворачивает голову на звук. Наверное, это место
красивое и спокойное — парк, деревья, тихая глубинка, раз студенты
выбрали именно это место для своих сборищ.
— У меня очень веская причина! — Осаму неожиданно встаёт, и
послышался щелчок его протеза. Кто-то из окружения спрашивает,
куда он собрался. — Я бы очень не хотел мучительно долго умирать от
жары в этом прекрасном месте, хоть и в окружении милых дам, — на
этом моменте звучат приглушённые смешки женского коллектива, —
поэтому принял разумное решение сходить за водой.
— Не захлебнись по дороге, — ну, Чуя не мог не сказать это в
напутствие.
— О, Чуя-кун, специально для тебя я возьму стакан горячего кофе,
чтобы ты не заснул, — он снова перешагивает через ноги Накахары и
медленно удаляется.
— Будь осторожнее на дороге, Дазай-кун! — крикнул ему вслед
Ацуши. В ответ уходящий откликнулся «Обязательно!» И только Чуя
услышал — и Акутагава тоже, — как парень вздохнул: — Чтобы не
так, как в прошлый раз.
Оу.
 Воцаряется тишина, и из рядов скамеек-или-что-тут-понаставлено
кто-то выходит под пару голосов других, оповещая название чего-то,
что будет сейчас, видно, читать на память или просто читать. Накахара
совсем не слушает, отвлечённый такой простой фразой Накаджимы и
собственными воспоминаниями. А не о том ли случае он…
— Чуя-кун, — Рюноскэ произнёс это рядом, сидя сзади.
— Послушай меня. Даже не знаю, как бы поточнее объяснить, но, в
общем, студенты филологических факультетов собираются здесь по
определённым дням и довольно многое из своей сферы обсуждают,
просто потому что гораздо проще выслушать замечания своих
сотоварищей со старших курсов, нежели преподавателей. Я не
предполагал раньше, что литература университета так трудна, а вся эта
филология — непролазная чаща. И я не шучу. Здесь читают наизусть
прозу, слушают критику, дополняют биографии писателей
неупомянутыми фактами, часто дискутируют и многое другое. По
словам Ацуши, один раз даже подрались, споря, хорошим ли жанром
является антиутопия или полным бредом. О, и не забудь, —
неожиданно прямо перед лицом Чуи раздаётся щелчок пальцев, и
парень вздрагивает. — После каждого вслух прочитанного стиха или
отрывка из чего-нибудь здесь не хлопают. Здесь щёлкают.
Видимо, услышанные вдалеке щелчки были ошибочно приняты за
хлопки. Необычно, оттого даже интересно. Давно ли здесь Рюноскэ,
если в курсе всего этого?
— Ах, как всё запутано у этих гуманитариев, — Чуя хрипло
усмехается, зарывшись пальцами в свои волосы и вздохнув. Он так
сказал, словно технари и гуманитарие-лингвисты — две разных
породы людей. Всё забавно, конечно, но не выходит из головы одна
мысль, потому, шепча, чтобы не обращать на себя внимания
слушателей, поворачивает голову к Ацуши: — Накаджима-кун, что ты
имел в виду, когда упомянул о прошлом разе, пожелав Дазай-куну
удачи на дороге?
— Это долгая история, — юноша усмехается и, видимо, слегка
наклоняется, тоже шепча.
— У нас много времени.
— Уф, ладно… Месяц назад Дазай-кун неудачно перешёл дорогу,
и… — Накаджима нервно сглотнул. — Ему поломало протез колёсами.
Разве ты не заметил разницы?
 О как.
Вот что так ужасно скрипело в тот злополучный день аварии…
Дазай не рассказал, что не просто так скакнул под машину?
— О, я… я знал, просто не… Ацуши-кун, — у Чуи почему-то
голос вздрогнул, — как он починил его? Знаю, глупый вопрос.
— Раздавленный протез восстановлению не подлежал, Чуя-
кун, — судя по голосу Ацуши, ему не очень хочется рассказывать об
этом, но приходится. Передаёт наверняка старый рассказ Осаму с его
же слов, только в жестокой действительности, а не так, как сам
пострадавший повествовал.— Сломанный пошёл на выброс. Не знаю,
как он умудрился на одной ноге доковылять до дома в тот раз. Сейчас
Дазай носит свой второй.
Второй.
— Второй протез?.. — у Накахары шёпот шипящий от удивления.
Нет, конечно, он мог догадаться об этом, но откуда? Разве у Дазая
склад собственных железных конечностей?
Ацуши, наверное, хотел ответить, но внезапно рассказывающий
голос прервался, а вокруг начали раздаваться пощёлкивания пальцами.
Действительно, Рюноскэ не соврал насчёт этой странности. Возможно,
литераторы — ценители тишины, и хлопки только раздражают их, а
щелчки сходят и за знак уважения и восхищения, и не такие громкие.
Чуя автоматически щёлкнул пальцами трижды, обернувшись и делая
вид, что слушал, когда даже не знал, о чём шла речь; Акутагава и
Накаджима щёлкают тоже, хотя слепой имеет полное право
сомневаться в том, что они вникали в звучащее. Пока где-то на первых
рядах начали звучать что-то обсуждающие голоса, Накахара снова
повернулся к Ацуши вполоборота, продолжая смотреть вниз будто
невзначай.
— Откуда у Дазая второй протез?
— А эта история ещё длиннее, — Ацуши как-то невесело
вздыхает. — Я не знаю, стоит ли рассказывать её тебе. Дазай-кун вряд
ли бы хотел…
— Я знаю его прошлое, Ацуши-кун, — Чуя хмыкает. — Не
беспокойся. От того, что узнаю я, его не перекосит.
— Это правда?
— Он не врёт, — звучит голос Рюноскэ рядом, и Чуя мысленно
благодарен ему за проницательность. Интересно, заметил ли он
отсутствие линз и изменение яркости радужки?
— Ох, ладно, я… Это было давно, — Ацуши-кун рвано вздыхает.
— Я был знаком с Дазай-куном ещё со школы и гораздо раньше, чем
познакомился с Рюноскэ. Он был моим единственным другом, и я даже
не расспрашивал его об отсутствии его ноги, Дазай-кун сам рассказал
мне впоследствии. И… И, в общем… Вышло так, что… В последнее
полугодие перед окончанием школы…
Ацуши, видимо, очень неудобно рассказывать об этом. Теряется в
словах и пытается рассказать помягче.
— Я впервые встретил Ацуши, — вмешался вдруг Рюноскэ, —
когда он навещал его в больнице. Ацуши очень нервничал и часто
сидел в коридоре. Вернее, ходил туда-сюда, сидеть от волнения не мог.
Носил ему книги и учебный материал. Мне, приходящему на дневной
стационар, приходилось Ацуши видеть и вскоре удалось узнать, что он
приходит сюда к другу. Проще говоря, у Дазай-куна была неудачная
попытка самоубийства, сошедшая ему с рук, ведь в психиатрию он не
попал.
Вполне ожидаемо. Голосом Рюноскэ это звучало так спокойно,
будто в отношении Дазая такие инциденты — обыденность. Хотя…
— К нему часто заходил его лечащий врач и… — Ацуши нервно
усмехнулся. — Меня просили выходить, но я слышал, как Дазай
ругается с собственным доктором на повышенных тонах. Я не
вслушивался, но было странно. Дазай кричал что-то про то, что… не
помню имени, но то, что доктор снова помешал ему и влез в его жизнь,
и это было довольно пугающе слушать, а врач отвечал не менее
грозно, что, во-первых, он не потерпит видеть его во взрослой
травматологии снова и снова, а во-вторых, если какой-нибудь пациент
и отойдёт в мир иной, то только не в его смену. Словно старые
знакомые, иначе я не могу объяснить, почему Дазая не перевели из
интенсивной терапии на домашнее лечение из-за неподобающего
поведения.
«Неужели Дазай ругался с моим отцом, после того как тот
вытащил его за ногу с того света?..»
— Дазай-кун провёл в больнице около двух недель, и после
школы я навещал его на протяжении этого времени. Мне уже не было
так страшно, потому что Акутагава приходил на лечение в то же время
и отвлекал от волнения, — Чуя слышит, как Рюноскэ что-то невнятно
хмыкнул. — Когда я встречал Дазай-куна в день выписки вместе с его
отцом, Дазай нёс с собой что-то в большой закрытой коробке. Это был
ещё один протез, как он мне объяснил потом. Как сейчас помню: он
говорил, что этот, простите, чёртов доктор вручил ему ещё одну…
простите за выражение, но… кхм… хрень, а вручая, сказал, что Дазай-
кун не посмеет потратить все его усилия впустую, сбросившись с
крыши или вскрыв вены. Дазай долго сокрушался по этому поводу, но,
знаете, с той поры он начал посещать уроки физкультуры и вообще в
своих движениях стал неаккуратен, а не как обычно. Мне часто
приходилось видеть, как он выпрыгивает с разбегу из окон первых
этажей, скачет по партам и носится по коридорам, спотыкаясь, падая и
снова вставая. Однажды я застал его за тем, что он раскачивался на
турнике на собственном протезе головой вниз, а на вопрос, зачем он
это делает, Дазай-кун ответил, что ему так легче думается.
— Другими словами, — Рюноскэ снова вмешался, но крайне
тактично и грамотно, — его лечащий врач, вручив ему второй образец
его стальной ноги, буквально позволил делать всё то, чего он был
лишён из-за боязни поломать протез. Сломав, он просто заменит. Но
мне кажется, что тактика была не в этом.
Логичный вывод.
— А в чём? — спросил Чуя после небольшой паузы, чуть
нахмурившись.
— А в том, что протез — это не хрусталь, а настоящее крепление,
рассчитанное на огромную нагрузку. Со вторым протезом у Дазая
появилась вера в себя, ведь он может без опасений делать абсолютно
всё, что захочет. Хоть с крыши первым прыгать и вести всех за собой,
грубо выражаясь. Я думаю, его лечащий врач даже не рассчитывал, что
он когда-нибудь воспользуется вторым протезом. Вернее, не
рассчитывал, что пациент может попасть протезом под машину.
Грамотный ход со стороны врача. Как вообще можно предугадать
такую ситуацию?
— Ему крупно повезло, что пострадал только протез! — добавил
Ацуши-кун будто возмущённо.
«Дазай ничего мне не сказал про сломанный протез тогда…»
Чуя хотел узнать, что было с Дазаем в его старшей школе, и вот,
пожалуйста — лучше бы не узнавал и жил в счастливом неведении.
Вот ведь перебинтованный идиот… Грустно это всё, на самом деле.
Накахара даже угадать не мог, что его отец так взбесится, узнав, что
тот, на кого он угробил свои нервы больше всех, вернётся к нему во
взрослой травматологии с той же самой причиной. Наверное, он же и
поспособствовал тому, чтобы Осаму не загребли в психушку года на
три, пускай и надо было бы. Интересно, сколько антидепрессантов за
все свои восемнадцать на тот момент лет он выжрал? Парень ушёл в
размышления, пока не услышал знакомый голос издалека,
окликающий Чую по имени.
— Эй, Чуя! — Накахара моментально обернулся на голос, как
вдруг в его грудь прилетело что-то маленькое, твёрдое и холодное. Чуя
даже вздрогнул, схватившись за вещь и обнаруживая в ней бутылку
ледяной воды. Настолько ледяной, что ладони стало холодно, а на
футболке теперь небольшое мокрое пятно. — Ну ты и косорукий.
— Я тебе этой бутылкой сейчас в лоб съезжу, — Чуя недовольно
цыкнул, но воплощать в реальность угрозу не стал — холодная вода в
жару кажется манной небесной. Заботливый какой самоубийца.
— Ну-ка, Чуя, подожди, — Накахара только вопросительно
приподнимает бровь. — Закрой глаза, открой рот…
— Ты издеваешься?
— Ну пожалуйста.
Дазай прекрасно знает, что Чуе не нужно закрывать глаза, но
просьба прекрасно работает на публику. Спасибо Осаму за
внимательность к таким мелочам, единственное в его жизни спасибо, и
Накахара не знает, почему повинуется. Это так глупо, блять.
Губ касается нечто гладкое и жутко холодное, тотчас вызывая
зубную боль. Чуя резко недовольно мычит, давится и хватается за
всунутую в его рот хрень, обнаруживая под пальцами палочку. Этот
придурок только что ему в рот мороженое запихнул? Серьёзно, блять?
Ацуши смеётся, Рюноскэ закашлялся.
— Дазай, твою мать, — Чуя морщится, чуть причмокнув губами.
Фруктовый лёд или что-то наподобие. Он, вообще-то, к мороженому
равнодушен, но сейчас это было вообще неожиданным. Сладкая
ледышка. — Ты головой по дороге ударился?
— Ну, а пофему фы и неф? — Осаму отвечает вообще невнятно,
видимо, держит мороженое во рту. И как его зубы не взрываются
болью от такого холода? Чуя только закатывает глаза и всё-таки
перестаёт жаловаться, дарёному коню в зубы не смотрят, как известно,
хотя очень жаль. Почему в горьких рассказах про прошлое Осаму
парня так жаль, а при виде его в реальном времени так и хочется по
морде дать?
Дазай перешагивает через ноги Чуи и снова плюхается рядом,
расслабленно выдыхая. Находился, бедный, по такой жаре, растает
сейчас, ага. Очень хотелось этой самой фруктовой ледышкой заехать
ему по лбу, но немного жалко. Юноша снова берёт мороженое в рот.
Если Осаму посмеет пошутить…
Часть 11
Дождь можно не любить даже из-за того, что вся причёска
приходит в негодность: волосы липнут к лицу, ты начинаешь
напоминать больше облезлую бешеную гиену, чем представителя
человеческого рода. Чуя не имел особого понятия, как выглядит хотя
бы нормальная гиена, но вряд ли бы хорошо выглядящего человека
можно назвать куцей гиеной. Мокрая крыса, выползшая из
канализации.
Осаму болтал о чём-то, после того как вернулся на своё место,
ведь ему срочно понадобилось в какой-то момент выразить свою
весьма ценную точку зрения насчёт прочитанной прозы, из-за чего он,
судя по звуку, перемахнул через впереди стоящую лавку и ущёлкал к
первым рядам, если ряды тут есть, конечно. Отвлёкшись от жары,
стало не так душно. Чуя слышал, прикрыв глаза и запрокинув голову
назад, как Ацуши рассказывает Акутагаве о своём экзамене, о работе, а
потом, видимо, о своём домашнем любимце с кличкой Тигр. Очевидно,
кот. Хоть не хомяк, на том спасибо. Накахара так вслушался в
окружение, наслаждаясь внезапно наступившей прохладой, что
вздрогнул, стоило голосу Дазая неожиданно зазвучать прямо над ухом.
«Неужели я так страшно выгляжу, что ты пугаешься моего
появления?» — усмехнулся он, говоря где-то сверху, потому что стоял,
чуть склонившись, и Чуя бы с удовольствием ответил что-нибудь в
соглашающемся ключе, если бы на руки и голову вдруг не закрапали
мелкие капли. Сначала можно было подумать, что это просто брызги
от чего-либо, но капли усиливались и не думали прекращаться.
Замечательно. Приплыли. «Ты настолько страшен, что стал божеством
бед и несчастий, — недовольно цыкнул слепой, прищурившись и
встав, не желая мочить штаны на намокнувшей от капель скамье.
— Почему ты приносишь одни неудачи?» «Ну, знаешь, Чуя-кун, дождь
не приносит неудачи, под дождём растут…»
После хриплой усмешки Рюноскэ на фоне Дазай получил кулаком
по рёбрам и айкнул.
Пряди облепили лоб и виски, липли к ресницам. Маленькие и
ненавязчивые капли как-то незаметно переросли в бушующий и
шумный ливень за очень короткое время — даже под
предположительно большими и разлапистыми ветвями парковых
деревьев вода лилась нескончаемым душем на голову и плечи. Забавно
было слышать, как Рюноскэ тихо рычит во время возникнувшей
молчаливой паузы, когда, видимо, все воздели головы к небу или
вытянули ладони вперёд, чтобы проверить, взаправду ли идёт дождь, а
Ацуши раздосадованно мыкнул и, судя по шороху, поднял
собственный рюкзак или сумку над головой, чтоб не намокнуть. «У
меня есть ключи от моей работы, — коротко сказал Накаджима тогда,
звеня ими же. Кажется, парень мягко намекнул, что работает всяко
ближе, чем живёт, и потому приглашает переждать ливень там. — Всё
равно мне идти туда через несколько часов, выпускать птичек и
кормить шиншилл, так что… Чем раньше управлюсь, тем раньше
попаду домой». Чуя, слыша это, сначала недопонял, о чём идёт речь,
но сопоставил недавнее упоминание Дазая о покупке резиновой
косточки по пути, и в голове щёлкнуло. Ну, да, это элементарно. «Если
дождь не закончится до ночи, будешь спать в клетке у хорьков?
— Акутагава скупо усмехнулся, на что Накаджима фыркнул и ответил
что-то про то, что у хорьков хотя бы светло, в отличие от тёмной и
вечно зашторенной сычевальни кое-кого. — Ты всё равно кормишь
светлошёрстных хорьков морковкой, разницы не заметишь». Ацуши
пригрозил оставить Акутагаву на улице. Милые препирания, как
Накахара подметил. Дазай слегка подтолкнул в спину, намекая, что
нужно двинуться вперёд, и слышится теперь, как шлёпают по мокрому
асфальту сразу несколько пар обуви. Вернее, три с половиной пары и
одна железная палка. Такой, наверное, можно кому-нибудь выбить
печень, если замахнуться хорошенько. Официально разрешённое
переносное оружие ближнего боя, если вовремя отстегнуть и устоять
на одной ноге… Дазай — живое оружие, если будет бить ногой. Вот
здорово после дождя, наверное, не оставлять обувь сушиться, а всего
лишь протереть протез тряпкой и спокойно пройти в дом. Протез в
тапочке наверняка смотрится экстравагантно. Жестокое современное
искусство.
Чуе прикрываться нечем, поэтому он просто-напросто смирился с
тем, что выжимать из него воду по приходе в сухое помещение можно
будет, как из половой тряпки после мытья пола. То ещё зрелище, по
мнению Осаму: злобный и рыжий математик, хмурый, мокрющий, с
намокнувшими волосами, закрывающими обзор, с запущенными в
карманы своих штанов руками, смотрящий сквозь всё живое и
осознавший бренность бытия, если судить по выражению лица.
Бесполезно пытаться сдувать упавшие на лицо пряди, серьёзно. Дазай
же совершенно не против мокнуть под дождём и выглядит вполне себе
нормально, даже улыбается, как могут видеть Акутагава и Накаджима.
Неужто любит стоять под ливнем? Если и так, то по виду Чуи,
идущего рядом, можно судить, что Дазай и Накахара — два абсолютно
разных человека: оптимист и мизантроп. Один щурится, периодически
встряхивая головой, как мокрый пёс, чтобы пряди не лезли в глаза, и
незатейливо улыбается, а второй выглядит настолько злобным, что
кажется, что его аура может убить.
— Пойдёте с нами? — Ацуши, очевидно, наступил в лужу, после
того как сказал это, и хныкнул от намокнувшей обуви. Чуя, на самом
деле, с удовольствием бы согласился на это, хотя бы по причине сухой
обители в этом промокшем до нитки мире страданий и боли, но Осаму
почему-то решил всё за него, перебивая даже не слова, а мысли:
— Простите, парни, но этот красавчик на сегодня только мой, —
на мокрую шею ошарашенного Чуи падает мокрая рука с не менее
мокрыми бинтами — противные ощущения, больше похожие на
объятия склизкой змеи. Накахара не знает, от чего он возмущён
больше: от дерзкого заявления, от решения за него или от наглого
прикосновения. Называется «спасибо, блять, что на шею не посадил,
придурок обдолбанный». Осаму вообще не озабочен мыслями других
о себе. Как так можно? То с прекрасной половиной населения амуры
крутит, то с парнями обжимается. Пришибленный какой-то.
— Какого чёрта? — Чуя только и делает, что резко отталкивает от
себя, но и успевает помолиться заодно, чтобы Осаму не толкнул его в
ответ в какую-нибудь лужу. Благо, что литератор у нас интеллигент и
злобой на злобу не отвечает — так в высшем обществе не принято.
— А ты не согласен? — Дазай тянет нарочито удивлённо,
наверняка ещё и рожу состроил ошарашенную, и слышится лёгкий
смешок Ацуши. Боже, это светлейший юноша, дай ему здоровья.
— Ты — и не согласен с оценкой своей внешности? Чуя-кун, ты
пугаешь меня.
— Конечно, что я не согла… Так, — Накахара сначала хотел
взорваться гневной тирадой, но опешил. Осаму не на том внимание
акцентировал, собака хитрая. — То, что я красавец, является аксиомой
и доказательств не требует, так что твоя верная оценка даже
излишня, если ты, конечно, знаешь, что такое аксиома, — Чуя слышит,
как Акутагава, идущий рядом с ним, неопределённо хмыкает, но вроде
как не отрицает. Ну и правильно: всё, за исключением подёрнутых
плёнкой глаз, в нём прекрасно. — А не согласен я с твоим дерзким
решением за меня. Я не хочу мокнуть тут с тобой, как бродячая псина.
— А ты думаешь, я такой жестокий, что сам уйду домой, а тебя
одного, бедного-несчастного, здесь оставлю? В по-олном одиночестве?
— мокрая ладонь Дазая неожиданно ерошит мокрые волосы на
затылке, но им уже и так ничего не поможет. Чуя морщит нос и
встряхивает головой, чтобы гребня из мокрых прядей не было на
макушке. Если этот перебинтованный ублюдок хоть намекнуть
попробует на зайку, которого под дождём оставила хозяйка и который
до ниточки промок, Чуя ему — Дазаю, не зайке — въебёт. — Ты
сильно недооцениваешь меня.
— Я уже говорил, что, наоборот, переоцениваю тебя и даже
слишком. Ладно, уговорил, балбес, — это невинное оскорбление из уст
Накахары, произнесённое на выдохе, звучит для Осаму словно
комплимент, судя по едва не мурлыкающему звуку «о-о-о», который он
издал. — Но, видишь ли, в зоомагазине животные хоть умные, в
отличие от тебя, скумбрии сушёной.
— Джунгарские хомяки не очень блещут умом, — сипло замечает
Акутагава, на что Ацуши недовольно замечает, что они вполне себе
нормально блещут разумом для их вида. Чуя хотел бы добавить, что
джунгарские хомяки могут даже мозгами пораскинуть, но только
тогда, когда навернутся с высоты стола плашмя на пол.
— Слышал, Дазай? — Накахара повернул голову к спутнику,
идущему по правую руку, ухмыляясь. — Акутагава-кун ещё одолжение
тебе сделал, сравнив твой интеллект с хомяком. Гордись, ты только что
эволюционировал в моих глазах.
Чуя знает, что ему пора записывать каламбуры про зрение и глаза
от него самого в отдельную тетрадь — вроде тех, что у Накахары есть
слепая зона. Дазай же может вполне пошутить про себя, что у него
одна нога здесь, а другая — там.
Где-то через шагов пятьдесят, после того как Осаму доблестно и
незаметно схватил Чую за край футболки, стоило им приблизиться к
переходу, Ацуши ещё раз спросил, не хотят ли парни к ним
присоединиться, но Дазай, сучка под веществами, снова взял слово,
чем невероятно выбесил. Шум дождя заглушал многие звуки, и Чуя
чувствовал себя несколько дезориентированным: то, что Осаму часами
ранее держал его на руках, когда он отказался сдвигаться с места, не
казалось уже таким отвратительным. Вокруг сплошная грязная вода,
шум и стена неопрятного вакуума, никак не приобретающего черты.
Чуя ведь, можно сказать, мог по-своему «видеть» всё это время,
полагаясь на мышечную и обыкновенную память: в радиусе метра
предметы и обстановка знакомого места отпечатывались в темноте
своими своеобразными очертаниями, позволяя не биться о них всем,
чем только можно — осязание на высшем уровне. В незнакомых же
местах царила кромешная пустота и чернота с острыми углами, в
которой было чревато терять направление. Накахара месит грязную
воду носками кроссовок, хлюпая подошвами по лужам, молча
ненавидит небесный душ и немножко мечтает, чтобы Дазай уже
поскорее привёл его к себе. Вернее, в свою квартиру. Вернее, в тёплое
и сухое место. Чуя не сопротивлялся желанию Осаму — долгая дорога
к своему дому отзовётся потом высокой температурой от прохлады и
долгого пребывания под дождём или мокрой насквозь одеждой как
минимум. Чуе кажется, что от этого дождя у него кости начинают
промокать.
— И сдался я тебе, — хрипит слепой, убирая с прикрытых век
налипшие на лицо волосы и протирая мокрый лоб не менее мокрой
ладонью. Ну, да, снег убирать во время снегопада. Чуя почему-то
вспоминает, что не так уж и давно точно так же пустил Дазая к себе
домой во время такого же дождя, когда тот проводил математика до
дома, имея при себе зонт. Услуга за услугу, Осаму уже говорил.
Складывается ощущение, что он выплачивает все свои долги
перед Чуей, чтобы после полной выплаты навсегда исчезнуть из поля
зрения и перестать о себе заявлять, и делает это по весьма простой
причине: исчерпывает всё, что могло бы о нём напоминать, чтобы не
было потом «Знаешь, Осаму, я постоянно думаю о тебе… Когда косарь
вернёшь, нищенка?» Дазая ведь не разгадаешь, если он сам не
позволит сделать это.
— Если тебя так гнетут мои порывы к дружбе, считай себя моей
собакой, — нараспев и поразительно легко произносит спутник, звонко
шлёпая кроссовком и щёлкая протезом по мокрому асфальту. Чувство,
что асфальт после дождя — невыжатая губка. Вот думают, наверное,
сидящие дома и смотрящие в окно, что за два придурка без зонтов и
плащей вышагивают по улице в бодрости и здравии в такой-то ливень.
— Тебя в детстве собака кусала?
— Нет, а что?
— Сейчас укусит.
Накахара демонстративно рычит, как умеет, и щёлкает зубами,
дёрнув головой в сторону Дазая. Литератор смеётся и треплет слепого
по голове, говоря «Хороший мальчик!», пока Чуя не смахнул его руку
со своих и без того взмокших до невозможности волос.
— Знаешь, Чуя-кун, — Дазай привычно берёт пальцами за левое
запястье и тянет за собой, куда-то поворачивая. Наверное, скоро на
плечи обоих прекратит обрушиваться небесная вода, что не может не
радовать. — Порода собак есть такая, как же она… — он щёлкает
пальцами другой руки, вспоминая. — Йоркширский терьер. О, или
китайская хохлатая. Если они намокают, у них чёлка из шерсти
закрывает глаза и морду. Ну, почти. Так вот…
— Я запихну тебе твой протез в задницу сейчас, если
продолжишь свою мысль.
— …Не очень-то и хотелось, — Осаму фыркает, звеня ключами,
открывая тяжёлую — судя по кряхтению — дверь подъезда.
— Математики вперёд.
— Ты сейчас заменил мой профиль на слово «дама», ублюдок?
— Технарям всегда и везде дорога в светлое будущее открыта,
подозрительная ты хохлатая.
Иногда возникало сильное желание схватить Осаму за его ножной
крюк, вскинуть и подвесить на ветку дерева, чтобы перестал
выёбываться. Этакая груша для битья, только мальчик. Дазай вслух
считал пройденные Чуей ступени очень идиотским голосом, и
Накахара, ей-богу, сдержался только из-за того, что инвалидов
калечить резким спуском с лестницы — грех. Юноша выждал, пока
Осаму остановится рядом с ним перед дверью, открывая её ключами, и
очень точно, приподняв свою ногу, наступил на его левую, попав по
пальцам. Упоительно слушать, как литератор, взвыв, отскакивает от
двери, предварительно открыв её, если судить по скрипу. Чуя только
удовлетворённо ухмыляется, перешагивая через порог и говоря, что
польщён вежливостью младшего, ведь тот пропустил вперёд старшего.
— Мне кажется, ты совсем не ценишь меня, — у Осаму голос
такой понурый и недовольный, как обиженный. Чуя, на самом деле,
побаивался, что из-за такого своего поведения Дазай резко изменит
тактику, станет злым и попросит уйти из его дома, но… — Я вот
возьму и не выпущу тебя отсюда больше. Будешь стоять на месте и
изображать комнатное растение.
— Дошутишься, литературофил, — Чуя встряхивает головой,
наверняка оставляя на одной стене минимум капли воды, и не хочет
двигаться, чтобы с него не текли грязные дождевые струи и не
оставляли за ним длинный мокрый след. — Я тебя выселю с
жилплощади. Принеси лучше полотенце, если твои хоромы им
располагают.
— К сожалению, я инвалид и у меня единственная целая ножка
болит. Не могу, не могу.
— Ты бы хоть не говорил это, когда спокойно проходишь мимо
меня и идёшь в комнату. Я слепой, а не глухой.
Дазай издаёт неопределённый звук вроде смешка или усмешки, и
щелчки прекращаются буквально через два шага, когда он, видимо,
надевает тапочек на свою железку. Чуя некоторое время стоит в
прихожей, ероша руками волосы и пытаясь хоть как-то их высушить,
думая, что Осаму мог пойти ва-банк и сделать вид, что забыл про
существование своего гостя. Было бы хитро, если бы в лицо вдруг не
прилетело что-то мягкое, повиснув на голове. Чуя быстро нащупал в
швырнутой вещице махровое полотенце.
— Можешь не благодарить, я чувствую твою благодарность за
версту.
— Тебя волной благодарности с ноги не сшибло? — Чуя даже как-
то остервенело вытирает свои волосы, словно хочет выжать из них всё
до капли. Он искренне надеется, что волосы не наэлектризуются, а он
потом не будет похож на бешеного дикобраза с такой причёской,
словно гелиевым шариком по голове провёл. Приятно ощущение
наконец-то сухого лица.
— Я надеюсь, тебе не составит труда шагнуть вперёд, потом
повернуться налево, сделать шагов пять, повернуться направо и ещё
шага три. Потом сесть можешь на пол, — Дазай говорит немного
громче обычного и откуда-то спереди. Шагов восемь до него.
— Может, карту мне ещё нарисуешь, гид? Такая же полезная
будет, как твои указания! — Чуя, конечно, ни разу бы не послушался
рекомендаций, но сейчас действительно хотелось отдохнуть. Хорошо,
когда ничего не видишь — можно идти куда угодно, продолжая
заниматься своими делами. Юноша так и оставил полотенце на своих
плечах, вытерев о него ладони и размяв затёкшую шею. Ровно три
шага — он сел прямо там, где стоял, в позу лотоса на ковёр,
потянувшись руками вверх.
В комнате тепло, если сравнивать с прохладной дождливой
улицей вне стен. Слышно, как о стёкла окон и внешние подоконники
бьётся вода, но бьётся приглушённо, под неё даже засыпать приятно,
если устал. Дазай возится где-то в других комнатах, и Накахара бы мог
услышать то, что он наверняка напевает или бормочет, если бы не шум
дождя. Привычная темнота становится мягкой и успокаивающей.
Почти такой же, как дома, когда не чувствуешь опасности напороться
на острый угол или запнуться о неправильно лежащий предмет. Это
странно. Накахара понятия не имеет, как расположена мебель в этой
комнате, но сейчас, сидя на полу и высыхая, Чуя чувствует себя в
полном порядке. Наверное, он просто немного устал после жары, а
потом и после прогулки под дождём.
Дазай гремит чем-то, когда, придя в комнату, ставит это что-то на
стол или что-либо другое с ровной поверхностью. Судя по тихому
грохоту, это посуда. Чуя на минуту думает, что Осаму —
действительно хозяюшка, раз притащился в комнату к гостю с посудой
и наверняка ещё чем-то на ней. Было бы неплохо поесть, ибо Накахара
готов сказать, что есть ему уже не хочется — есть хотелось час назад, а
сейчас хочется по-настоящему жрать, как узнику Освенцима. Хозяин
квартиры напевал что-то себе под нос, ходя вокруг, на удивление не
комментируя сидение Чуи прямо посреди комнаты на полу и что-то
откуда-то вытаскивая. Накахара только лениво поворачивает голову на
звуки, словно следит за Дазаем. О, если бы он мог.
Дазай снова чем-то тихо гремит, пройдя мимо Чуи снова и с
неким усилием воткнув что-то в розетку совсем рядом — этот
натужный щелчок не спутать ни с чем. Он… подключает телевизор?
Телефон на зарядку? Парень заходит теперь за спину сидящему и так и
не сдвинувшемуся с места гостю и садится сзади, придвинувшись ну
очень уж близко. Сидит, согнув одну ногу в колене, а другую подогнув
под себя, и сидит как-то полубоком, что ли. Чуя не успевает головы
вернуть, как вдруг с его плеч сдирают полотенце и чем-то щёлкают —
шею обдаёт внезапным порывом тёплого воздуха, а уши на секунду
закладывает от громкого гудения. Осаму сушит его волосы феном?
Серьёзно, блять?
— Ты что делаешь? — Чуя машинально втянул голову в плечи от
неожиданности, пока не понял, что всё в порядке. Сразу нахмурился и
попытался повернуться к Дазаю, но получил горячим воздухом из
фена в лицо и сразу отвернулся в прежнее положение. — Ай.
— Неужели ты не знаешь, что феном сушат волосы? — голос
Дазая немного приглушён из-за столь близкого гудения фена над ухом,
но всё равно слышен. Невнятен, правда, ибо что-то держит в зубах или
даже жуёт.
— Зачем ты это делаешь сейчас? — Накахаре неловко от таких
действий со стороны литератора, но тёплый воздух вводит в какую-то
нирвану. Век бы сидел в таком положении, пока Дазай сзади аккуратно
перебирает его мокрые от дождевой воды пряди, приводя в порядок и
превращая сплошной рыжий хаос в апельсиновую конфетку. От
дуновения фена высыхает и мокрый ворот футболки, и плечи, и
рукава.
— Я не думаю, что тебе будет приятно ходить намокшим, да и к
тому же… — Осаму делает паузу, собирая в ладонь разметавшиеся по
мокрой ткани футболки длинные, те самые отросшие пряди, похожие
на хвост. — Не делай вид, будто тебе не нравится. Я же вижу, в
отличие от некоторых.
Чуя очень расслабился от тёплого воздуха в спину, согнув теперь
ноги в коленях и слегка жмурясь, забив на всё и подставляя голову под
фен. Где-то высохло, где-то нет. Горячие порывы направлены на
макушку. Дазай, как ни странно, сушит весьма мастерски, со знанием
дела, а не просто направив струю воздуха в одно место. Часто
пользуется, что ли? Если бы Чуе не нравилось, за шутку про «я вижу, а
ты нет» кое-кто бы схватил локтём по рёбрам, но слепой ни один
мускул не напряг. Не удосужился даже ответить, благородно пропустив
мимо ушей.
 — Ого, Чуя-кун, — парень усмехнулся после небольшой паузы.
— Даже не огрызнёшься? Теряешь планку. Эволюционируешь в моих
глазах.
— Хлебальник завали, — сказано было настолько протяжно и
лениво, что можно было подумать, что Чуя засыпает сидя. Он не спал,
просто пригрелся.
Дазай не отвечает, только хмыкает, ещё с минуту суша рыжие
волосы феном сзади, а затем выключая прибор и, завязав чем-то
высушенные рыжие волосы в хвост — в зубах до этого он держал
ленту или резинку, скорее всего, — заскрипел протезом, перебираясь
сесть спереди. Если бы Чуя мог видеть, он бы открыл глаза и
наверняка увидел лицо Дазая перед своим лицом где-то на расстоянии
полувытянутой руки. Он, Осаму, сидит, касаясь коленом
протезированной ноги ног гостя, снова включая фен, и Чуя морщится
от потока горячего воздуха прямо в лицо. Что-то щёлкает снова, но
гораздо тише, и резкий порыв сменяется на более мягкий, не
обжигающий кожу. Осаму разумно решает высушить те пряди, что
спадают на лицо и обрамляют его же. Он не знал, что Чуя с чистыми и
высушенными, но непричёсанными волосами, улёгшимися так, как им
заблагорассудилось, выглядит, как только начавший отращивать гриву
львёнок. Вслух он, конечно, этого не скажет. И прямо тоже это не
выпалит. А вот в своей привычной манере…
— Я вырван был из жизни тесной… Из жизни скудной и
простой… — Дазай рассказывает спокойно и нараспев, и Чуя уже даже
не возникает — ему гораздо привычнее слышать болтающего Осаму,
нежели молчащего и создающего гнетущую тишину. — Твоей
мучительной, чудесной, неотвратимой кра-со-той.
На последнем слове, разделив его на слоги, литератор взъерошил
слипшиеся от влажности рыжие пряди возле висков, чтобы придать им
объём и как следует высушить. У Осаму от фена пальцы теплее
обычного, гладко касаются кожи на щеке, словно погладили, но
касание мимолётно — юноша провёл одним из пальцев с виска до
подбородка, очертив контур лица, словно слегка поддел, и вдруг сухих
губ Чуи касаются чужие гладкие губы. Ненавязчиво, легко, недолго
задержавшись, будто оставляя отпечаток поцелуя на лице слепого, и
отодвигаясь. Чуя плотно сжал губы до их побеления на минуту и
недовольно цыкнул. Дазай ужасно странный.
 — Хватит заражать меня своей голубизной, — Накахара говорит
это сквозь зубы, но словно нехотя и слегка отвернувшись. — Я
нормальный, в отличие от тебя.
— Ну да, ну да, — Осаму точно улыбается, говоря это. — Это
просто я дальтоник, а ты объят самой натуральной аурой. Сейчас
завяну от этой отравы.
— От тебя заразиться немудрено, так ведёшь себя
отвратительно, — Чуя хмурится и потирает ладонью шею, немного
ссутулившись. Вздрагивает, когда резкий горячий поток воздуха
неожиданно дует в лицо, а затем прекращается насовсем. — Дазай!
— Не делай из меня извращенца, натуральный мальчик, — Осаму
смакует, говоря это и растягивая гласные. Его голос — нечто.
Невозможно сформировать в голове точный образ человека,
обладающего таким голосом и такой интонацией, если не увидеть
вживую или, как делал Чуя, хотя бы потрогать. Таким голосом могут
обладать или хитрые лисы, если бы животные умели говорить и
обладали человеческим разумом, или жутко обольстительные
антагонисты фильмов или книг, которых любят больше, чем
протагонистов. Дазай — хамелеон. Подстроится под любую среду,
прикинется абсолютно любой частью обстановки, примет любую
сторону, но тем не менее продолжит оставаться тем, кем он является на
самом деле. — Почему же ты не отталкиваешь меня, если самый
натуральный из всех натуралов?
— Калек бить грешно, хотя надо бы, — Чуя рычит это немного
обиженно. Скрывает что-то за обидой. Вернее, делает вид, что
скрывает за обидой именно невозможность ударить по причине
предрассудка о калеках, только было бы всё так просто…
У слепого урчит живот, напоминая, что желудок завернётся в
трубочку, если кое-кто не поест.
Когда они перешли в стадию насмешек над недугами друг друга?
— Как же ты выводишь меня, — Чуя аккуратно поднимается,
стараясь ни обо что не удариться, и случайно нащупывает левой рукой
стол на уровне своего бедра: машинально проводит ладонью по
гладкой плоскости и хватается за край, определяя в мебели
действительно стол, а не полку, тумбочку или ещё что-нибудь.
— Обещай, что сгоришь в аду когда-нибудь.
— Ты есть будешь?
 — …Не откажусь.
— Тогда пройди вперёд и садись. Но можешь, конечно,
продолжить сидеть на полу, ты вполне сходишь за украшение комнаты.
Дазай умело пропускает мимо ушей всё то, что уже слышал
далеко не раз. Чуя был прав, что, гремя посудой, хозяин квартиры
притащил сюда что-нибудь поесть. Два шага в сторону — пальцы ноги
упираются в что-то твёрдое, обитое мягким, и, стало быть, это диван
или что-то вроде. Парень наклоняется, касаясь рукой невысокой
поверхности (невысокой — полметра от пола, если не меньше, как Чуя
смог определить на глаз), проводя по мягкой ткани ладонью и чувствуя
приятный бархат. Поверхность широкая. Юноша искренне надеется,
что диван — никакая не подстава, и садится, боясь, что сейчас
провалится, и… Ну, не проваливается никуда, это очевидно. Спинка
приятная и удобная, Чуя сразу на неё откинулся, вытянув ноги, вот
только по колену что-то бьёт сбоку.
— Я стол не придвину. Уберите ваши ходули, сэр.
— Как вам угодно, — Накахара язвительно шипит, подобрав ноги
под себя и нащупывая теперь рукой тот самый кофейный столик из
стекла, поставленный прямо впритык к краю дивана. — Я надеюсь, ты
не подсыпал мне никакой яд.
— Крысиный яд был бы банален, ты бы долго мучился, солнце, —
Дазай плюхается рядом — плюхается, потому что Чуя немного
покачнулся, стоило Осаму рухнуть на диван. — Я бы добавил лучше
абаддона или яд фугу… Здесь чай, хлеб с сыром, печенье, раз, два…
пять штук сладкого, долька апельсина, половинка яблока, немного риса
в блюдце, дынная булочка и…
— Словом, всё то, что было у тебя в холодильнике?
— Ты почти угадал. Всё для дорогого гостя.
— Я бы с таким набором у себя на кухне гостей бы выгнал.
— А я гостеприимный!
— Ты придурок.
Дазай только усмехается. Надо же, он, кажется, впервые видит,
как злобный математик ест что-то материальное. «Мне казалось, ты
питаешься страхом окружающих и какими-нибудь электромагнитными
волнами», — говорит Осаму невнятно, зажав в зубах
импровизированный бутерброд — хлеб Дазай не любил, сыр казался
вкуснее, но сыр без хлеба быстро надоедал, потому хлеба была ровно
половина от дольки сыра. Жаль, Чуя не сможет оценить этой
гениальной затеи, пока ему не скажешь — для него-то бутерброд
совершенно нормальный. Натуральный, как сам потребитель, мать его.
На замечание хозяина квартиры Накахары промямлил что-то с
закрытым ртом и пихнул рукой в плечо. Видимо, это была
убедительная просьба заткнуться.
Чуя не сопротивлялся, когда неожиданно сбоку на его плечо
удобно улёгся Дазай. Он, наверное, вытянул ноги по длине дивана и
опёрся спиной о руку Чуи и его бок, будучи макушкой прямо по плечо.
Его не заботило, что в таком положении обед чреват возможностью
подавиться, ему просто было так удобнее. Накахаре казалось, что
Осаму нужен для полного душевного удовлетворения какой-либо
физический контакт или непосредственная близость, чтобы
чувствовать себя в полном порядке. Это был умный и дальновидный
расчёт: найти того, кто не может без кого-либо сопровождающего в
любых незнакомых местах, будь то помещение или внешний мир, и
постоянно околачиваться рядом. Лис и Маленький Принц, только
первый слепошарый, как крот, а второй нихрена не маленький, но
сойдёт. Дазай всё это время словно давал привыкнуть к себе,
смириться с участью, что контакт с ним был жизненно для слепошарой
лисицы необходим, как воздух. Глупый зверь доверился, осознав, что
человек ничего ему не сделает — и вот, пожалуйста: этот дурацкий
механизированный не отлипает теперь ни на шаг. Маленькому Принцу
случится плакать от выбитых зубов.
Юноша просто шарил рукой по столу, нащупывая тарелку, и брал
всё, что попадалось под пальцы — смешение сыра с шоколадной
конфетой и апельсином показалось не таким уж отвратительным на
вкус, или это просто Чуя оголодал настолько, что в буквальном смысле
готов был есть всё, что видит. Он только усмехнулся, когда слишком
резко потянулся за чашкой чая на столе, а от движения плечом Дазай
поперхнулся и закашлялся, садясь. Нехрен было поступать заведомо
так, чтоб потом было плохо. Смешок был неприкрыт, и Осаму
прекрасно это слышал.
— Злой ты и нехороший, — хрипло пробасил он, откашлявшись и
прочистив горло.
Чуя хотел бы ответить, что лишь помогает ему покончить с собой,
раз тот так отчаянно пробовал самоустраниться столько раз и ни одна
попытка не обвенчалась успехом, но почему-то подумал, что лучше эту
тему не затрагивать. Мало ли. Дазай, может, всё это время, взятое
началом от его последней попытки в старшей школе, пытался забыть
об этом и жить совершенно адекватным человеком, — к Осаму вообще
подойдёт термин об адекватности? — а Чуя ненарочно оброненной
фразой вернёт его к реальности. Слепой, в конце концов, не спрашивал
и не знает, пьёт ли литератор антидепрессанты до сих пор, или курс
всё-таки окончен: парень хоть и ублюдок, но депрессия его состояние
лучшим не сделает. И как только Осаму не покончил с собой в
больнице, если в самый первый раз ему и присутствие доктора не
помешало? А, ну да, точно. Он ведь, скорее всего, с приказа Мори был
настолько накачен успокоительным, что вставать с койки было лень, не
то что за лезвием тянуться. Выспался наверняка на несколько лет
вперёд из-за дикого смешения седативных и успокаивающих нервы,
вот и скачет теперь, как подстреленная лань.
Может, знакомство с Чуей и общение с ним отвлекает его от
собственных мыслей.
Интересно, он обгонит по прыжкам горного козла на отвесных
скалах?
Накахара делает глоток и думает о чём-то, и Дазай прекрасно это
видит. Он сидит, согнув одну ногу в колене, опираясь одной рукой на
диван, и смотрит на гостя. Чуя так прелестен, на самом деле: эти
тускловатые рыжие волосы, которые порой хочется вырвать по
клочкам от чрезмерной стервозности их носителя; эти черты лица,
которых нет ну совершенно ни у кого, пускай и каждый человек
уникален; эта чудесная мимика, которая и без пожирающего и
сверлящего насквозь взгляда ясно покажет оппоненту, что Чуя думает
о нём и что с ним сделает; эти руки и пальцы в мелких порезах на них,
где-то чуть-чуть светлее, чем остальная кожа, от долгого ношения
пластырей; это поразительное отсутствие веснушек. Как можно быть
настолько и по-блядски шикарным? Если в виде этой рыжей сучки
Дазаю ниспослан змей-искуситель, то пошло оно всё к чёрту, Осаму
побежит за ним в самое пекло ада, да хоть на одной ноге прискочит,
если металлоискатель на вратах геенны огненной не пропустит с
протезом. Взмолившийся богу змей-искуситель, просящий, чтобы
негодный человечишка отъебался от него.
 Накахара Чуя — одна сплошная ходячая антитеза. Не может в
человеке одновременно сочетаться сучья стервозность и божий
одуванчик. Синекдоха, иначе почему весь пафос этого мира
сосредоточен в нём одном в столь идеальном балансе и под столь
бетонным основанием?
Осаму Дазай — один сплошной оксюморон с железной ногой.
Счастливый самоубийца. Оптимист в глубокой депрессии. Здоровый
больной.
Да вся эта ситуация — один сплошной парадокс в жизнях обоих.
— Сколько времени? — Накахара с неудовольствием вспоминает,
что не надел часов сегодня, хотя носил их, не изменяя своим
привычкам, каждый день. Без говорящих часов как без рук, что за
напасть. Чуя без электрического голоса, оповещающего, который час,
день от ночи не отличит.
Дазай вопросительно мыкнул, слыша вопрос, и почему-то на
колени Чуи вдруг обрушивается вес чужого тела. Слепой недоумевает,
и это сказано в весьма мягкой форме — какого чёрта после вопроса о
времени литератор на него завалился? Ещё и локтём своим неприятно
в ногу давит. Осаму потянулся куда-то, пока лежал секунду на чужих
коленях, и, видимо, просто тянулся за часами или телефоном. Да,
правильно, зачем усложнять себе жизнь, вставая и обходя, когда можно
потянуться напрямую через соседа, нагло вторгаясь в личное
пространство.
— Полчетвёртого, — слышен характерный глухой стук
брошенного на что-то мягкое предмета — Дазай выронил телефон или
наручные часы на диван, но почему-то так и остался лежать на коленях
у Чуи спиной вверх. — А ты что, на свидание с кем-то торопишься?
— На свидание с собственным диваном разве что, — гость
брезгливо фыркает, забив на попытки спихнуть Дазая с себя и сложив
сверху на литератора руки. Обе лежат на чужих лопатках. Осаму не
против. Чуя не даёт ему
быть против.
— А зачем тебе время? — литератор теперь, кажется, просто
вытянул руки и разлёгся на ногах Чуи, как кот, для которого каждый
предмет интерьера — место для лежания. Увидел бы кто-нибудь, как
тот, кому вывихнули плечо в апреле, уже в июле спокойно растянулся
на коленях того, кто, собственно, и вывихнул ему плечо. — Неужели
минуты считаешь до расставания со мно-ой?
— Ошибаешься. Секунды считаю, — Чуя только глухо ойкнул,
когда Осаму ущипнул за бок, но обидчик тут же получил подзатыльник
и коротко заныл. — Просто будет странно, если мои родители
вернутся, а возвращаются они достаточно поздно, а я, полностью и
нихера не видящий, прохлаждаюсь где-то… ну, в каких-то ебенях.
— Ну логично ведь подумать, что не один.
— В том-то и заключается, что лучше один, чем с тобой, — Дазай
на это многозначительно фыркает. Чуя не удивится, если Осаму на
него злобно смотрит, подперев щёку ладонью и упираясь локтем в
подушку дивана. — Мой отец знает тебя дольше, чем я сам, и не с
самых лучших сторон, и поверь, ты далеко не лучшая для меня
компания. Даже не только для меня, а для всех, — Накахара, говоря
это, усмехается, потирая рукой лоб. — Уму непостижимо, как я, блять,
оказался тут с тобой. Вот кто ты, скажи мне, кроме самоубийцы с
ужасным юмором и бабника?
— Гений, студент, плейбой, филантроп.
У Дазая вообще ничего в голове не щёлкнуло, раз он ляпнул такое
и не исправился.
— У тебя самооценка потолок пробила, Дазай.
— Вытяни руку ладонью вверх, Чуя-кун.
— Зачем? — руки Накахары касается чужая холодная рука,
мимолётно проводит большим пальцем по ладони и действительно
переворачивает руку ладонью вверх. Пальцы Осаму держат аккуратно,
за запястье, невесомо оглаживают подушечками по тонким венам. С
полминуты Дазай молчит, Чуя слышит только его дыхание.
— Чувствуешь? — спрашивает литератор наконец, отпуская руку.
— Чувствую что?
— Словно что-то мелко сыплется сверху.
— Ну, нет.
— А ты говоришь, что самооценка потолок пробила. Штукатурка
ведь не осыпается.
Чуя только вздыхает, цокнув языком, слыша лёгкую усмешку и
наконец-то ощущая, как Осаму, потянувшись руками вперёд и весь
напрягшись, как струна, поднимается с его колен. Стол на колёсиках
осторожно отодвигается, когда в него упираются вытянутые затёкшие
ноги. Парень сыт, согрет, спокоен и чувствует себя просто прекрасно,
несмотря на непосредственное присутствие внешнего раздражителя
рядом. Дазай лишь несколько минут посидел в молчании, а потом
вдруг рухнул головой на ногу Чуи, завозившись и устроившись
удобнее. Накахара, если честно, готов был бы сказать Осаму довести
его домой обратно, но проклятый дождь, кажется, даже не думал
заканчиваться — капли всё также тарабанили по подоконникам и
стёклам снаружи, ни разу не замедлившись и не утихнув. Дазай был
прав насчёт туч, когда притащился к Чуе полдвенадцатого утра и едва
не силком потащил за собой. У гостя нет выбора, хотя, конечно, можно
попросить зонт — мокнуть просто не хочется снова, вот слепой и не
возникает. Ладно, он переждёт. В конце концов… Исход этого дня
всяко лучше, чем если бы он окончился тем, что слепой так и просидел
бы дома, пуская корни в пол.
— Эй, Чуя, — в ответ Дазаю слышится глухое «мм?» — Не
против, если я телевизор включу?
— У тебя, наверное, шаблон разорвётся сейчас, — Чуя
усмехается, — но я не так уж и редко включаю свой телевизор у себя
дома.
— И часто ль ты его смотришь? — Дазай смеётся и айкает, когда
Чуя от души бьёт его ладонью по лбу, но продолжает хихикать в кулак,
потирая другой рукой ушибленное место. — Ладно, вопрос не
изменился.
— Не так часто, и именно поэтому не деградировал, как ты.
— Я деградирую, чтобы очистить побольше места и
эволюционировать сразу на шаг вперёд, чем всё человечество.
— Чтобы деградировать, нужно хотя бы зачатки разума иметь.
— Ой-ой-ой, какая же ты язва, — Дазай снова тянется через ноги
Чуи куда-то к подлокотнику дивана или ещё дальше — за пультом, как
можно догадаться. Он кряхтит, шаря по бархату рукой и не прекращая
возиться: — Жизнь бесцветна… Надо, друг мой, быть упорным и…
искать… — Осаму переворачивается спиной кверху, если судить по его
движениям, и Чуе остаётся только слушать. — Раза два в году ты
сможешь, как король, тор-жес-тво-вать… — захрипел — полез рукой
куда-то в междудиванье, в этот таинственный мир под сидушкой, где
можно найти крошки, монеты, телефон, носок, собаку, затонувшую
Атлантиду и смысл бытия. Как Чуя понял это? Осаму совсем прижался
грудью к его животу, лёжа боком и шурша рукой где-то за спиной
гостя. — Раза два в году — не шутка… А при счастье — три и пять…
— рука резко остановилась, прекратив шуршать. — Надо только, друг
мой бедный, быть упорным и… искать. Я нашёл!
— Ну не прошло и года, — Дазай закряхтел, приподнялся и лёг
головой Чуе на колени обратно. Видимо, пульт всё-таки отыскался в
затерянных мирах междудиванья. Жаль, что хозяина квартиры туда не
засосало. Щелчок — телевизор включается, и комната наполняется
негромким шумом заднего фона новостей или чего-то подобного.
— Озвучьте мне свои предпочтения, сэр.
Осаму — Чуя уверен — хотел подъебать, намекая, что у Накахары
не может быть предпочтений в просмотрах чего-либо на телевизоре,
но гость не так прост, как казалось бы на первый взгляд. Чуя только
улыбается, хмыкнув.
— Ужасов в твоей жизни было предостаточно, поэтому я выбираю
их.
Дазай молча продолжает щёлкать кнопки на пульте, и, наверное, к
его телевизору подключена приставка, позволяющая выбирать
абсолютно любой фильм, когда-либо пребывающий в прокате. Ну или
не фильм, а сериал и всё такое. К плазме в доме Чуи была подключена
такая же заумная хрень, только реагирующая на голосовое управление.
Чудо техники, ага.
— Что ж, — Осаму определился с выбором. — Астрал, я выбираю
тебя.
Комната наполняется скрипами, разговорами, напряжённой
тишиной и жуткими моментами с не менее жуткими звуками. Чуе это
всё не так уж страшно: он пересмотрел кучу всего с подобным
звуковым сопровождением и был закалён, тем более что его фантазия
сама рисовала происходящее на экране в привычной темноте. Кто
знает, кто знает, способен ли мозг слепого сгладить черты чудовища
или, наоборот, придать ему форму ещё ужаснее.
Что может быть ужаснее общения с Осаму Дазаем? Подкроватные
монстры со скулением забиваются в самые дальние углы под
постелью, сидящие на шкафах ведьмопризраки молятся, чтобы этот
идиот под сто восемьдесят не поднял голову кверху, маньяки с
изуродованными масками и кровавыми тесаками выпрыгивают из окон
облюбованных ими древних особняков, лишь бы не встречаться с этой
одноногой сушёной скумбрией, убийцы в подворотнях сами кончают с
собой, только завидев литератора издалека. Серьёзно, он ведь сам кого
хочет изведёт, из самого железного комок нервов сделает. Вот, с Чуей
какую гадость совершил! Раньше натренированный парень бросался
на него и не жалел ударов по телу и лицу, а теперь позволяет лежать
головой на его коленях, шутить про зрение в его присутствии и
касаться губами его губ. Кошмар какой-то. Похлеще всяких там
высокооценённых критиками хорроров. Дружить с Дазаем — вот
настоящий хоррор! Никогда не знаешь, когда зайдёшь в покрытую
мраком тихую комнату, а он там повешенный болтается в петле, только
зацепленный за верёвку не шеей, а ногой. Ещё и раскачиваться будет,
как на турнике.
Дазай несколько раз вздрогнул на начале. Стоило Чуе,
потянувшись руками вверх, переменить положение, сев так, чтобы
упираться локтем в подлокотник и подпирать ладонью щёку, слегка
поджав ноги на диване, Осаму, конечно, приподнялся, позволяя
сменить позу без проблем, но тут же пристроившись рядом: между
Чуей и спинкой дивана, положив голову Чуе на плечо и закинув одну
руку на его бок, а другую — под него. Пристроился, блять. Как
блядский кот, который пришёл и разлёгся, а ты теперь сиди и не
двигайся, чтобы не спугнуть. Он-то, Чуя, не сосредоточен глазами на
экране, на всяких там тенях на заднем фоне стен и рожах привидений,
а вот Дазай напряжён, как струна. Накахара не отказал себе в
удовольствии медленно и незаметно приблизить руку к подбородку
Осаму, а затем резко и снизу, с растопыренными пальцами, метнуть
ладонью перед его лицом, издавая хриплое «Ба!»
Ценнейший момент, когда литератор матерится, вздрогнув и
вскочив, а математик смеётся — угорает, проще говоря, — не реагируя
на лёгкий удар по плечу.
— Да иди ты! — Дазай явно недоволен тем, что Чуя смеётся из-за
его поведения, потому резко выключает или ставит фильм на паузу.
Комната наполняется светлой тишиной, освобождённой от всяких
проклятий и неожиданных появлений монстров в кадре.
— Матерящийся от страха филолог — прекрасное зрелище, —
Чуя утирает выступившие от смеха слёзы на глазах и успокаивается,
всё ещё похихикивая.
 — Мне можно, — Дазай теперь, кажется, дуется или даже
обижен, но ему, скорее всего, стрёмно за испуг. Ха-ха, лох. — Да я
сейчас сопливую мелодраму включу, будешь слушать и страдать от
нудных диалогов.
— Ну-ну, а лучше «Титаник» или «Хатико», чтоб мы, два
здоровых лба, обрыдались от смерти мужика или собаки.
— Ты ещё в «Титанике» подпевать будешь и за глыбу льда
болеть, — Осаму точно что-то ищет в списке фильмов или просто
соображает, что бы включить. «Джэн Эйр», ну точно, или что-то вроде.
Чуя слышит, что дождь за окном как шёл, так и идёт. Псу под хвост
такую погоду. — Ка-аждую ночь в моих снах я вижу тебя, я чу-
увствую тебя…
— Особенно я и особенно вижу. Включи уже что-нибудь, студент-
филантроп. Не хочу слышать твою болтовню, хоть признания в любви
послушаю.
— Ах признания в любви, значит? — судя по звуку в телевизоре,
Дазай всё-таки что-то нашёл. Наверняка это какая-нибудь любовная
драма. Назло Чуе. Допросился. — Да я тебе миллион признаний в
любви рассказать могу. В прозе и в стихах. Ямбом, хореем,
амфибрахием.
— Ты, во-первых, не матерись в присутствии представителя
технического профиля, — Чуя грозит пальцем примерно туда, где
сидит Дазай, — а во-вторых… Ну, давай, приведи мне любой пример
признания в любви, светило японской литературы.
Осаму демонстративно прочищает горло, пока фильм на заднем
плане только начинается.
— Какое счастие: и ночь, и мы одни! — а выразительно читает,
однако. — Река как зеркало, и вся блестит звездáми. А там-то… голову
закинь-ка да взгляни: какая глубина и чистота над нами!
— Сейчас голову закину и взгляну, точно.
Дазай шипит. «Не перебивай меня, темнота!»
— О, называй меня безумным! — Чуя жалеет, что не может
видеть лица Дазая в этот момент. Чудесны его эмоции, наверное, но об
этом только гадать и приходится. — Назови чем хочешь, в этот миг я
разумом слабею… Я в сердце чувствую такой прилив любви, что не
могу молчать, не стану, не умею!
 «Да я тебя не только безумным называл. Это ещё мягко сказано
будет, если назову, — Чуя усмехается про себя, слушая. Осаму бы
выступать где-нибудь с таким талантом выёбываться и не получать при
этом в морду. — И действительно, молчать ты не умеешь».
— Я болен, я влюблён, но, мучась и любя, — о слушай! о пойми!
— Осаму стопроцентно прикрыл глаза, приложив руки к груди или
ещё что-то, и как же это чертовски странно выглядит, когда рядом с
ним не прекрасная девушка, а абсолютно слепой, но охуенной
красоты — ха-ха, мнение субъективно — парень, ещё и не оценивший
литературного таланта. — Я страсти не скрываю, и я хочу сказать, что
я…
— Всё, всё, я понял, что у тебя восхитительная память, я даже
похлопаю, только заткнись, — Чуя махнул рукой, как маэстро,
призывая подчинённого к молчанию.
— Надо же, — Дазай усмехается. — Ты признал мой талант?
— Признал, только рот закрой. Я фильм не слышу.
— Неженка.
Осаму ещё немного повозился, сидя на месте, а затем вернулся в
то же положение, в котором Чуя страдал. Ну, почти, потому что
Накахара сел, ссутулившись и смотря куда-то в пустоту, обратившись
во слух, а литератор подобрался сбоку-сзади и снова положил голову
подбородком на его плечо, ещё и по-пидорски обняв одной рукой. Чуя
бы скинул эту руку, но забил. Чёрт с ним. Возможно, заражение
голубизной пошло полным ходом и перешло в активную фазу, а
Накахара теперь неизлечимо болен.
Этот придурок действительно включил мелодраму. Чуя даже не
слышал название, но от этих диалогов и музыки его клонило в сон. Он
сгорбился, сложив ноги, как в позе лотоса, и опираясь локтем на
колено, щурясь и вслушиваясь, вот только Дазай подозрительно
затих — ни смешка, ни комментария, ни ещё чего-либо, даже
ущипнуть не пытался. Накахара не слишком обращал на это внимание,
мало ли, Осаму по правде заинтересовался происходящим на экране и
откровенно пялится, ожидая поцелуя главных героев, но спустя сорок
минут фильма литератор неожиданно начал очень медленно клониться
вбок. Телевизор работал негромко, в квартире было тихо, Чуя
аккуратно выпрямился, протянув руку к голове Дазая и осторожно
нащупав её сильно склоненной к груди. Да уж. Обнимающая рука ещё
через несколько минут сползла Чуе на колено ладонью вверх, а
дыхание хозяина берлоги стало глубоким и размеренным. Накахара
впервые видел, что этот гиперактивный самоубийца всё-таки
нуждается во сне, а не бодрствует все двадцать четыре на семь.
Человек, значит, а не высший разум. Или фильм, скорее всего, жутко
интересный, раз один из двух зрителей заснул.
Чуе стоило немного отклониться вперёд, осторожно и медленно,
чтобы Дазай не менее медлительно упал, как в замедленной съёмке,
набок и даже не пошевельнулся. Парень вправду спал. Неужели так
плохо высыпается в последнее время, что засыпает днём? Судя по
тихому шуршанию, Осаму только руку к себе подтянул, продолжая
мирно дрыхнуть. Задушить его, что ли, пока беззащитный… Такая
отличная возможность! Но Чуя думает не об этом. Он этой мысли
только улыбнулся уголком губ, а сам потянул руку к мягким волосам
Дазая. Аккуратно коснулся, поглаживая и перебирая пряди между
пальцев. Хотелось бы взглянуть на его лицо, когда он спит. Если бы не
спал, обязательно бы язвительно спросил, что это Чуя-кун делает, но
не спрашивает же. Парень тихо наклоняется, незаметно выдохнув
носом в чужую холодную щёку. Сердце не бьётся оглушительно —
так, постукивает. Это называется нежностью? Как это называется? Вот
хуй разберёт это злостное чувство, честно. Чувство, когда вместо
хорошего удара по зубам хочется огладить по лицу и прошептать что-
нибудь сопливо-влюблённое в самые губы, обозвав возлюбленным
придурком.
Чуя осторожно прикасается носом к гладкой щеке, непонятно для
чего прикрывая свои глаза. Дышит тихо, чтобы не разбудить, и почти
не двигается, чтобы не задеть ноги спящего. Парень не знает, что им
руководит, когда одной рукой он совсем невесомо касается чужого
лица, гладит ладонью по щеке и касается её губами, ненадолго
задержавшись, словно мог бы оставить свой отпечаток на коже этого
святого ублюдка. Дазай так и не проснулся, продолжая глубоко
вдыхать и неслышно выдыхать. Накахара подбирает ноги на диван,
обхватывая рукой, кладя голову щекой на свои колени, чуть
выпрямившись и продолжая гладить по волосам, чтоб не разбудить.
Что с этого дурака взять? Его волосы мягкие и пушистые. Да чтоб кто-
нибудь когда-нибудь коснулся этой головы так же, как он сейчас это
делает! Убьёт к чертям.
 Чуя разбудит его, но потом, когда появится желание возвращаться
домой.

Примечание к части
зачем добавлять что-то важное для сюжета, когда можно просто
страдать хуйнёй.
Часть 12
Сквозь сон и туманные мысли в тяжёлой голове не пробивается
ни единого звука: тихо, как ночью. Хотя… В принципе, голова не
сильно-то и тяжела, а тело даже расслабленно. Прекрасное чувство
лёгкости и отдохнувших глаз, когда выспался. Дазай, по обыкновению
своему, практически никогда не смыкал глаз до наступления
темноты — вот что-то перемыкало в нём каждый раз, когда за окном
начинал брезжить серенький рассвет, пускай он его и не видел, и
тотчас просыпался, не в силах сомкнуть глаз хотя бы ещё на часок.
Будут уместны шуточки, что с петухами встаёт и главный петух. С
шестнадцати лет преследует его эта странная особенность: как только
начинало слегка светать, мозг тут же активизировался и отказывался
далее спать, и сидел Дазай с пяти утра, раскачивая железкой, на
подоконнике, на него же поставив здоровую ногу и сложив на коленку
руки. Смотрел со слипающимися глазами на дремлющую улицу, зевал,
считал бодрых собачников — раз с лабрадором, два с бочонком-
бульдожкой и обчёлся, — но заснуть больше не мог, зато знал каждую
деталь рассвета, открывающегося ему из его окна: серовато-розовое
небо, медленно светлеющее на горизонте и наливающееся бледно-
жёлтой кровью, постепенно разгорающееся сочным текучим золотом,
окрашивая небосвод из тусклого серого в жизнерадостный голубой, и
зелень деревьев становилась зеленее и светлее, сбрасывая тёмно-
изумрудные тени с листьев. Летом Осаму ходил ужасно сонный к
середине дня: приходилось вставать в четыре утра или безуспешно
ворочаться до семи, ибо всё равно сна ни в едином в глазу. А засыпать
рано не получалось: ну, а как заснуть рано, когда к вечеру появляется
столько интересных занятий и дел? Дазай привык к такому распорядку
дня, распивая кофе с энергетиками из раза в раз, а потом мучаясь с
болями в животе и изредка принимая снотворные. Такое бывало.
Ничего необычного.
Удивительно получилось в этот раз, на самом деле. Как это так?
Накахара своим присутствием внёс в его жизнь непоправимые
метаморфозы — если не метастазы, — из-за которых вдруг мозг
литератора поплыл и решил, мол, а чего бы, собственно, не нарушить
многолетний режим и, например, не заснуть прямо сейчас, раньше
пяти вечера? Хотя сам литератор тоже поплыл. Гори сарай, гори и хата.
Будет уместна шутка со стоящей рядом с Дазаем, смотрящим на Чую,
табличкой: «Осторожно, мокрый пол». Парень часто моргает, вытянув
шею и хрустя затёкшими позвонками, и хотел бы он потянуться
руками вверх или в стороны и приподнять голову, чтобы посмотреть,
как там за окном обстоят дела, параллельно поражаясь тому, что,
оказывается, можно спать днём, но неожиданно вдруг понял, что
рядом с ним, к нему спиной, тихо лежит не кто иной, как его
ворчливый гость. Буквально прижался лопатками к груди Осаму, но
это как раз-таки не странно — диван в ширину не такой уж и
громоздкий, чтобы развалиться на нём двум людям, не стесняя друг
друга, — а странно то, что Чуя позволил себе это сделать. Он ведь
капризный недотрога, так с хуя ли допускает такие катастрофы?
Первое время Дазай ищет подвох, но математик не двинулся, когда
литератор завозился, только продолжал спокойно вдыхать и совсем не
слышно сопеть. Авв. Дазай, смотря на рыжую макушку под своим
подбородком, начал чувствовать, что ему нужно срочно-пресрочно
придурошным голосом проораться — картина умилительна. Просто…
Да какой из Чуи зубастый хищник и грозный задира? Он самый
настоящий милый спящий медвежонок, поджавший к животу колени и
обнявший самого себя за бок одной рукой, вторую свесив с края
дивана. Появилось дикое желание стиснуть его в объятиях, как
плюшевую игрушку, и не брать во внимание, что эта плюшевая
игрушка, проснувшись, станет чёртовым дьяволом и выбьет все зубы
одним движением своей головы по челюсти, ещё и вцепится зубами в
руку и вырвет с мясом кусок, сказав потом, что это было «всего лишь
предупреждение». Чуя, скорее всего, случайно заснул в таком
положении, потому что, зная его, он бы лучше на пол сполз или спал
стоя, чем прижался к Дазаю, и слава богу, что не лицом к груди, иначе
литератор бы получил по печёнке просто за своё существование.
Дазаю в таком случае нужно вообще не двигаться и не дышать, чтобы
этот не выдавшийся ростом монстр не проснулся и не проломил его
рёбра от возмущения и смущения, и больше от последнего.
И всё-таки медвежонок.
Телевизор давно затих, синеватый цвет меню со списком фильмов
отражается голубоватым квадратом на светлом ковре. Дазай
приподнимается на локте, подпирая голову ладонью и справедливо
решая пока Чую не тревожить, глянув в окно. О, это последождевое
небо воистину чудесно: тёмно-серое по краям, словно рваная рамка из
обрывков туч, тяжёлых облаков из свинца, но эта нежно-розовая
сердцевина, проглядывающаяся между стенами других домов и
аккуратно посверкивающая над их крышами, и разлившийся плакучим
золотом от выглянувшего вечернего солнца желток в самом центре.
Дазаю кажется, что он через закрытые окна чувствует эту свежесть
после ливня, этот запах взмокшего асфальта — мокрые и невзрачные
дороги, покрытые чёрными влажными пятнами, как намокшая шерсть
большого города, медленно сохнущая, опадающая каплями с листьев
деревьев на землю. Над крышей дома наверняка ещё нависла гнусная,
холодная серость из куцых облаков, их оборванных грязных перьев, и
с другой стороны дома, если посмотреть в окно противоположной этой
комнате дальней комнаты, небо будет ещё черноватым, как разбухшая
клякса, и лишь на горизонте бледнеть переливом в серый и тонкую
полоску голубого. Если бы он умел рисовать, он бы постарался хоть
раз в жизни запечатлеть вид Йокогамы после дождя, но — увы!
— подвешенный язык дан, а руки не оттуда. Осаму вряд ли расскажет
кому-нибудь, что тот самый рисунок, который когда-то Чуя начиркал
на обратной стороне своего черновика во время какого-то его экзамена,
тот самый кривой рисунок его лица, который оба случайно разорвали,
он подобрал в тот день спрятал обратно в сумку, а дома, под светом
настольной лампы, осторожно, шов к шву, склеил скотчем рваные края
и вложил под стопки толстых томов, чтобы разгладился. Дазай не
знает, почему он сохранил эту вещь, спрятав в толстой тетради в самом
нижнем ящике стола, но рука не поднимается выбросить. Чуя не знал,
не знает и не узнает об этом, ну или узнает, но когда-нибудь потом. Всё
равно посмеётся и скажет, что у Осаму болезнь накопительства —
собирает в своей норе всякий мусор и гордится этим. «Ну, знаешь, тебя
я тоже беспрепятственно притащил сюда», — усмехнётся он и получит
кулаком под дых.
В его комнате нет часов, а диван угловой, белый, приятный на
ощупь. Если присмотреться, на одном из краёв видно старое замытое
пятно от кофе — Дазай старался, честно, но проливать что-то на белое
сродни смерти. Светлые обои непонятного то ли беловатого, то ли
кофейного, но нравящегося глазу цвета. Окно по длине всей стены, от
угла до угла, и за телевизор в одном из углов задвинуты коричневые
шторы, чтобы не мешать обзору. Один хиленький цветок на
подоконнике, или не цветок, а просто какая-то покрытая зеленью
палка — Дазай вообще не знает, что эта за его собрат такой овощной,
но растёт он и здравствует уже больше десяти лет. Ни разу не цвёл ни
единым цветком, просто обыкновенная шершавая зелёная палка,
мягковатая на ощупь, как представитель мясистых суккулентов, никак
не пахнущая и никак, блин, не умирающая — Дазай периодически
забывал поливать его, но вот цветок не умирал и всё. Выкинуть —
жалко, но Осаму подсознательно чувствовал, что постепенно набирает
коэффициент бесполезных действий в свою карму, ухаживая за этой
зелёной палкой. Если её поставить с подоконника на пол в её
коричневом керамическом горшке, она Дазаю будет до груди
доставать — нихуёвая такая в высоту зелёная палка. Хозяин квартиры
окрестил её каким-то глупым русским именем и называл своим
единственным другом, который его понимает, который его
выслушивает и никогда не огрызается, который, если вырвать его из
земли, будет классным рыцарским мечом. «Чудесный друг, всем бы
таких, — сказал он Ацуши-куну как-то раз, когда речь зашла о
комнатных растениях. — Неразговорчивый только, но столько пользы
от него! Всем советую». Литератор просто удивлялся с каждым годом,
почему это живое растение до сих пор не сдохло, учитывая просто
бомбезную ответственность хозяина комнаты, но палка жила и цвела, и
ничего в комнате не менялось. Дазай даже думал, что друг его верный
и овощной сделан из пластика, но земля была настоящей, да и корни
проглядывались. У этого странного цветка живучесть была такой же,
как и у Осаму. Никак не откинется, проще говоря.
Дазай перетащил эту зелёную палку в горшке из прошлой
квартиры в эту, когда его отец продал предыдущий дом и нашёл
обитель поближе к центральной больнице. На всякий случай. Осаму
прекрасно понимал причину такого местоположения, но и не
жаловался — теперь, когда госпиталь рядом, а к госпиталям и
больничным стенам у него развилась патологическая ненависть, он
хрен туда попадёт ещё раз и будет действовать наверняка. Этот чёртов
главврач, ещё и оказавшийся отцом Накахары, проклянет его, если
Дазай в больнице окажется снова и с тем же, а потом исполнит угрозу
своего сына насчёт того, что постарается запихнуть его железную ногу
ему в одно место, только собственными руками, и выпнет за порог
своей больницы к чёртовой матери. «Хватит вмешиваться в мою
жизнь! — Дазай кричал тогда, в последний неудачный раз, подскочив
на койке в реанимации и крепко сжав рукой подставку под капельницу.
В руках отзывалась режущая боль от зашитых запястий, бинты
покрывались красными пятнами. — Хватит! Я не хочу жить, что за
издевательство? Издевательство — вот вся моя жизнь! Изгаляюсь над
собой, будто оно мне всё нужно!» «Замолкни, — злобно прошипел
сквозь зубы доктор, вцепившись пальцами в перегородку койки сбоку
и заглядывая Дазаю в глаза, хмурясь. Ткнул пальцем ему в грудь.
— Пока я жив, ни один паршивый щенок с подростковым
максимализмом не выедет из моей больницы ногами вперёд. Да даже
если ты себе голову отрежешь! Пойду на принцип. Я уже говорил тебе
это и не раз. Не раз я говорил тебе это, Дазай!»
— Да что б вы понимали, ходя на двух своих ногах и вообще не
задумываясь, каково это — иметь две целых ноги! — Осаму дёрнулся
тогда, прищурившись и словно стараясь испепелить доктора Мори-
сана, судя по бейджику на халате, взглядом. — На вас не смотрят, как
на сбежавший эксперимент секретной лаборатории!
— Ты даже не представляешь, — Мори резко отошёл тогда,
тряханув койку, и на секунду — Дазай помнил — ему показалось, что
что-то непонятное промелькнуло в красно-карих глазах его лечащего
доктора. Тот, кто вечно хочет блага, но вечно совершает… Или
наоборот. — Ты, Осаму Дазай, — его голос стал низким тогда, — даже
не представляешь, над чем не задумываешься ты, когда банально хотя
бы крутишь головой по сторонам. Не учи меня, как мне работать, пока
психбольница не сломала тебе жизнь до конца.
Осаму не понимал тогда, о чём говорит Огай-доно. Сейчас же,
вспоминая эти слова после раздумываний о зелёной цветущей палке на
подоконнике, он понял. Понял, глядя на Чую и осторожно перебирая
пальцами его мягкие волосы. Возможно, Мори сам как-то подстроил
это знакомство, чтобы незадачливый самоубийца додумался, что кому-
то бывает в жизни ещё тяжелее, чем ему, но очень вряд ли. Мори, если
б мог, за километр бы не подпустил бывшего неоднократного его
пациента к своему сыну, но судьба шутить умеет, это знают уже
многие.
 Дазай всегда был честен с собой, поэтому справедливо в своих
мыслях себе же и заявлял, что до конца в чувствах к Чуе не разобрался.
Кто там на него что подумает? Он постоянно с девушками ошивался и
продолжает ошиваться, кто его вообще в романе с парнем заподозрит?
Тем более с рыжим ругающимся математиком, с которым они
подрались когда-то и якобы ненавидят друг друга по сей день. Да и
почему его должно волновать чужое мнение? Осаму всегда угнетало,
что говорило о нём его окружение: раньше, в шестнадцать и
семнадцать, если и приходилось бывать на улице, он выбирал самые
нелюдимые места и стыдливо прятал эту проклятую крючковую
железяку за свою здоровую ногу, если приходилось где-то
останавливаться. Ему всё казалось, что люди смотрят на него, а если
смеются, то только над ним. Конечно, ходит и скрипит, как клюкой.
Насмешки одноклассников подливали масла в огонь — Дазай
ненавидел урок физкультуры весь конец средней и всю старшую
школу. Все эти дети, бегающие за мячом, прыгающие, скачущие, как
олени, по всему залу или полю, сдающие нормативы, всё такое. Осаму
с завистью смотрел сначала на это, сидя на скамье и прожигая
взглядом свою железную конечность, а потом и возненавидел всей
душой. Почему они могут это делать, а он лишён самого
элементарного? Что за дискриминация, эй, вы там, наверху? Ненависть
и злобу юноша скрывал под плотной маской бесконечного юмора.
Половина его юмора — защитная реакция на всё, что его оскорбляет и
что ему не нравится, и, наверное, поэтому его считают
непробиваемым. Раньше Осаму был злопамятным — до конца старшей
школы он хранил многие воспоминания об обидах и ссорах, помнил
каждого, кто хоть раз косо посмотрел на него, и полагал, что его протез
приковывает лишнее внимание. Сейчас Дазай не растерял своей
прекрасной памяти, но всё зло, сделанное вокруг него и для него, стал
отпускать — счастливые и хорошие люди не станут прыскать ядом
плохого настроения на других. Он анализирует, запоминает и понимает
слабые стороны, исходя из оскорблений, из ругани, из изменившегося
после какой-либо темы поведения. Люди читаются, как раскрытые
книги, и Дазай только удивляется, как окружающие могут не видеть
этого. С Чуей было, конечно, немного сложнее, потому что самого
элементарного — самого очевидного — Осаму у него и не увидел, но
ведь и Накахара не такой простой, чтоб позволить догадаться кому-то
о своём недуге. Не случись инцидента с машиной, хрен бы Дазай
узнал об этом в столь скором времени и при таких быстрых
обстоятельствах.
Чуя злой и колючий. Он кажется злым с первого взгляда и острым
на язык — это про него говорят, что он встанет на колени лишь тогда,
когда нагнётся поднять топор или биту для своего коронного. Он
колюч, не желая подпускать к себе людей, способных ему навредить:
слепого обидеть, как конфетку у ребёнка отобрать, только
потренироваться немного нужно, чтобы стать бесшумным. Дазай
прекрасно понимает, на какой риск Накахара пошёл, доверяя
сомнительному самоубийце. Животные закрывают глаза и сонно
жмурятся в присутствии человека, когда не боятся его, так ведь? Чуя
очень храбр, засыпая на чужой территории с чужаком, рядом с
чужаком, прижимаясь к чужаку. Последнее, правда, уже случайно, но
Чуя ведь позволил себе самое первое, а значит, что подразумевал и
второе. Осаму, честный с собой, признаётся, что когда-то весной и
подумать не мог, что колючий и с тяжёлой рукой рыжий метр с кепкой
и вертушкой на ней может оказаться таким… Ну… Вот таким вот.
Типичные ласковые слова для парней не очень-то применимы, а для
Чуи — особенно. Если кого-то и можно назвать зайчонком, котёнком,
рыбкой, то Чуя — акулёнок или «ты ж моя маленькая ядовитая кобра,
убивающая с одной капли яда с клыков». Кобра эта потом сомкнёт
свои пальцы на чужой шее и без зазрения совести переломит за
упоминание о росте.
Осаму считает, что доверие Чуи — верх всех его достижений,
потому что даже престижный университет на хорошем месте меркнет
по сравнению с этим.
Осаму решает не терять возможность запечатлеть этот момент,
потому весьма аккуратно, аккуратнее вора в центральном банке,
пробравшегося в самое сердце золотохранилища через реагирующие
на движение лазеры к заключённому под титановый сплав огромному
алмазу, достаёт упавший между подлокотником и диваном телефон,
ложится обратно и вытягивает руку вверх, изменив камеру на
фронтальную. Чуя всё равно не увидит, и только поэтому Дазай будет
жить. Можно даже на главный экран поставить. На снимке у Дазая
глаза сверкают, а у Накахары лицо такое умиротворённое, словно бы
он видит во сне что-то хорошее. О, нет, словно бы он видит во сне. Не
хочется будить его. Возможно, не только Дазай в своих снах
полностью цел.
Спящий Чуя создаёт ощущение большого спящего, но кусучего и
злого кота, которого так и хочется потискать за пушистое пузико и
лапки с подушечками, но после этого непременно получить
разодранные в кровь руки и расцарапанное лицо. И это в лучшем
случае. Дазай рискует, стоит ему убрать телефон подальше, а самому,
вздохнув, наклонить голову к груди и уткнуться лбом в рыжую
макушку. Внутри, где-то под рёбрами, странный трепет. В животе
дрожь, будто бы он одновременно боится чего-то и испытывает
сильный холод. Говорилось там всегда что-то про то, что лучше
синица в руках, чем журавль где-то в небе, но Осаму этого самого
журавля спящим словил. Одно неверное движение — всё серьёзно
обратится в прах, потому что Чуя не даст вот так похабно и просто
себя касаться, он же весь из себя колючка-недотрога и бубубу. В
принципе, у него есть основания, конечно, так себя вести… Но всё-
таки. Всё-таки! Дазай чувствует себя ребёнком, который впервые
заполучил игрушку, которую очень-очень-очень хотел. Грезил о ней с
самого первого взгляда на неё на витрине. Она ведь такая вся… такая!
Окружающим не понять, если ребёнку захотелось. Дазаю кажется, что
он единственный смог приручить зверя, терроризировавшего всё
человечество на этой бренной земле и ещё в каком-нибудь
потустороннем мире. Протянул руку на свой страх и риск оставить её
оторванной в острых зубах, но зверь ткнулся в ладонь носом, словно
руководствовался тем, что неумный двуногий, получив своё, наконец-
то отстанет.
Но, как можно лицезреть, не отстал.
Прилип.
И, если бы Дазай умел урчать, как довольный кот, — заурчал бы.
Чуя был недвижим ещё минут двадцать. Дазай, кажется, даже
начал закрывать глаза вновь, когда его спящий гость начал морщиться
и что-то невнятно мыкнул, медленно и чувственно потягиваясь,
просыпаясь, вдавливая Осаму лопатками и спиной в спинку дивана.
Конечно, лежать в такой позе — всё тело затечёт и занемеет. Как Чуя
не окаменел ещё в такой позе — загадка. Блять, он умудрился
потягиваться так, что упёрся своей задницей точно Дазаю в пах,
отлично. Не подавать виду, не подавать виду. Чуя случайно, Дазай не
заметил и остался жив. Он осторожно приподнялся на локте снова,
подпирая щёку ладонью и глядя на проснувшегося: догадается, как
лежал и рядом с кем, или нет? Чуя хрустнул шеей, по одной вытянул
ноги, а затем, видимо, всё-таки что-то понял, затихнув, напрягшись и
прислушавшись. Дазай, на самом деле, ждал, что Чуя сейчас начнёт
потягиваться, как кот, встав на колени, выпячивая задницу назад и
прогибаясь в спине… Но достаточно с него. Юноша резко двинул
локтем назад, упираясь им Осаму в рёбра и слыша сдавленный «ай», а
потом, видимо, картина в его голове сложилась очень быстро, раз
медленно, словно в силах спугнуть или не веря своему
мироощущению, он перевернулся на спину и протянул руку вперёд.
Ладонь Чуи легла Осаму сначала на плечо, огладила по груди,
нащупывая и убеждаясь в собственной ужасной правоте, и чего стоит
одно наблюдение за эмоциями слепого — сначала нахмурррренный и
подозрительный, а потом его лицо, как в замедленной съёмке,
вытягивается от осознания произошедшего, брови приподнимаются,
губы слегка поджаты, выражая беспомощность. Дазай уж хотел было
прокомментировать, как вдруг рука Чуи одним выверенным и быстрым
движением оказывается у его глаз и хватает за лицо всей ладонью,
вынуждая зажмуриться и поморщиться. Накахара будто для галочки
убедился, что позади него лежит действительно закадычный товарищ,
но кажется, что убеждение его только расстроило. Смутило как
минимум. Какого лермонтовского дьявола?
— Что ты делал? — голос стальной и негромкий, акцент на
каждом слове, и из-за этого Дазай тотчас почувствовал себя на допросе
у властей в пятидесятые годы. Если Чуя сожмёт пальцы и вопьётся
ногтями в кожу, Осаму добровольно сознается в измене родине, лишь
бы пытки закончились. Литератор приподнимает руки ладонями вверх,
приоткрывая один глаз и наблюдая выражение лица Чуи, как у
хладнокровного убийцы или добытчика информации у иностранных
шпионов — распахнутые, как у гипнотизёра, глаза, вглядывающиеся в
самую душу, и вопросительно вскинутая бровь.
— Клянусь своей сексуальностью, Чуя, — говорит он с усмешкой,
видя, как всё ещё лежащий рядом с ним гость недовольно цыкнул, —
это ты так элегантно улёгся, я тебя не трогал.
— Клянись существующим, мерзавец, — Накахара фыркает и
щиплет Дазая за нос, убирая руку и брезгливо встряхнув ею. Больно
щиплет, Осаму растирает ущипленное место.
— Поклялся всем тем существующим, что у меня есть. Могу ещё
поклясться обворожительностью и природной красотой.
— Ты себя описывай, а не говори, что видишь во мне, — Чуя
резко поднимается, сев и растирая шею ладонью. Неловкое положение.
Не нужно было наклоняться к нему и… и… Как позорно. Накахара
искренне надеется, что Дазай спал и не следил за тем, что он делает.
Только бы не покраснеть. Он ведь ненадолго прилёг, ему даже спать не
хотелось, как так получилось? Сколько он продрых? Чёрт. Чёрт. Чёрт.
Задерживаться в его планы не входило. — Сколько времени сейчас?
— Половина девятого, — Осаму произносит это, вставая и
потягиваясь, судя по звукам. Он сидит рядом, а вот Чую как током
пришибло. Ой.
— Сколько?!
Блять, блять, блять!
Как перед родителями объясняться, где он шатался? Ещё и без
телефона. Восхитительно.
А отца Дазая, случаем, нет же дома?..
Чуя вскакивает с дивана, чувствуя, что сейчас начнёт метаться.
Нужно побыстрее собраться, руки в ноги и возвращаться. Может, его
отец ещё не вернулся домой? Дазай спокоен и невозмутим, Чуя
прислушивается, но не слышит никаких посторонних звуков: Осаму
сам себе хозяин в этой берлоге пока что, и это хорошо. Немного
успокаивается. Слепой не хотел бы встречаться с посторонними
людьми в такой обстановке и в чужой квартире — конечно,
представить бы выражение лица Дазая-старшего, когда видит своего
сына, обнимающим другого парня. Накахара чувствует себя
нашкодившим пацаном, накосячившим в школе и ждущим нагоняя от
высших сил в лице родителей, но… блять! Ему уже девятнадцать, а он
даже не может сказать точно, хорошей ли компанией обзавёлся. Чуя
тяжко вздохнул, зарываясь пальцами одной руки в свои волосы. Он
помнит ту реакцию встречи литератора и его отца, да и вряд ли Мори
хорошо к Дазаю относится. Возможно, Чуя упускает какие-то детали…
Но не суть. Он это напряжение между ними чувствует, словно сидит на
высоковольтном проводе и его вот-вот шандарахнет, а вот когда это
вот-вот настанет — неизвестно. В любую минуту, как сухой соломинке
вспыхнуть. Мори во всяком случае не будет рад, что его сын
ошивается с бывшим неоднократным самоубийцей, который ещё и
ругался с доктором за то, что тот его вытащил с того света за его
оставшиеся полторы ноги. Мало ли, вдруг этот отбитый предложит
двойное самоубийство, отыскав в этом что-то эстетичное? Они ведь
только-только перешли ту грань, чтобы не входить в касту
подросткового суицида. Так, нужно собраться.
— Ну не уходи, — Осаму тянет это на заднем плане с такой
интонацией, словно потянется сейчас к Чуе рукой, как к
единственному своему спасению в этой жизни. — Мне без тебя будет
скучно и одиноко!
— Не будет, — ответил как отрезал.
— Не оставляй меня. Я… Я… — это звучит так, будто Осаму
выдумывает на ходу и не скрывает, подбирая в голову идеально-
идиотский вариант. — Я… О, темноты боюсь.
— Ах, малыш Дазай боится темноты, какая жалость, — Чуя
театрально-раздражённо всплеснул руками. — Вот отец твой придёт,
ему всё и расскажешь, какие-такие-сякие подкроватные монстры тебя
обижают и какой конкретно ногу откусил.
— Он не придёт сегодня, — ах, ну ясно, почему Осаму вообще не
парился насчёт затаскивания Чуи в свою берлогу. Даже свидетелей
злодеяний не будет. — Ночная работа, пятое, десятое…
— Ну, у тебя есть вторая нога, скормишь монстру её, чтоб не жрал
тебя полностью.
Чуя, шагнув вперёд, едва не спотыкается, задев ногой колёсико
кофейного столика, но выпрямляется и стоит на месте, прошипев что-
то крайне некультурное.
— Чуя-кун, не торопись ты так. Чего ты мечешься? — голос Дазая
стал таким спокойным, будто ничего не случилось, Накахара не самым
наглым образом только что ткнул его в его недостаток и не споткнулся
после этого в знак мгновенной кармы. Конечно, Осаму у себя дома и
знает все лабиринты своей норы, в отличие от некоторых. Чуя пока
соображает, что ему делать. — На улице ещё светло-о-о, — протяжно
зевает, прикрывая рот рукой и не обращая внимания на собравшегося
выходить из комнаты гостя. Дазай шуршит чем-то. Похоже на
разворачивание фантика. — Дождя уже нет… Подожди меня, никуда
не иди, я тебя про-
Грохот. Слова Осаму прерывает грохот.
 Он ведь так сладко тянулся руками вверх, прикрыв глаза и зевая,
как вдруг перепугался, вздрогнув, будто с верхнего этажа кто-то
проломил пол и провалился в квартиру к Дазаю. Он чуть конфеткой не
подавился. Грохот очень характерный, если не вхарактерный, с
отборным, выкрикнутым в чистой тональности «Блять!», потому что
на середину комнаты, не вписавшись в поворот и врезавшись лбом
аккурат в дверной косяк, промахнувшись по дверному проёму,
отскочил Чуя, держась руками за лоб. Он согнулся в три погибели,
растирая ушибленную бровь, жмурясь и шипя. А ведь Осаму говорил
ему не метаться. Бедняжка. Поспешишь — Дазая насмешишь, как
говорится, потому что сейчас он смеётся.
— Чу-уя, — литератор встаёт с дивана, подходя ближе и
наклоняясь к нему. — По-моему, я испытал сейчас чувство дежавю. Не
напомнишь, где я уже видел такую же картину часами ранее?
— Да заткнись ты! — Чуя постепенно выпрямился, поставив одну
руку на пояс, а ладонью другой сильно надавив на бровь и продолжая
растирать, чтобы унять боль. Вписался очень недурно, размазывая
сейчас капли крови по лбу.
— Если у тебя проблемы с геолокацией, не стоит рваться вперёд
паровоза, — Дазай уходит куда-то из комнаты, пока Чуя оглушён,
обездвижен, повержен и снова всё ненавидит. — Настрой свой
внутренний джи-пи-эс!
Накахара не ответил. Ему больно. Он с полной уверенностью шёл
на выход, а попал немного левее выхода, и это ай-яй-яй как неприятно.
В этой проклятой квартире он уже два синяка за день получил, что ж за
невезение? Нельзя ему бывать на чужих и незнакомых территориях, не
исследовав до конца и плохо ориентируясь на столь маленькой
местности. Дазай вскоре оказался рядом, прищёлкав из другой
комнаты без тапочка, и коснулся руки Чуи, растирающей ушибленную
бровь.
— Убери-ка руку, солнышко.
— Я тебе, блять, не солнышко.
— Хорошо, агрессивное оранжевое пятно, будет по-твоему.
Чуя только рыкнул недовольно, но послушался. Его лба касается
что-то влажное — салфетка — и стирает размазанные красноватые
разводы, немного щиплет по рассечённой брови, и затем Дазай отдаёт
салфетку Чуе в руки, чтоб вытер свою ладонь и не был похож на
убийцу, выпотрошившего жертву голыми руками. Ушибленное место
болит, но Осаму клеит на него что-то — пластырь, — клеит аккуратно,
разглаживая. Ишь, заботливый подлец. Накахара только фыркает и
хмурится, выглядя очень рассерженным и смущённым, не желая
принимать помощь. Кто бы мог подумать, что Чуя, вывихнув когда-то
Дазаю плечо, будет теперь спокойно подставлять лицо и голову под
забинтованную руку? Ушибленное место щиплет и ноет. Хочется
поскулить, как щенок.
— Крошке Чуе бо-бо?
— Завали своё ебобо, — сквозь зубы цедит Чуя, опустив голову,
словно не хочет смотреть Дазаю в глаза. Его скулы и щеки снова
касаются холодные пальцы, его лба снова касаются чужие губы, будто
от поцелуя вся боль утихнет, его лицо снова предательски горит, а в
темноте глаз расплываются желтоватые круги. Чуя поджимает губы,
сжимая в руке салфетку. — П-пидор несчастный.
— От того же слышу, — Дазай точно улыбается. У Чуи громко
бьётся сердце, он волнуется и теряется. Блин, блин, блин, херня какая-
то. — Пойдём. Если твой отец спросит, бил ли я тебя, отвечай
положительно.
— В смысле? — Осаму тянет его за руку за собой, шагая спиной
вперёд и положив одну из рук Чуе на плечо, чтобы юноша уж прямо
точно ни во что не врезался. — Ты хочешь быть кастрированным
прямо на месте? Зачем?
— Да по приколу. Я же плохая компания для тебя, так хоть статус
плохого мальчика поддержу. А ещё этот… — щёлкает пальцами,
вспоминая. — Бич рабов моих земных. Я царь познанья и свободы, я
враг небес, я зло природы…
Дазай вдруг прерывается, когда спотыкается обо что-то, но не
падает, хотя мог бы, и чертыхается. Чуя почему-то хрипло засмеялся,
теряя хмурый настрой.
— Я вижу: ты у ног моих.
— Один сейчас домой возвращаться будешь.
Хе-хе, задело. Вот ведь плюшевый идиот. Дазай обиженно бубнит
что-то про то, что Накахара сам хорош в своих кривоногости, но Чуя
как-то неожиданно понимает, что в компании Осаму ему всё-таки
хорошо. Да, ему уже не раз прилетало чем-нибудь по голову или по
телу, да, они уже не раз цапались едва не до злобного щенячьего визга,
да, они ссорятся, как детсадовцы, не поделившие игрушечный
грузовик, но всё равно продолжают ошиваться вместе. Да, их союз
странен, но рядом с литератором как-то комфортно, что ли. Можно не
стрематься показаться дураком рядом. Слепым дураком. И пускай на
Чую в зеркале, когда он пройдёт мимо, посмотрит растрёпанный, с
синяком на лбу и пластырем на брови монстр, Осаму всяко выглядит
не лучше, чёртов киборг. Удобно ему, наверное, постоянно надевать
один кроссовок, и неудобно, наверное, покупать новую обувь — хрен
продадут один ботинок без второго. Наверняка продавцам жутко
неловко, когда парень с протезом, покупая обыкновенную пару обуви,
шуткует, что, мол, ему только один и понадобится, а он несправедливо
переплачивает.
Дазай открывает двери, но почему-то затихает, не давая пройти.
Его ладонь вдруг касается рыжей головы и елозит по волосам,
приглаживая, на что Чуя только фыркает — видимо, он действительно
растрёпан. Был растрёпан. Почему-то его не особенно волнует теперь,
как отреагируют родители, он ведь знает, что литератор покончил со
своим прошлым, в настоящем являясь забавным придурком, нос
которому разбивать может только Накахара и никто другой. «Теперь ты
красавчик, — говорит Дазай, ткнув ещё и пальцем в кончик носа Чуи.
Подмечает, что слепой морщит нос, как кролик. — Все невесты
двора — твои!»
Дурак.
Именно сейчас Чуя очень вовремя прикусил язык, когда ему
ужасно захотелось сказать-пошутить, что тян не нужны. В каждой
шутке есть доля шутки.
— Дазай.
— Мм?
Чуя не знает, что он делает и чем руководствуется. В его голове
вообще одно перекати-поле, гонимое ветром отсутствия здравых
мыслей. Пока Осаму стоит рядом с ним, слепой протягивает руку
вперёд, касаясь пальцами его локтя, хватая и за него разворачивая к
себе, потянув. Сердце разбивает рёбра в костную труху, становится
жарко, но руки уже сами всё делают и не останавливаются: Чуя провёл
рукой от локтя Дазая до его плеча, на секунду сжав пальцами ткань
футболки, вздохнув, скользнув теперь ладонью к забинтованной шее,
протягивая к ней и вторую, обхватывая, приподнимаясь на носках. Как
же глупо Чуя выглядит. Осаму даже не вякнул ничего, что
удивительно, только ногой скрипнул. Ну и правильно, его же зубы
будут целее. Чуя за полсекунды возненавидел эту разницу в росте и то,
что литератор — ну просто ебаный жираф на ходулях, но отринул
любую мысль, очищая голову, хмурясь и проводя пальцами одной
руки, держась второй за чужую шею, по острому подбородку,
ориентируясь, где у этой нахальной морды глаз, а где рот. Выдыхает
прямо ему в губы, огладив большим пальцем по нижней. Вряд ли
Дазай мог ожидать такого неебически охуительного поворота, стоит
Чуе ни с того ни с сего решить его поцеловать. Вот так. Без
предпосылок. Ничего не предвещало, как говорится, но такие
неожиданности приятны.
Чуя не целовался до этого никогда и ни с кем, если исключить все
поползновения Дазая к нему, и искренне надеется, что литератор не
высмеет его попытку сейчас. Ну, в конце концов, все же с чего-то
начинают? Внезапные порывы, то, сё, вся эта розово-сопливая хуйня.
Чую не смутила ни открытая дверь, ни то, что они стоят в таком виде
на самом пороге, он просто захотел поцеловать и захотел именно здесь
и сейчас. Ну, да, его выбор не лучший, причём вообще во всём: в
действии, в избранни- Фу, блять, чтоб он ещё раз применил это слово
по отношению к суицидальному ублюдку. Так, ладно, нужно собраться
и попробовать. По рукам ползут волны мурашек, волоски на коже
встают дыбом, он это ощущает, слыша, как Осаму рвано выдохнул ему
в лицо, чуть наклонившись.
Чуя прижимается губами к его губам, чуть склонив голову,
чувствуя, как Дазай перестаёт строить из себя истукана и касается
руками его боков, скользнув ими к пояснице и обхватывая, прижав к
себе. Или держа, чтоб юноша не опустился с носков и не потянул за
собой, ломая Дазаю шею. От Осаму пахнет мятной конфеткой, какая
прелесть, блять. Удары сердца в ушах заглушают все окружающие
звуки, а Чуя боится, что, когда откроет свои крепко зажмуренные глаза,
увидит лицо Дазая и потеряет к чертям сознание от происходящего.
Его, литератора, язык касается тонких и гладких губ Чуи, когда ладонь
слепого касается холодной щеки, заправляя пальцами пушистую прядь
на виске за ухо. Осаму определённо не против этого неожиданного
порыва, прикрывая глаза, причмокнув и проводя языком по зубам Чуи,
где-то в глубине души надеясь, что его парень не сомкнёт челюсти и не
лишит Дазая возможности нормально говорить. Вообще-то, Чуя если и
представлял себе романтику в своей жизни, то с какой-нибудь
девушкой, а тут судьба над ним неплохо подстебалась, будто решила
посмотреть, как будет смотреться, если к полной слепоте добавить
охрененную европейскую внешность, рост в сто шестьдесят и
нетрадиционную ориентацию. Ну, да, классный набор.
Чуя в эту долгую минуту не думал ни о чём вообще. Его не
существовало в мысленном плане, он полагался только на чувства и
ощущения. Его лицо горело, рука крепко обнимала за забинтованную и
от того шершавую шею, его била лёгкая дрожь, или это ему только
кажется от учащённого сердцебиения. Он жмурится, шумно выдохнув
носом и позволяя Дазаю себя целовать, позволяя сминать губами его
губами, позволяя толкнуться влажным языком в его язык и внезапно
больно и отрезвляюще укусить за нижнюю губу, стоило отодвинуться
и растянуть паутинку слюны между языками. Это было подлым
предательством! Кусать беззащитного и неподготовленного?! Чуя тихо
шикнул, втянув воздух через приоткрытый рот, облизнув губу и
опустившись на ноги с носков, скользнув руками с шеи и лица на
плечи, до локтей, опуская их совсем. Ему думается, что после
совершённого ему больше вообще ничего не страшно в этой жизни.
Дазай не сразу расцепляет кольцо своих рук, чтобы Чуя не стоял к
нему так близко, только после того как прижался губами к щеке Чуи,
оставив цепочку коротких поцелуев до уха — Накахара невольно
хихикнул, потому что, блять, щекотно, отвали, Дазай, ты уже
разошёлся. Слепой утирает укушенную губу, облизывает её снова и
чувствует лёгкий металлический привкус крови, поморщившись. Лицо
ещё пылает, он это чувствует.
— Ну и какого чёрта?
Дазай только усмехнулся.
— Скажешь, что я тебя жестоко избил.
В подъезде было тихо, только где-то очень наверху кто-то выходил
из квартиры с собакой, если судить по шарканью когтей по ступеням
вниз. На улице — по-вечернему прохладно. Чуя даже ёжился, потирая
рукой левое плечо, пока Дазай, держа за левое запястье, вёл его за
собой. В воздухе пахло сыростью, мокрой травой и мокрым камнем, не
было слышно толп людей, только изредка раздражали слух
велосипедные звонки и лай собак на прогулке. Ладно, не раздражали:
слушая, Чуя чувствовал себя частью жизни. Литератор шёл молча,
привычно щёлкал протезом, и эти щелчки не давали Накахаре
потеряться. Он уже не считал шагов в своих мыслях, он думал о чём-то
отвлечённом, полностью доверившись Осаму и лишь поворачивая
голову на разные звуки: машина проехала, открылась дверь магазина
со звоночком, засмеялся ребёнок. Кроссовки иногда шлёпали по
мелким лужам после дождя и хлюпали в грязь, но Осаму старался
пресекать попытки Чуи вляпаться в последождевое месиво из земли и
резко пару раз тянул на себя за руку, чтоб прекрасный принц не
вступил в это дерьмище. В какой-то момент Дазай начал насвистывать
что-то, и Чуе кажется, что напев ему знаком. Криво Дазай
насвистывает, конечно, но нечто знакомое улавливается. Это… Как
же… Чёрт, ну вот на языке название крутится. Когда Осаму
останавливается, видимо, возле перехода, ожидая зелёный, у Чуи в
голове вдруг щёлкает. Это же «Волк». Волк, что каждый день прячется
от солнечного света, крадётся в тени, каждую ночь танцует в лунном
свете и откуда бы то ни были слышит зов. Это какое-то мистическое
стечение обстоятельств, что Дазай в курсе многих песен, которые Чуя
знает, или Накахара просто не догадывается о том, какой Осаму
хитрый, ведь наверняка что-то сделал, чтобы догадаться. Хакнул
чужие мысли, программист юный.
— Вон из головы, — Чуя чуть дёргает рукой, чтобы литератор
отпустил, и запускает её в карман брюк. Дазай замолк, когда Накахара
сказал первую строчку. Скорее, напел. — Вон из сердца, из разума.
— Можешь бежать, но не сможешь спрятаться, — поддержал
спутник тем же напевом.
— Я сделаю тебя моим.
Слышен электрический щелчок, и Дазай подтолкнул ладонью в
спину, намекая, что пора идти.
— Вон из головы, вон из сердца, из разума…
— Потому что я чувствую, как твоё тело просит о большем.
Литератор снова насвистывает проигрыш, и Чуя почему-то
улыбается. Странно всё это. Ему кажется, что это всё не просто так, а
Дазай каким-то образом ухитрился сделать так, чтобы Чуя думал, что
все стечения обстоятельств — случайны. Ну не может всё так удачно
сложиться для него, это слишком сложно для хитросплетений его
выёбистой судьбы. Они уже в знакомом Чуе месте, через несколько
минут — его дом, и чем ближе его родная обитель, тем больше Чуя
начинает бояться. Ну ей-богу, как маленький. Пять минут назад у
Накахары было настроение взять гитару, свалить в какое-нибудь
безлюдное место с Дазаем и распевать с ним всякую хрень, которая
только в голову прийти и может, или слушать, как Осаму трещит свои
стихотворения на память. Картина маслом, когда где-нибудь в тени
деревьев, в укромном месте тихого вечернего парка, на лавочке сидят
двое парней, причём один читает любовную лирику другому,
внимательно слушающему, не перебивающему и прикрывшему глаза.
Два чёртовых голубка, сияющих натуральностью за километры от себя
вокруг, только за оскорбление голубком один врежет по челюсти своим
коронным, даже не видя обидчика, а другой добьёт протезом —
похоронным, рассказав параллельно пафосный стих о поражении
проклятого врага и вдавливая железной ногой несчастного в землю.
Как писал Тургенев, несмотря на свою слепоту…
Лишь бы всё было хорошо сейчас.
Дазай снова смотрит по сторонам. Снова эти заборы,
огораживающие дома, снова те же собаки, которых он видел когда-то,
и раскинувшееся оранжево-розовое небо над головой, закатное небо с
прорезями лёгких перьевых облаков. Сейчас начало десятого, а Чуя
Дазаю кажется этаким мальчиком-бунтарём: впервые по собственной
воле вышел из возлюбленных им четырёх стен своей комнаты и
проболтался где-то с самого утра до вечера. Ууу, юный революционер.
Накахара как-то голову опустил, видимо, размышляя, что сказать. Ну, а
что ему говорить? Он уже взрослый и имеет право распоряжаться
своим временем, вот только Осаму кажется, что дело не в контроле
родителей. Полностью слепой, и не дома, и так поздно, и в такой
компании — страшно подумать, во что он может вляпаться. По краям
небо окрашено в нежный фиолетовый, а окна дома Чуи горят текучим
золотом. Эпично будет смотреться, когда юноша, домашний цветочек,
появляется на пороге в сопровождении другого парня. Литератору
очень хотелось бы сказать какую-нибудь изобличающую шутку, но
боится, что ногами его забьёт не только Накахара, но и его отец. С
Мори-саном шутки плохи. Он растворит тело в кислоте, и никто не
докажет, что здесь кто-то был. Улик даже не будет, этот доктор
прошарен. Вот что по-настоящему страшно: оказаться в морге, в
закрытом отсеке, без возможности выбраться, потому что
патологоанатомы предупреждены. Врачи — сила страшная. Они могут
официально продать на органы и быть чистыми, как прозрачное
стёклышко, а особенно невинны хирурги в их белоснежных, как
шёрстка малышки-овечки, халатах с замытыми пятнами крови.
Чуя нервно сглотнул. В голове автоматически начался отсчёт
шагов до двери, и расстояние предательски сократилось до пятнадцати
шагов. Четырнадцать, тринадцать… Десять. Так. нужно взять себя в
руки. Когда вытянутая в сторону рука ладонью прикасается к
привычному шероховатому забору, Чуя громко вздыхает и чувствует,
как Осаму положил руку на его плечо.
— С тобой всё нормально, что ты как комок нервов? — Накахара
на это фыркает. Дазай обнял его за плечи одной рукой, но Чуя
дёргается, отпихивая Осаму от себя и слыша недовольный стон. — Ой-
ой-ой, неужели крошка Чуя стесняется моей компании?
— Ты сам прекрасно знаешь, что стесняюсь я не этого, идиот, —
Накахара завернул к дому, считая три шага до двери. Он впервые, если
честно, так поздно возвращается домой без причины, а не по учёбе.
Махнул себе за спину рукой: — Уходи.
— Уже прогоняешь? Но я так хотел отчитаться перед твоим
отцом, что вернул его сына в целости и сохранности! — Дазай стоит
сзади и ноет. — Как твои родители мне потом в глаза смотреть будут?
Синяка на лбу у тебя всё равно не видно.
От замечания про синяк становится легче, потому что Чуя уже
готов был начать объясняться, что никто его не бил и ни под какие
машины он не бросался лицом на капот. Если сейчас литератор
находится на стадии «Я обещаю, что приведу вашего сына ровно в
восемь», то через какое-то время он обязательно, уводя Чую за собой,
будет готов на полном серьёзе сказать, что сам решит, когда вернёт
юношу домой.
— Я тебе сейчас в глаза посмотрю, если ты не свалишь отсюда на
счёт три, — Чуя стоит прямо у двери, запустив руку в карман за
ключами. — Раз.
— Но Чуя!
— Два.
С Накахарой, когда он отсчитывает время до чьей-то смерти,
лучше не шутить, и Осаму всё-таки отходит на два шага, хмыкнув.
Отошёл, но не ретировался из поля зрения до конца. Чуя хотел было
уже произнести «три» и грозно обернуться, целясь ключами прямо в
чью-то черепушку, как вдруг в замочной скважине звучит поворот
замка с той стороны. Дверь открывается, Чуя стоит на пороге
замешкавшимся истуканом, неоднократный самоубийца стоит позади
него. Проливается апельсиновый свет на тёмную траву, на Осаму
падает тень от Чуи. Накахара не видит, как Дазай помахал матери
слепого рукой.
— Ваш сын доставлен в целости и сохранности! — весело и
громко произнёс он, улыбаясь, и от этого Чуя голову в плечи втягивает.
Ебанутый идиот, блять. От ответившего ему голоса матери Накахара
не знает, как вести себя: радоваться, что Дазай это не его отцу ляпнул,
или стрематься всей сложившейся ситуации? Чуя ему язык оторвёт в
следующий раз, если Осаму посмеет снова заявиться на его порог.
Если посмеет вернуться за следующим разом.
— Благодарю, Дазай-кун, — Коё явно в замешательстве, это
слышно по её немного удивлённому голосу, и Чуя благодарит все
высшие силы, что ему не нужно прятать взгляд. Он чувствует только,
как его глазами сверлят. Ладно, он уже большой, ему можно. — Но
можно было и немного пораньше.
— Прошу прощения, — нет, блять, этот дурак ей ещё и отвечает!
— Всё по пожеланиям Вашего сына, я ему повинуюсь, виноват, —
Озаки видит, как юноша с протезом разводит руками. — Больше такого
не повторится.
Дазай бы очень хотел пошутить, открой дверь Чуе Огай-доно, что
папочкой его сын называет не только его, но… Не время, не время, что
за ужасные шутки, Дазай-кун, где твои правила приличия? Нельзя
берега путать, ты не Колумб.
Чуя не хочет вклиниваться в разговор. Он ощущает себя
вернувшимся со школы нашкодившим пацаном лет двенадцати, но
нужно ведь вести себя гордо и держать планку, так? Озаки ещё молчит,
пока щелчки протеза отдаляются, а потом слышен тихий скрип
растворённой шире двери. Наверное, она отошла, давая Чуе пройти, и
слепой, вытянув руку вперёд, чтобы убедиться в свободе прохода,
почему-то не заходит, потирая рукой шею.
— Привет, мам, — прочищает горло, отвернув голову, будто
может видеть, и проходит внутрь. В доме теплее, его снова окружают
знакомые запахи, а значит, он скоро может лечь в свою любимую
кровать и поспать. Пахнет свежеприготовленным горячим рисом. Да,
конечно, он ведь так давно не отдыхал.
Дверь за ним закрывается, судя по щелчку замка, и слышно, как
Коё облегчённо выдыхает. Чуе сразу становится неловко, ведь, видимо,
мать волновалась. Ещё бы не волноваться, когда слепой сын ушёл без
телефона и вообще без предупреждения с непонятно кем непонятно
куда. Юноша только-только снял обувь, разминая пальцы на ногах, как
вдруг почувствовал прикосновение гладких ладоней к его лицу —
Озаки всё-таки заметила пластырь на рассечённой брови и
запёкшуюся кровь на губе. Ну, да, было бы странно, если б не
заметила.
— Где ты так? — женщина коснулась пальцем пластыря, и Чуя
зажмурился, шикнув. Всё ещё больно.
— Да я это… — Накахара, втянув воздух сквозь зубы, отошёл,
встряхнув головой. — Я в поворот не вписался. Разбил губу и… Ну ты
видишь.
— Это ожидаемо, — Озаки вздыхает. Она точно покачала головой,
прикрыв глаза ладонью. — И очень опрометчиво с твоей стороны.
Таким темпом, дорогой, тебе нужно будет носить строительную каску.
— Ну, не в первый раз же? Я привык, — Чуя неловко усмехается.
Да, взросление определяешь по тому, когда родители перестают
придавать значение твоим поздним возвращениям домой. Накахара
уже даже успокоился, ведь про Дазая мать ничего не спросила, что
хорошо, но не бывает дыма без огня. Он только коснулся стены, чтобы
вернуться в свою комнату, как голос отца застал его врасплох. Бам.
Выстрел в спину.
— И что же ты делал с ним? — голос Мори вроде как спокоен, но
Чуя-то знает, что отец, не доверяя протезированному, не доверяет
теперь и сыну. Накахара шумно выдыхает носом, сжав одну руку в
кулак и нервничая. Зуб даёт, что мужчина опёрся плечом на стену и
скрестил руки на груди, стоя в двух шагах от него.
— Ничего, — Чуя не хочет поворачиваться к отцу лицом,
продолжая стоять боком, тарабаня пальцами по дверному косяку и не
решаясь двинуться в комнату дальше. — Просто гулял с ним. Погода
хорошая.
— Моему халату сушиться ещё несколько часов, — Мори
недвусмысленно намекнул на прошедший ливень. Видимо, закончился
он всё-таки недавно. Блин. — А ты сух.
— Не логично разве, что мы не стояли под дождём? Пап, всё в
порядке. Он мне просто друг.
Всё, блять, приплыли. После обзывания протезированного
самоубийцы другом Мори его не простит. …Шутка. Отец только
вздыхает, когда Коё говорит ему, что тому хватит переживать, ведь и
так нервов из-за работы не осталось. Ложь, ведь мужчина — само
спокойствие и умеет успокаивать других. Сколько раз говорил сыну-
пятилетке, держа его на руках, чтобы, ч-ч-ч, не плакал из-за
ушибленной коленки.
— Ладно, — Мори сказал это уже после того, как Чуя прошёл в
комнату и сел на диван, вытягивая ноги. Устал, откинувшись спиной и
головой на спинку. Тепло. Он слышит, как отец подходит к нему и
зачем-то садится на другой край его дивана. — Мне нужно серьёзно
поговорить с тобой.
От этого «мне нужно с тобой серьёзно поговорить» у Чуи
мурашки ползут по коже, а вены под кожей наливаются ледяным
жидким азотом. Не любит он этого, ой как не любит, ведь отец по
пустякам вот так вот подходить не будет. Юноша выпрямляется,
сложив руки на колени.
— Что?
Мори хотел что-то сказать, но закашлялся. Он хотел начать
разговор с «видишь ли», но вовремя остановился.
— Слушай меня внимательно. Я прекрасно понимаю всю
ситуацию, но, смею полагать, тебе уже надоело жить в ожидании, — у
Чуи моментально всё настроение пропадает, когда он понимает, к чему
родитель клонит. Сердце тяжко ударилось в грудную клетку. — Я
назначил операцию на твои глаза через две недели. Сделал бы и
раньше, но не получается.
Две недели.
Это звучит, как смертный приговор. Чуя должен радоваться, но
вот что-то какие-то ощущения странные. Его как из привычной жизни
вырвут, да и… Больничная обстановка. Ви-ай-пи палата, раз сын
главврача, и условия райские, но всё равно. «Операция» — слово само
по себе жуткое.
— Я… Понял.
 — Ничего делать не нужно, — Мори тяжко вздохнул. Не нравится
Чуе это. — Просто жди. Но… Чуя, ты уже взрослый и должен
понимать весь риск. Я не даю даже шестидесяти процентов гарантии,
что всё пройдёт успешно.
В принципе, как и ожидалось.
— Мне, — Накахара почему-то болезненно усмехнулся, — терять
нечего. Даже в худшем случае я ничего не потеряю.
Часть 13
«В принципе, если всё пойдёт, как надо… — Чуя вздохнул, свесив
руку с дивана и не желая вставать. Укрыт простынью по пояс и в одних
домашних штанах. Мягких на ощупь. — Мне даже интересно, как всё
изменится. Может, я горы смогу свернуть? Которые не кликом мышки
в окошке на экране, — он усмехается, обнимая руками подушку и лёжа
с закрытыми глазами. — Мне… Мне кажется, что я смогу сделать всё.
Разве есть что-то невозможное, когда есть глаза? Да я и невозможное
сделаю!»
Чуя слишком самонадеян. Начиная думать о том, что со зрячестью
он станет великим героем, вся власть будет его, он сможет купить и
продать все миры, а захочет — всех пощадит, будучи смиренным, он
вдруг вспоминал, что шанс успеха равен сорока процентам. Попасть
бы только в эти сорок. Чуя боится, что попадёт в злополучный сорок
один процент и все мечты и надежды пойдут крахом, причём
настолько эпичным крахом, что таких неудачников ещё нужно будет
поискать. А если ничего не получится, Чуе кажется, что всё, что он
умеет, исчезнет из его памяти и рук, и станет он бесполезным слепым
овощем, по собственной воле запертым дома и не желающим что-либо
делать. Зачем? Для чего всё это? Рассуждая, юноша просто понимает,
что стремился к вершинам только благодаря надежде на излечение.
Конечно, ведь продолжать успешно начатое в ещё более улучшенной
форме самого себя гораздо проще, чем продолжать всё то же, теми же
темпами и ни капельки не изменившись, с таким грузом несбывшихся
надежд. Накахаре думается, что он потеряет всякую мотивацию,
только уже не вернётся в своё обычное состояние преуспевающего во
всём умницы-мальчика, а положит на всё большой болт и не захочет
получать от жизни по максимуму. Зачем, зачем, зачем? Размышляя над
всем этим, хмурясь, не желая подниматься с налёжанного места,
пускай сейчас и двенадцать дня, Чуя понимает, что Дазай, в общем-то,
не безрассудно поступал, когда потерял всякое желание к жизни,
лишившись элементарного — одной из четырёх конечностей. Да,
бывают и хуже ситуации: нет конечностей, мозг тормозит и умирает,
изнутри пожирает неизлечимая болезнь или полная недееспособность
из-за несчастного случая. Да, грех жаловаться. Но, блять, проще всего
говорить кому-то, что бывает и хуже, когда в жизни несчастного
человека происходит пиздец.
Чуе кажется, что он сможет открыть новые законы, ранее
неизвестные человечеству. Сможет открыть новый элемент
менделеевской таблицы за несколько дней, увлечённый новыми
возможностями, в домашних условиях. Боже, боже, он готов скакать по
комнате и визжать, как девчонка, замеченная кумиром, понимая, что
вот оно, наконец-то свершилось! Ему будто подарили что-то, как
маленькому ребёнку, что он очень-очень-очень хотел, только в расчёт
шло ещё и то, что при неудачном исходе эту самую игрушку могли
отобрать, так и не вручив законному владельцу в руки.
Чуе кажется, что с видящими глазами или хотя бы в очках на
минус десять — хотя бы! — он сможет написать все экзамены на
отлично, если не сразу получить автомат, если не решить все задачи
сходу и в уме прямо на пороге аудиторий. Сможет нагнуть всех на
чёртовых конкурсах и забрать все награды за все места, просто потому
что он может. Он будет чувствовать себя победителем, когда даже с
завязанными глазами или в кромешной тьме будет ориентироваться
так же хорошо, как и с полным обзором на окружение. «Да я
охуенный! Как же я хорош!» — наверное, скажет он, когда впервые
глянет на себя в зеркало. Будет выглядеть, как попугай, глядящий на
своё отражение и думающий, что по ту сторону стекла сидит какой-то
незнакомец и повторяет за ним все движения.
Чуя не знает, что предвкушает больше. Ему хочется всего и сразу,
но он помнит, что вряд ли будет ощущать связь с реальным миром
первое время, если всё, конечно, получится. Ему хочется посмотреть
на отца и мать, хочется посмотреть на самого себя, на свои руки,
хочется взглянуть на то, в чём он ходит и где живёт. Мир вокруг, на
самом деле, такой очешуенный: с запахами и чувствами будет
присутствовать ещё и полноценная красочная картинка. О боже, он
ведь и в цветах будет разбираться! Он поймёт наконец, какого цвета
закатное солнце, апельсиновая мякоть и его волосы, и плевать, что
будет выглядеть, как идиот-детсадовец с отсталостью в развитии, в
свои девятнадцать смотрящий на всё блестящими от счастья глазами и
всё трогающий, спрашивающий, что это за цвет, что это за вещь, а это
что за хреновина, вау, как классно.
 Ему кажется, что он накинется на Дазая с объятиями от
переизбытка чувств, когда увидит его, прямо с больничной койки
подскочит. Всё ведь настолько прекрасно!
«Ха-ха. Забавно будет, если я загремлю в психушку, потому что
трогаю всё, что попадается на пути, — Чуя утыкается лицом в
подушку. — Давно я так не хотел всё увидеть. Давно. У меня даже в
голове не укладывается. По-моему, я и видеть — антонимы».
У Чуи такое состояние, будто он готовится к чему-то вроде
долгожданной поездки, причём поездки навсегда и в один конец,
причём поездки в какую-нибудь Антарктику, к пингвинам. Он лежит
так ещё долго, размышляя о том, что займётся всей существующей
деятельностью на этой бренной земле, когда начнёт видеть, и не будет
спать, боясь, что, открыв глаза на утро, снова встретится с холодной
темнотой. Он думает, что с утра до ночи домой не будет возвращаться,
гуляя и наслаждаясь простым видением внешнего мира. Плевать, что
он будет выглядеть в глазах других, как застрявший в шестилетнем
возрасте студент, он ведь наконец-то станет нормальным! Хотя он и
так выглядит нормальным… О его возвращении в реальный мир, так
сказать, будут знать лишь единицы. Юноша встаёт с постели,
потянувшись руками вверх и почесав затылок. Ладно, событие не
завтра и не через пару дней, нужно вести себя адекватно, а то, может,
спугнёт ещё свою удачу. К тому же может и не получиться… Вдруг
мир вокруг его разочарует? Или он сам в себе разочаруется, не желая
видеть себя в зеркале.
Ладно. Нужно успокоиться и смиренно ждать, иначе печаль от не
свершившегося, от попадания в сорок один процент, перекочует в
длительную депрессию.
«Если я начну видеть, я могу говорить, что я прозрел?»
Он слышит, как за полуоткрытым окном щебечут птицы. Солнце
нагревает бок и плечо, просачиваясь, видимо, сквозь шторы, и Чуе,
замёрзшему со сна, хочется выползти на улицу и погреться. Ай-ай, пол
холодный. Наверное, ночью были дождь и прохлада, а солнце только
сейчас начало нагревать землю — юноша не может сказать точно, он
спал как убитый. Заснул и глазом не моргнул. Он шагает, зевая, по
направлению к кухне, скользнув рукой по дверному косяку и устало
опираясь на дверной проём, ведущий в кухню, потягиваясь ещё.
Хорошо, когда не учишься и не работаешь. Он чувствует себя прямо-
таки младшеклассником на летних каникулах, не хватает только
включить телевизор и начать смотреть какие-нибудь тупые
мультфильмы для занятия глаз и отключения мозга. На кухне кафель
ещё не прогрелся, и Чуя морщится, когда ногам холодно. Ведёт
ладонью по столешнице гарнитура, щёлкая кнопкой на чайнике, чтоб
вскипел, предварительно подняв его за ручку и проверяя на наличие
воды. Есть… Хочется есть. Нет. Жрать. Поглощать всё, что есть
съедобного в холодильнике. Всосать, как пылесос. Думая об этом, Чуя
вспоминает о своём маленьком круглом друге под диваном, а ещё то,
что давно не включал его. Совсем забыл про старого приятеля на
волне всех этих экзаменов и придурковатых шуток Дазая. Дазай…
Блять. Чуя «искренне» надеется, что этот литературофил даст ему
отдохнуть и не заявится сегодня. Пока чайник вскипает, Накахара
возвращается в комнату обратно, сев возле дивана на колени и
вытащив запылившийся робот-пылесос из угла, предварительно
собрав ладонью всю пыль, пока шарил ею по полу. Бедный, всеми
забытый. Парню даже приятно слушать это жужжание и щёлканье,
когда робот сметает крошки и всякий другой мелкий мусор внутрь
себя.
У Чуи странное ощущение. То самое, когда «хоть бы этого не
случилось!» специально громко перекрывает «ну, я, в принципе, не
против, если это случится…» Наваливается всем своим весом и
сдавливает под собой, решая, что оно главнее. Чуя тоже считает, что
«хоть бы этого не случилось» — главнее. В конце концов, ему ведь
надо отдыхать от компании вездесущего Дазая, верно? Чайник вскипел
и щёлкнул кнопочкой, затрясшись на пару секунд и замолкнув.
Большая кружка наполовину аккуратно заполняется кипятком, пакетик
брошен и заваривается, парень пока пошарил по поверхности
гарнитура ещё, нащупав маленькую плетёную корзиночку. В ней
обычно складируются всякие съедобные мелочи вроде печений и
конфет, и печенька как нельзя кстати. Коё, если б увидела, что сын ест
без тарелки и крошит, убила бы, но Чуя уже большой мальчик и всё
себе может позволить, пока Озаки не видит. Они с отцом иногда много
законов нарушали: не протирали раковину после мытья посуды,
оставляя капли, крошили на стол (правда, потом всё равно всё
убирали), не придвигали стулья совсем под стол. Когда Коё дома, с ней
лучше так не шутить, а вот когда Коё дома нет — в доме царит
беззаконие. Как сейчас, например, ведь Чуя наверняка безбожно
крошит печеньем на пол, слепо надеясь на то, что робот-пылесос
сотрёт улики с места преступления. Кружку с чаем дополняет
холодная вода из кувшина, и теперь эту вулканическую лаву можно
пить: Чуя, сделав глоток и держа печенье в другой руке, решает
отогреться на балконе. Давненько он туда не выходил со своей
струнной малышкой. Пора бы восполнить упущенное!
Но не сейчас.
Сейчас юноша хочет бездумно набить свой желудок какой-нибудь
шушерой и почувствовать себя хорошо.
Зажимает печеньку в зубах, открывая дверцу балкона и выходя
наружу, стараясь не запнуться о порог, иначе весь чай полетит наружу
и осчастливит какого-нибудь мимопроходимца. О, какой кайф, когда
дерево прогрето и ты встаёшь на него ногами, Чуя даже замирает,
расслабленно выдохнув. Ему всё равно, что он в одних штанах и без
верха. Не так уж хреново он выглядит, чтобы стесняться себя в стенах
собственной квартиры, пфф. На перилах балкона — капли. Видимо, не
высохли от дождя. Юноша опирается на перила одной рукой,
продолжая держать печенье зубами и наслаждаясь солнечным светом.
Какая, однако, Накахара неординарная личность! Живёт в полной
темноте и любит тепло от света. Пускай Чуя и понятия не имеет, чем
отличаются свет и тьма, он знает, что при свете безопаснее. В ночи
можно скрыть свои печали и секреты, а днём — наслаждаться жизнью.
Вот так вот просто. Чуе кажется, что с получением нормального
зрения он буквально взорвётся от чувств и эмоций. Его разорвёт к
чертям от пережитой бури внутри: краски, образы, фигуры. Почему,
почему как только он задумывается о том, что через каких-то две
недели его жизнь с головы на ноги перевернётся, то тотчас в мысли
лезет неутешительный прогноз о шестидесяти процентах неудачи? Ну
вот. Чай не лезет в горло. Ещё и сахара добавить забыл.
— Брось, — Чуя разговаривает сам с собой, опираясь теперь
спиной на перила и допивая содержимое кружки залпом,
жестикулируя свободной рукой. — Всё будет нормально, просто не
думай об этом. Как будто тебе когда-нибудь что-то мешало просто так
взять и отключить свои мозги! Как будто тебе когда-нибудь что-то
стоило начать корчить из себя чокнутого, беседующего с самим собой.
Хотя… Почему начать корчить… Нет, Чуя, ты что, ты совершенно
нормален, о чём ты! — юноша всплеснул руками, словно что-то кому-
то втолковывает, кому-то невидимому перед ним, стоящему в проёме
балкона. — Совершенно нормальный и ничем не отличающийся ото
всех молодой человек! Бла-бла-бла… — Чуя вздыхает, прикрывая глаза
рукой и хмурясь. Протягивает руку с чашкой до стены, ориентируясь
на выход обратно в кухню. — По-моему, мне нужно с кем-то
поговорить…
Балконная дверь остаётся открытой нараспашку, чтобы тянуло
теплом, чашка поставлена в раковину и благополучно забыта. Чуя уже
молча пошуршал в холодильнике, нащупав что-то в тарелках и даже
пожевав это прямо холодным, потому что идти до микроволновки,
чтобы разогреть, показалось неебически долгим процессом — вы что,
через три минуты мир закончится, нельзя ждать, пока еда разогреется.
Где-то на возвращении в свою комнату Накахара вспоминает о
существовании ванной комнаты и сворачивает туда, но запинается о
порог. Ух ты нахуй, давненько он в своём доме ни о что не бился. Знак.
Определённо знак, что с этим Дазаем он уже из ума потихоньку
выживает. Ну да, девятнадцать лет, самая пора для какого-нибудь
Альцгеймера.
Ладно, холодная вода отрезвляет от всякой хуйни в голове.
Чуя всяко чувствует себя лучше. Часы, оставленные в комнате,
пищат половину первого дня. Долго же Накахара возился со всеми
жутко нужными домашними обязанностями, зато пахнет теперь, как
мятная конфетка. Голову занимают очень необходимые мысли:
включить телевизор для фона, почитать или нормально поесть? Какой
сложный выбор. Гулять совсем не вариант, Чуя и так весь вчерашний
день дома не появлялся. «А вот бы Дазай…» Так. Нет. Парень
встряхивает головой и хмурится. О чём он думает вообще? Никакого
Дазая, никаких нарушителей личных пространств и тишины, Накахаре
нужно отдохнуть, иначе для чего созданы дни отгула от учебной
деятельности. Возникает идея отсидеться на кухне и погреть спину,
сев лицом к дверному проёму. О да, гениальные думы посещают
головы великих математиков, когда они брошены на произвол судьбы
отдыхать: поспать сейчас или поспать потом? поесть или почитать?
или сначала почитать, а потом поесть? Чуя только смеётся с
собственной деградации, останавливаясь на нагретом солнцем
кафеле — он ведь намёрзся вчера под дождём и от сырости, — как
вдруг, стоило ему хоть немного расслабиться, услышал скрежет и
шорох где-то на улице. Со стороны балкона. Слишком близко. Ну
нахуй, если это грёбаные грабители, они явно ошиблись временем.
Юноша хмурится и снова оказывается на балконе, приникая грудью к
перилам, запнувшись о порог и только зашипев, поджав ногу на какое-
то время. Хозяин дома, идите к чёрту! Этот хозяин злее любой
сторожевой собаки, ещё и без намордника.
…Лучше бы это были грабители.
— О, что за блеск я вижу на балконе? — слышится голос откуда-
то снизу, и Чую как тысячей иголок в спину пронзает. Опять через
забор перелез. — Там брезжит свет! О Чуя, ты как день! Стань у окна,
убей соседством солнце! Оно и так от зависти больно́ , его ты
рыжестью своей затмил.
Как говорится, помяни черта — он и явится. Вот бы Дазай, вот бы
Дазай!.. Бла-бла. Накаркал. Ебаные материальные мысли. Это же
диалог из Шекспира, верно? Романтика-хуянтика.
— Даза-ай, — Накахара тянет это измученным голосом и тяжко
вздыхает, прижав ладонь ко лбу и убирая спавшие на лицо пряди
наверх. На балконе жарковато. — Сходи нахуй, я тебя умоляю.
Интересно, почему навязчивый гость сразу к двери не явился, а
пошёл в обход? Не повторяет опыт ошибок прошлого, когда примерно
в это же время кое-кто дрых вчера без задних ног и встал открывать
дверь, будучи не в духе? Ух ты. Умно, умно. Чёртов Ромео
подбалконный. Осаму буквально оккупировал эту территорию, заходя
несколько раз с разных сторон. Ему, похоже, осталось только откуда-то
сверху свеситься с крыши (только бы не на петле, а) или пролезть в
окно для полной комплектации запасных входов, потому что через
дверь уже вламывался и под балконом второй раз является.
Настырный.
— Губами шевелит, но слов не слышно… — Дазай, хватит врать,
тут меньше второго этажа, всё ты слышишь. Отсюда упадёшь — не
сломаешься. — Не существует даже взглядов речи! Две самых ярких
звёздочки, спеша по делу с неба отлучиться, просят его глаза покамест
посверкать… Ах, если бы твои глаза на деле переместились на
небесный свод!
Подхалим. Вот нет преград, чтобы он к чужому сердцу не
просочился. Чуя молчит, опираясь локтями на перила и подперев
одной ладонью подбородок. Слушает. Улыбается. Если их кто-нибудь
так увидит, дурной славы не обраться.
— Стоит один, прижав ладонь к щеке… О чём же ты задумался
украдкой? — Чуя вздыхает и думает, что, в принципе, если Дазай всё-
таки не пойдёт нахуй, он не расстроится. Умеет же, сволочь,
перефразировать, чтобы под объект воздыхания подходило. — О, быть
бы на твоей руке перчаткой, перчаткой на руке!
Мазохист какой-то.
— О горе мне, — Накахара только хрипло усмехается, чувствуя,
как солнце прилично нагрело голову. Ну и жара сегодня, однако. Дазай
на солнцепёке должен в одних трусах стоять, чтобы не расплыться
яичницей по газону, если не без них. Чуя не знает, откуда он вдруг
вспомнил диалог Джульетты и Ромео под её балконом, он читал
Шекспира несколько лет тому назад и то без энтузиазма, а тут на тебе,
в голове прояснилось.
— Проговорил он что-то! Светлый ангел! Во мраке над моею
головой ты реешь, как крылатый вестник неба… вверху, на
недоступной высоте!
— Ромео! Как мне жаль, что ты… — драматическая пауза и не
менее томный вздох, — …не Ромео и нихрена на Ромео не похож, —
Чуя опустил голову, чтобы Осаму хотя бы видел, что Джульетта с
голым торсом язвительно ухмыляется и в грош Ромео не ставит. Вот
же ж поворот, Накахара не ожидал даже, что когда-нибудь кто-то
наглухо отбитый будет читать под его балконом Шекспира, не боясь
получить табуретом по лицу. А ещё он не ожидал, что в нём проснутся
актёрские способности читать с выражением. — Как ты сюда
пробрался? Для чего? Ограда высока и неприступна! Тебя здесь
неминуемо ждёт смерть.
— Меня перенесла сюда… — и в этот момент Дазай оборвал свою
речь, сильно закашлявшись. Слюной подавился, что ли? Незадачливый
оратор. Чуя смеётся, прикрыв лицо рукой и стирая со лба капли пота.
Духота. Сейчас, наверное, двадцать пять градусов или больше.
Если литератор не блещет своей натуральностью, Чуе пора надеть
хотя бы футболку для приличия, если не хочет быть обесчестен или
раздет чьим-то взглядом. Раздевают же глазами? Есть такое
выражение? «О боже, о чём я думаю», — юноша выпрямляется,
жмурясь и встряхивая головой.
 — Твой взгляд опасней двадцати кинжалов, — Дазай
прокашлялся, но всё ещё хрипит. Громко вздыхает. Видимо, жарковато
ему. А ведь предыдущую фразу, оборванную кашлем, так и не
продолжил. — Взгляни с балкона дружелюбней вниз!
— Я ухожу, — Чуя взмахивает рукой, разворачиваясь и
намереваясь, выйдя, закрыть балконную дверь, чтобы кухня с
кафельным полом не превратилась в раскалённое пекло. Времени у
него нет шашни с какими-то суицидниками крутить. — Прощай! Я,
может быть, вернусь ещё… Но шёл бы ты подальше.
— А как, скажи, расстаться мне с тобой?
Ладно, у Чуи хорошая память на всякую ненужную ему хрень. Он
не удивится, что Дазай вчерашней ночью перечитал эту сцену раз
двадцать, чтобы так блистать и подхватывать на отрывках. Может, он
просто завалил зачёт на сессии и ходит-закрывает вживую? Его
экзаменаторы спрятались где-нибудь в кустах и сидят, слушают, заодно
и математику баллов накинут на будущую сессию. Хорошо бы было.
— Никак, Дазай, — Чуя понимает, что мозги от солнца плавятся,
потому начинает сочинять на ходу, уходя в тень квартиры и повышая
голос. — Вернее, очень просто. Уйди, не беспокой меня собой, —
Дазай молчит. Уловил импровизацию. Оценил? — Тебя к себе я не
пущу, ты знаешь. Как жаль, совсем один свой век ты скоротаешь.
Хлопок двери и еле уловленный слухом возмущённый «Эй!» на
улице. Не ожидал, бедняжка, что отошьют. Тц, Ромео с обочины. У
Накахары громко бьётся сердце. Нагревшаяся балконная дверь
закрыта, голоса Дазая не слышно, а руки так и тянутся снова открыть
путь наружу, впуская в кухню раскалённую лаву и духоту и заодно не
теряя Осаму из поля слышимости. Нет, юноша должен быть сильным и
не вестись на поводу у каких-то там чувств. Какие могут чувства к
Даз- А, ну да, он уже обсуждал это сам с собой.
Парню не хотелось бы спроваживать литератора насовсем, но и
отдохнуть от него надо, он как энергетический вампир. В хорошем
смысле. «Прекрасно сосёт, — Чуя в этот момент пугается собственных
мыслей и отвешивает себе пощёчину, тут же потирая ушибленную
щёку. — Чёрт. Дазай заразил меня своим тупым юмором!» По
сравнению с духотой снаружи комнатная температура кажется теперь
блаженством, только это не помешало дико захотеть глотнуть воды
прямо из кувшина. Озаки не любит, когда мужская половина населения
квартиры делает непосредственно так, не наливая в стакан, но Чуя —
хозяин дома и установил беззаконие, пока один. Он, в принципе,
ожидал, что вот именно сейчас, через несколько минут затишья
раздастся звонок в дверь, и даже не удивился случившемуся.
Коротенький, предупредительный, потому что вторженец знает, что его
проигнорируют. Пойти работать экстрасенсом, что ли?
А потом — целая серия равномерных ударов. Дазай словно
отбивку музыки стучит Чуе в дверь, не собираясь останавливаться,
прекрасно понимая, как это бесит. Даже подушкой уши не скроешь от
этого, а когда проблемы с контролем гнева — тем более. Накахара
скрипит зубами, усевшись на диван в своей комнате и делая вид, что
его это не волнует, но, сука, это очень волнует, кого он обманывает.
Нервы пострунно рвутся от каждого удара в дверь, а Осаму хоть бы
хны. Ему нравится. Специально выводит. Наверное, часто он на парах
стучит карандашом о парту, когда скучает. Юноша чувствует себя
рыбкой в аквариуме, которой стучат по стеклу, а она мечется, не
понимая, что случилось. Дазай, грёбаный ты мучитель! Упрямый
ублюдок. Накахара выходит из своей комнаты в коридор, но
усаживается на трельяж и ждёт, полагаясь на авось, — может, Осаму
всё-таки надоест? Надоест до того момента, как Чуя не выдержит,
повинуется своим хотелкам и откроет, приглашая дорогого гостя в дом.
Он почему-то вспоминает, как не так уж давно литератор притащился
к нему под дверь в первый раз и чуть её не выломал, читая
параллельно Бродского. Парню кажется, что это было каким-то
заклинанием, потому что, впустив один раз супостата на свою землю,
он его выгнать больше не в силах, ведь тот, наложив проклятие,
совершает набеги периодически, татарин ублюдский, территорию
обедняет и оскверняет.
Когда снаружи в дверь начинают пинать фирменной
литераторской железкой, размеренные такие «бам-бам-бам», Чуя не
выдерживает и подлетает к двери, запнувшись о чей-то ботинок, но
предусмотрительно не открывая. Помнит он, как было в прошлый раз.
Руки упираются в дверь, но не трогают ручку и замок.
— Уйди, окаянный! — после окрика долбёжка в дверь
моментально прекращается. Добился, Осаму, молодец. Возьми с полки
пирожок. — Какой обряд экзорцизма нужно провести, чтобы изгнать
тебя отсюда, Дазай?
 — Давай будем честны друг с другом, — голос Дазая приглушён
из-за его нахождения за дверью. — Признайся наконец, что ты
злишься просто так. Впусти своего лучшего друга, пока я тут не
скопытился от духоты!
— Тебе загорать полезно. Пасись там, овца.
— Разве тебе не понравилось моё феерическое выступление?
— за дверью проснулся внутренний нытик Осаму Дазая. Сколько же
талантов в нём заключено и похоронено? — Я так старался!
— Какие эмоции, какие костюмы, а какие движения, — Чуя
чувствует себя мазохистом, потому что стебать собственную болезнь
рядом с таким же прокажённым — блаженство. Специфический юмор.
— Я просто ослеп от твоей красоты, теперь отхожу от прекрасного в
одиночестве.
— Ты не ценитель. Я с ног сбился, стараясь, — Дазай обиженно
фыркнул за дверью и, видимо, опёрся на неё всем телом. — Впусти, я
тебя умоляю.
— Прости, детка, я не одет.
— Но я тут подыхаю!
— Поздравляю тебя с исполнением твоего заветного желания!
— Чуя, блять, ты обещал намедни сам себе, что не будешь упоминать
при Дазае темы смерти. Юноша прикусывает язык слишком поздно.
Только Осаму не отвечает. Затих.
Чуя хотел бы сказать что-нибудь ещё, но вдруг слышит
удаляющиеся от двери шаги. Вот это он попал. Настроение
испортилось, как по щелчку пальцев. Ебануться. Неужто
действительно задел? Как неудобно-то. «Ну… Я… Я же хотел, чтобы
он ушёл, — Чуя морщится, поворачиваясь к двери спиной и поджав
губы. — Уф. Самое время раскрыть дверь и крикнуть извинение. Ты
же мужик. Давай, ты сможешь, тряпка!»
Только руки почему-то по-прежнему не тянутся к дверной ручке.
Парень приник ухом к двери, желая услышать возвращающиеся или
ходящие вокруг да около шаги, но нет. Мысли материальны. Хотел —
получил. Отдыхает. Самое интересное, что юноша и думать забыл об
операции и всяких там вижу-не вижу, когда Дазай появился в
непосредственной близости. Почти в непосредственной близости. А
теперь к плохому настроению от неудачного процента добавилась ещё
и плохая шутка. Молодец, Накахара, ты сегодня прямо в ударе. Он,
вздохнув, сел под дверью на том же месте, где стоял, аргументируя
тем, что тут прохладнее. Ждёт какого-нибудь звука, пинка в дверь, но
всё без толку. Да ну нет, Дазай так просто не обижается ведь. Он ведь
вообще ни разу не обижался, сколько Чуя не язвил и не оскорблял?
Накахара ведь по-дружески. Если Осаму обидеть очень трудно, то
Накахара справился с этой задачей с привычной ему
профессиональностью. Или литератор понял, что ему внезапно нужно
домой?
Трудно, блять, жить в этом мире, когда даже позвонить хоть
какой-нибудь живой душе не можешь. И нет, не потому что Чуя вдруг
разучился говорить и не может окликнуть голосовое управление
набрать чей-то номер, просто причина в том, что номера-то этого и нет.
Отстой.
Юноше очень хорошо сиделось на коврике под дверью в прохладе
эти несколько минут, пока он не услышал откуда-то… снова глухой
стук, и нет, он не сзади. Чуя вытягивает вверх голову, прислушиваясь и
стараясь понять, откуда шум, и кажется ему, что аккурат из кухни.
Кухня. Что там может стучать? Что-то упало? Если упало, то сейчас
затихнет, а юноша, встав, услышал повторный стук. Стук в стекло.
Осторожно не задевает коленкой угол трельяжа и проходит до
дверного проёма в кухню по коридору, касаясь косяка руками и
выглядывая, будто что-то может увидеть, но, по крайней мере, слух его
не подвёл, источник шума здесь. Со стороны закрытой двери балкона.
Душу бередят смутные сомнения…
До ушей доносится окрик, словно Чую окликнули из-под воды, и
ноги становятся ватными — то самое чувство, когда был уже готов
смириться с неудачей, но нет, всё обошлось. Снова стук в окно. В
голове понемногу картинка складывается, только одна деталь остаётся
загадкой: каким образом этот киборг забрался на балкон?
Повезло так повезло. Накахара прикладывает руку к лицу и
подходит к балкону снова, какой раз за день уже, на нагревшийся до
ста пятисот градусов кафель, складывая руки на груди. Ну кто ещё, не
пущенный через дверь, пролезет через балкон, кроме отбитого
литератора?
— Ты издеваешься? Со всех щелей лезешь, как таракан, — его
голос Дазаю не очень слышен, но вполне разбираем. Светло-голубые
глаза смотрят куда-то сквозь и не точно на фигуру за стеклом, но
Осаму уже попривык. Он уже даже лбом ударился в балконное окно,
изнывая от жары.
Чуя долго думает, почему спросил именно это, а не то, что, мол,
нахера Осаму так основательно до него доебался и не оставляет в
покое. Но если б доебался, то заебал бы, а юноша продолжает его
впускать. Угорает для начала, издеваясь и не давая войти, конечно.
Обряд посвящения.
— Моя нога сейчас вплавится в пол, и я буду вынужден остаться
тут с тобой на веки вечные, — Чуя на это хмурится, и, глядя на его
лицо, литератор на пару секунд забывает, что вот-вот солнечный удар
схватит, потому что головные уборы для слабаков.
— Как ты сюда залез, объясни мне? — Накахара всё-таки сдаётся,
глухо и невнятно что-то прорычав, но дёргая балконную ручку на себя.
Его с ног до головы окатывает душной и сухой волной нагретого
воздуха, от которого хочется упасть лицом вниз в ванную,
наполненную холодной водой. — Не говори мне, что ты украл с
соседского двора стремянку.
Чуя отходит, слыша, как тяжело Дазай вваливается в его квартиру
и с облегчением выдыхает, грузно щёлкнув протезом. Недовольно
цокает языком, захлопывая дверь обратно и сетуя на то, что сдался.
Надо было оставить на солнцепёке, знал бы, как вламываться в чужие
дома без предупреждения, ирод. Литератор издаёт что-то вроде
расслабленного «фьюх» и чем-то обмахивается, судя по звукам.
Газетой, что ли. Где только нашёл её. Лежала на столе? Дазай не хочет
говорить, что, будучи ещё на улице, снял протез с ноги и,
замахнувшись, умудрился зацепиться им за низ балкона, вытянувшись,
как жираф, подтянувшись с прыжка и залезая через перила на твёрдую
поверхность, зафиксировав железку обратно. Непривычно было
немного смотреть на половину своей ноги со шрамом крест-накрест,
даже противно, но возвращение железки на место всё исправило.
Протез, если подумать, очень многоцелевая штука. Полезная в
хозяйстве! С ней можно и соревнования выиграть, и коня на скаку
остановить, и в тайге дом с нуля построить, и ребёнка воспитать.
Дазай не пробовал, конечно, но уверен.
— Сначала я хотел вызвать пожарных, сказав, что горю из-за
огненного тебя. У них и вода холодная, и лестница, и каска, чтобы ты
не разбил мне голову.
 Огнетушитель запросто мог бы потушить полыхающую от
упорства Дазая кое-чью задницу.
— Вау, — Чуя усмехается, отходя в более менее не нагретое
место, в тень, закрытую шторой от палящего солнца, в углу кухни.
— У тебя ещё остались мозги, чтобы не делать такую хрень. Попросил
бы потушить себя, потому что ты чертовски горяч?
Так-с. Осечка. Чуя не это имел в виду. Не это, сука. Дазай
присвистнул. Сука.
— Я не… Не про это я хотел сказать, придурок озабоченный!
— Чуя мгновенно нахмурился, опираясь спиной на стену. Да, странно,
наверное, слышать такой разговор, когда в одном помещении парень с
голым торсом говорит другому, что тот горяч. — Вякнешь хоть что-
нибудь — вылетишь отсюда обратно через балкон.
— У кого что болит, — нараспев произносит Осаму, чем-то
шурша. Кажется, Чуя перегрелся на солнце и начинает бредить.
— Надеюсь, ты не против того, чтобы я снял футболку, иначе заляпаю
тут тебе пол, когда растаю от жары, как мороженка.
— Если бы ты её снял без предупреждения, поверь, мне было бы
всё равно, — Чуя, на самом деле, мог огрызнуться и сказать, чтобы
Дазай не устраивал ему тут нудистский пляж, но это он уже будет
озабоченным, если продолжит развивать эту тему. Нужно учиться
вовремя держать язык за зубами.
— Точно. А я ведь забыл, что ты, к сожалению, не увидишь всей
моей красоты…
— Уебу, Осаму.
— Понял.
Чуя, если честно, готов вывалить весь лёд из морозилки на пол и
разлечься на нём. Он любит тепло, но не тогда, когда нечем дышать и
кожа с мясом оплавляются с костей одним желейным месивом. Пульт
от кондиционера лежал где-то на кухонном гарнитуре, и юноша чуть
стакан какой-то не уронил на пол, пока бездумно вёл рукой по
столешнице в поисках нужной вещи. Теперь он стоит прямо под
кондиционером, задрав голову кверху и не желая двигаться. Впервые
хорошо. И плевать, что он в пижамных штанах при госте, Дазаю
жаловаться слова не давали. Вряд ли этот пидор вообще будет
жаловаться.
 Чуе всё равно, куда там Дазай ходит и что делает. Он слышал шум
воды — ну, да, неудивительно, если литератор намочил свою морду,
чтоб прийти в себя. Когда тот пил, у Накахары возникло ощущение,
что он подобрал на улице умирающее от жары животное, и теперь это
животное готово головой в воду упасть, лишь бы утолить жажду. Ему
самому тоже пить хочется, но так влом отходить от кондиционера…
Кажется, что, перестав получать необходимые потоки прохладного
воздуха, он задохнётся к чёртовой матери, выйдя из зоны комфорта.
Зона комфорта Чуи, видимо, настолько хороша и притягательна, что на
неё могут позариться и другие шакалы. Перемотанные медицинским
бинтом шакалы, подошедшие слишком близко и неожиданно
поставившие руку сверху правого плеча Чуи, склонившись и тепло
выдохнув прямо в лоб.
— Джи-пи-эс свой внутренний включи, — у Чуи голос резко
понизился. — Тут тупик. Разворачивайся.
— Если и тупик, то определённо с очаровательным берегом,
глубоким синим морем, в котором я тону, и ярко-оранжевым закатным
небом, — пальцы касаются подбородка, подцепляя и приподнимая.
Влажные и холодные пальцы. Если бы Чуя мог видеть, его взору бы
предстала рожа презренного. Он ещё и наверняка лбом упёрся в стену
над макушкой Чуи, прислоняясь к холодному месту. Слепой скалится,
и этот оскал Дазаю весьма нравится, только он не говорит об этом.
— Твоё лицо сейчас станет ярко-красным от разбитого носа,
скумбрия.
Ну, да, Чуя знал, что кровь красная. Какой именно цвет
называется красным — не волнует.
— Какой ты грубый, — Дазай говорит очень близко и
полушёпотом. Его горячее дыхание опаляет лицо, а с волос, кажется,
капает вода. Неплохо ему, наверное, если он полностью намочил
голову и кайфует под кондиционером, зажимая в углах милых
голубоглазых мальчиков. — Тебе нужно остыть.
— Да я лучше в льдину впишусь лицом, чем тебя подпущу ещё
ближе, — юноша огрызается, схватив рукой Дазая за запястье. По-
прежнему в бинтах. Неудивительно, что ему так жарко. Руку слепого
перехватывает другая рука Осаму, прижатая ранее к стене, и Чуя не
сопротивляется, когда её отцепляют — Дазай медленно поднял её
вверх и прикоснулся своими мокрыми губами к ладони. Моментальное
сжатие пальцев подарило литератору царапину от ногтя на носу.
— В моём сердце холод и тьма. Думаю, я сойду за льдину.
Тьма у него в сердце, как же. Голубизна, а не тьма, которую даже
слепой видит сквозь свою темноту в глазах. Ладно, Чуя уже забил болт
на сопротивление. Любое резкое движение повлечёт за собой выход из
зоны холодного потока от кондиционера, а вне этой зоны — ад
неимоверный, так что лучше смириться. У Дазая губы гладкие и
влажные, он вжался ими в губы Чуи, не теряя надежды, что Накахара
всё-таки смилуется и не укусит. Неужели жара так его разморила? А,
нет, юноша просто прочухал, что гость, помимо морды лица, облил
ещё холодной водой свои плечи и лопатки, поэтому и закинул руки на
шею, сжимая влажные бинты пальцами. Хотел льдину — получает.
Чуя даже причмокнул, оплетая языком чужой язык и прикрыв глаза,
будто это поможет ему не видеть. Еба-ать, когда он успел докатиться
до такого дна? Спокойно засосал другого парня.
Но горячего же.
Вернее, жутко прохладного и оттого неимоверно притягательного,
такого прямо под голову подложить и разлечься на тёплом кафеле.
У Чуи в голове что-то щёлкнуло в момент, стоило Осаму сильнее
придавить его к стене и положить руку на его спину, вынуждая
выгнуться. Холодную влажную руку, от прикосновения которой
мурашки поползли вверх. Юноша мыкнул, резко подняв руку и сжав
пальцами пушистые волосы с каплями воды на затылке, оттягивая от
себя, освобождаясь от поцелуя и слушая шипение. За волосы всё-таки
больно, никто не спорит.
— Отлезь, собака, — Чуя так забавно злится, когда не бьёт по
почкам. Пальцы перестают сжимать волосы и по плечу скользят к
груди, чувствуя под ладонью шершавые бинты. Ух ты, да он ещё и
здесь перемотан, чёртова мумия. А в штанах он перемотан? — Мне из
музея звонили, сказали, что у них экспонат из египетской гробницы
сбежал.
— И ты меня не выдал, — Дазай только хмыкнул, подозрительно
не убирая рук с чужого тела, ещё и опустив их на бёдра, прямо на край
мягких пижамных штанов. Только попробуй подлезть пальцами под
резинку…
 — Я всё ещё могу перезвонить и сказать, что охуевший
тутанхамон домогается живой души. Отвали, — Осаму кажется, что
сейчас Чуя подпрыгнет и вцепится зубами в его лицо, но бешенством
здесь никто не заражён.
— Ты ограничиваешь меня в правах!
— Да ладно? Каких это? — Накахаре даже слышать это смешно.
В правах он его ограничивает. Чуя весь во внимании. — Ну-ка,
рассмеши меня.
— Имею полное право развратно влиять на своего парня.
Что.
Ч т о.
Наверное, у Чуи проблемы со слухом. Нужно провериться на факт
наличия слуховых галлюцинаций, он словил солнечный удар. Или кое-
кому другому нужно провериться на факт наличия заболеваний мозга.
Хотя бы на наличие самого мозга, потому что в здравом уме такого
ляпнуть ну никак нельзя.
Слепой демонстративно зажмурился, встряхнув головой, и
стукнул себя ладонью по уху.
Своего кого?
— Повтори, что ты там сказал? — предупреждающая интонация.
С такой обычно спрашивают, когда дают шанс исправиться и не
лишиться передних зубов. — Мне кажется, я от перегрева слышу бред
сивого мерина.
Дазай проворчал что-то в ответ и только обиженно рыкнул,
щёлкнув по кафелю протезом особенно громко, отойдя на шаг и
убирая наконец руки. Ох, давно Чуя не чувствовал себя таким
свободным от оков, целых минут пять. От кондиционера уже
чувствуется настоящий холод, но выключать его сродни смерти,
юноша просто откладывает пульт в сторону, на столешницу гарнитура,
и отходит к столу, выходя из тени и моментально словив волну
концентрированного солнечного света от стекла балконной двери,
неприкрытой шторами. Как в горячий источник окунулся или
находится под увеличительным стеклом. От жары Чуя ощущает
слабость и ленность во всём теле, опираясь поясницей на гладкий угол
стола и складывая на него же руки. Неплохо бы было переодеться в
шорты, но до комнаты идти та-ак долго, а рядом с Осаму раздеваться
до трусов как-то не комильфо. Перетерпит.
 Литератор ходит рядом, грозно так щёлкая своей железкой, но Чуе
всё равно. Его под солнцем разморило. Вот бы диван перетащить сюда
и лечь прямо здесь. Он даже сел на стол — тот даже не скрипнул, —
положив руку на шею и размяв затёкшие мышцы, как вдруг затихший
Дазай прищёлкнул к нему опять запредельно близко. Стол покачнулся
от того, как он опёрся руками на край стола по обе стороны от
сидящего Чуи, и Накахара полагает, что его гость злится. Отшили
несчастного во второй раз, как же так, он же уже, наверное, привык,
что девушки на него клеются, как рыбки на крючок. Не на того напал.
Пиранья с леской оторвёт и на дно падать оставит. Дазай напоминает
злобного бычка с его пыхтением: прожигает Чую взглядом, это точно.
Их лица теперь на одном уровне, а Чуя отодвинулся на столе
подальше. Брезгливо взмахнул рукой, морщась.
— Тебя не учили понятию о личном пространстве? — Дазай на
это только фыркнул. Видимо, сморозив бред один раз, отступать всё-
таки не собирается. Накахара вообще без проблем кладёт ладонь на его
лицо, улавливая сдвинутые к переносице брови и прищуренные глаза.
Злобный-злобный Осаму. — Где полиция нравов, тут злостный
нарушитель.
— Да это мне нужно вызывать полицию, только настоящую, —
Дазай не постеснялся укусить за палец, и Чуя айкнул, отдёргивая руку.
Кусучий кобель. — Я выследил вора ещё два месяца назад, а он никак
не подписывает чистосердечное.
— Да ну? — юноша только усмехается, склонив голову к плечу.
Всё-таки проводит рукой Дазаю по напряжённой шее, цепляя
пальцами шершавые бинты и схватив за подбородок, как пса за пасть.
— Вора, говоришь? И кто же этот несчастный? — насмешка. — Что он
такого украл у тебя, что необходимо чистосердечное для смягчения
приговора?
— Украл моё сердце и не только отказывается возвращать, но и
делает вид, что совершенно не причём.
Ну, ничего удивительного. Чуя примерно такого и ожидал.
— К сожалению, я ничем не могу помочь в следствии, господин-
офицер, этого ужасного вора я не видел, — рука Осаму соскользнула с
края стола дальше, невесомо коснувшись мягких пижамных штанов на
бедре Чуи и придвинув его к себе за поясницу. Дазай утыкается лицом
между плечом Чуи и шеей, щекоча кожу чёлкой, но тут же получает
ладонью по щеке. Так, не особо сильно. — Господин-офицер слишком
много себе позволяет. Я напишу жалобу.
— Как страшно, — вторая холодная рука ложится Чуе на бок,
вызывая волну мурашек, и, ай, как непривычно, когда чужие губы
касаются шеи. М-м, как заманчиво.
Накахара как-то вяло дёрнулся, снова запуская свою руку в
пушистые волосы и сжимая пальцы, готовый в любой момент сильно
рвануть, чтобы Дазай отцепился. Как клещ, ей-богу. Да и хуй со всем
этим, слепой пускает всё на самотёк. Ему уже самому интересно,
насколько Осаму распущенная мразь и докуда дойдёт, прежде чем его
прервут или сам прервётся.
— Развращать милых голубоглазых мальчиков —
преступление, — юноша задирает голову, второй рукой по-прежнему
опираясь на стол и чувствуя, как охуенно Дазай умеет целовать что-то
кроме чужих губ. Лишь бы пятен не оставил, лишь бы не оставил, ну
пожалуйста. Чуя так, понаслышке знает, как долго они сходят.
Бинтованная рука с бока медленно поднялась к рёбрам, щекоча
подушечками пальцев, очертила плечо, прижалась к шее с другой
стороны и коснулась щеки, перед этим задев большим пальцем кадык.
— Люблю переступать черту закона, знаешь, — слова выдохами
опаляют шею, губы снова прижимаются к коже под челюстью и слегка
оттягивают. Дазай, мерзкая сука, похоже, только пробует, прощупывая,
что можно, а за что в глаз получит. Чуя держится, только зубы крепче
сжал, прикрыв глаза. Тень от Дазая закрывает его от солнца. — Таким
милым голубоглазым мальчикам место на панелях.
— Только попробуй наследить, солнце, — если бы у Осаму были
висячие собачьи уши, он бы тотчас их навострил, услышав такое
обращение, а потом бы наверняка замахал хвостом, ведь, по сути, дали
добро. Голос Чуи тих и спокоен. — Я оторву клочья твоей кожи и
прикрою пятна на шее ими.
— Не волнуйся, — Дазай выдыхает это в самое ухо, целуя за ним.
Как трогательно. Слепой полагается только на собственные
ощущения — поцелуи расцветают в сознании медлительными
всполохами, а потом резко разбегаются мурашками, вынуждая
прикусывать внутреннюю сторону щеки. — Ты в любом случае не
узнаешь ни о каких моих следах на твоём теле. Не увидишь.
 Осаму только хотел опустить голову, как вдруг замер, чувствуя,
как легко стукнулся в его живот чужой кулак, не отодвигаясь. Кожей
литератор чувствует напряжённые костяшки кулака около своих рёбер
и не двигается, негромко сглотнув. Опускает голову, понимая, что Чуе
ничего не стоит приложить толику усилий сейчас и ударить прямо по
почке.
— Я понятно объяснил? — Чуя всё также непоколебим. В любом
положении контролирует ситуацию.
— Предельно ясно.
— Вот и прекрасно, — кулак разжимается, и едва не ударенное
место оглаживается ладонью. Кнут и пряник, когда лучше отказаться
от своих идей и не скулить потом от боли. — Я тебя предупредил.
Дазай хмыкает. Ладно, будь по-твоему, сначала так и так нужно
быть осторожным. Возникла идея укусить в отместку за шею, но тогда
он точно вылетит пинком с балкона. Без протеза. Чуя сдаст его в
металлолом.
Вряд ли Осаму намерен заходить так далеко именно сейчас. Чуе
так кажется, по крайней мере. Чужая рука с щеки скользнула на
затылок, слегка взлохматив волосы и сжимая пальцы на длинных
прядях, несильно потянув вниз, — юноша ещё и выпрямился, как-то
машинально хватаясь за перемотанные бинтами плечи под
бинтованными же руками, чтобы не упасть, если вдруг потянут назад.
Такая близость тел бесит. Дазай горячий в прямом смысле слова, вся
его притягательная прохлада спала, и хочется оттолкнуть, чтобы их
расплавившаяся от жары кожа не слилась воедино. Слепому очень
хочется пить. В глотке пересохло, и он громко сглатывает — его кадык
немного опустился вниз и медленно поднялся. У Осаму по-прежнему
влажные губы, он держит одной рукой за поясницу, не позволяя
отодвинуться или съехать, аккуратно и в беспорядке, неторопливо
целуя бледную шею, обхватывая губами адамово яблоко и прикусывая.
Блять, неприятно. С волной приятных прикосновений к коже приходит
вспышка лёгкой боли, как с силой впиться в кадык ногтями. Ну
просили же. Мудак. Чуя шипит, царапая лопатку Дазая и нарочно
сдирая пальцами бинты.
— Отойди от меня, — юноша единожды стучит ладонью по
чужому плечу, но гость им только двинул, сбрасывая руку. Если бы
литератор был собакой, он бы точно недовольно заворчал,
предупреждая, чтобы не забирали его игрушку или что он там в зубы
схватил. — Ты слышишь меня?
Чуя с силой поднимает голову, игнорируя боль из-за стянутых
вниз волос, но Дазай явно не хочет останавливаться именно сейчас.
Слепой снова чувствует, как к его шее прижались губами, прося не
дёргаться, поцеловали ниже и коснулись косточек ключиц. Ладно, он
не спорит, что Осаму отменно умеет просить. Чудеса прямо творит
своим языком, ага. Чуя одной рукой растирает шею, чтоб не дай бог не
осталось никакого пятна или следа от зубов, иначе след от чужого тела
останется на асфальте прямиком возле дома. Почему-то в голову, пока
Дазай отпустил волосы из хватки и целует плечи, лезут мысли о том,
что точно так же он мог действовать со всеми своими пассиями,
которых у него, наверное, было немерено, и от этих догадок
становится противно. Чуя вряд ли первый. Осаму — шлюха.
Бабниками положено называть обыкновенных натуральных скотин, а
этот — натуральная шлюха, раз по всем побирается. Резко он что-то с
прекрасной половины населения на парней переключился.
Влажным языком по яремной вене на шее как разрядом тока, и
Чуя инстинктивно голову к плечу жмёт, уже более настойчивее
отталкивая от себя. Нехрен руки распускать, на первый раз хватит.
— Поскупился бы тратить свой прекрасный рот на кого-то, кроме
женщин, — слепой презрительно фыркает, когда вообще не дал Осаму
приблизиться снова, приподняв ногу и вжав стопу в его живот,
отталкивая. — Просил же не кусаться, кусок бинта. Я тебе за это все
твои конспекты с литературой сгрызу.
— Ты меня сейчас завуалированно жиголо обозвал? — у Дазая
такая возмущённо-удивлённая интонация, что можно подумать, что он
действительно поражён такими мыслями о нём, но ничуть не боится,
что Чуя, однажды оголодав, приведёт угрозу в реальность. Осаму
тяжело вздыхает, переведя дух и не сдвинувшись с места, только
опёршись одной рукой о стол. Ему тоже жарко.
— Почему завуалированно. Прямо говорю, что ты шлюха, — Чуя
усмехается, вставая со стола на горячий кафель, подходя к гарнитуру и
ища рукой кувшин, преподнося ко рту и выпивая прямо так. Струйки
воды стекают с уголков рта на щёки и шею. — Думаешь, я поверю в
то, что ты, окружённый девушками, ни разу ни с какой не спал, зато
вот так сразу при появлении меня на свой пол переключился? Здесь
нет идиотов, Дазай.
— Ты свой гребень опусти, петух, не будь так самоуверен, —
Дазай недовольно цокает, рыкнув, щёлкнув протезом, приближаясь,
как вдруг из руки Чуи кувшин резко вырывается. Кто-то тоже хочет
пить, видимо. — Не знаешь — не утверждай. Золотое правило для не
идиотов.
— Ты, если недоволен чем-то, прекрасно осведомлён о
местонахождении двери, — Чуя утирает рот, прикрывая глаза. Господи
блять, как тут душно. Кувшин со стуком ставится на столешницу, и
возникает мысль, что пьющий Осаму — жираф на водопое.
— Не спал я ни с кем, — слепой, пока проходит в комнату,
надеясь, что там не такой нагревшийся воздух и что холодом
кондиционера протянет и туда, думает, что удивительно, что спор не на
повышенных тонах. Дазай щёлкает за ним. Шаг-щёлк. — Ни с какой
знакомой девушкой. Как в твою тупую голову, — Чуя слышит
несколько лёгких ударов по деревянному дверному косяку, — вбить
это?
— Ты у нас умеешь выбираться из всех ситуаций, так что
придумай, как доказать. Времени много. Тебе, гуманитарию, на
подумать хватит, — Чуя только руками разводит, чувствуя под ногами
тёплый пол комнаты и присаживаясь на диван, вытянув ноги. На
мягком сидеть лучше, чем на твёрдом. Задница прямо отдыхает.
— В доказательствах у нас шарят исключительно твои сородичи, а
мы, филологи, более высокая ступень эволюции.
— Я гляжу, ты с этой ступени упал и голову повредил. Из всякого
дерьма же выворачиваешься, змея, — Чуя закидывая руку на спинку
дивана, второй потирая кадык. — А это так, задачка для детсадовца.
Ну? Извилины ещё работают?
Кажется, что от тяжкого мысленного процесса гостя-гуманитария
воздух в комнате нагревается. Чуя внимательно слушает, как вдруг
Осаму, щёлкнув пальцами и до чего-то сверхгениального
додумавшись, проходит на середину комнаты, а потом слух режет
бряцанье струн гитары. Дазай, кажется, снял малышку с гвоздика на
стене.
— Эй, — Чуя тут же нахмурился. Если этот идиот что-нибудь
сделает с ней… — Повесь на место.
 — Никак не могу, сеньор! — и голос Осаму снова почему-то
весел. Задумал что-то. Парочка аккордов навскидку, перелив всех
струн с настраиванием тональности на колках. Этот криворукий умеет
в гитару? Чуя почему-то сопоставляет его явление под балконом с
Шекспиром. Если бы гитара изначально была в бинтованных руках —
клешнях, прости господи, — можно было бы думать о серенаде под
окнами, как в старые добрые семнадцатые века.
— Аккуратнее с ней, она хрупкая. Что ты хочешь сделать?
Снова Дазай дважды щёлкает протезом и, видимо, заваливается в
кресло с расслабленным выдохом, ещё раз брякнув по струнам гитары.
Не наугад, как можно слышать. Нет этой специфической дилетантской
фальши. Чуя только голову повернул, всё ещё не доверяя. Гость только
настраивается или вспоминает. Когда этот протезированный рядом,
здесь, сейчас, юноша понимает, что, в принципе, его вообще не парит
проблема с операцией и прочим — его проблема в том, как бы Дазай
не сломал его счастье и радость в жизни. Слышна усмешка.
— Уно моменто, порфавор!
Часть 14
Осаму владел прекрасным голосом, а ещё у него не менее
прекрасный французский. Переливы гитарных струн только дополняли
его слова, когда он, разлёгшись в кресле, закинув ноги на подлокотник,
пел о красивом жителе Андалузии. Жаркая Испания, восемь
провинций, Севилья и Гренада, тихий сумрак ночей, апельсиновые
деревья и раскалённый каменный тротуар, город сухих ветров и звона
золотых монет, и он, чудесный андалуз, в глазах которого — пламя
горячего юга, в голосе которого — холод и жар. «Приходишь вечером,
танцуя под гитарные напевы, весь в движении, и волосы твои — огонь,
и губы — краснь», — Чуя внимательно слушал, не смея перебить или
издать какой-либо звук. Песня восхитительно звучит, можно
записывать и ставить на рингтон, но юноша ни за что этого не сделает:
в оригинальной песне поётся о черноволосой женщине, а Дазай
намеренно и по ходу песни меняет слова. Чуя знает эту песню. Он
слушал её. Чуе казалось, что это всё невозможно. Осаму определённо
замышляет что-то нехорошее, просто потому что нельзя быть
настолько очарованным кем-то, нельзя и всё. Слепой не знает, что
было бы лучше: остаться с ним на стадии дружбы или продолжить
позволять делать с ним вот это вот, что происходит сейчас. Сказка,
выдумка, книжный роман, но никак не быль.
«Чудесно балансируешь, и остальное вмиг становится
неважным, — Чуя подобрал ноги под себя и повернулся вполоборота
на голос, прикрыв глаза. — Подобен солнцу. Обжигаешь и
пробуждаешь меня».
Если бы Дазай спел что-то вроде того, что от своего солнца он
ослеп, Чуя бы не побрезговал кинуть в него подушкой или наручными
часами, если бы, конечно, понял, о чём речь. Окей, сири, о чём он
поёт? Слепой ловит себя на мысли, что ему нравится, как Осаму
говорит на этом забугорном. Когда слеп, все чувства обостряются,
отдаёшься слуху и обонянию полностью. Эта кахххтавая «р», это
междузвучье «о» и «е»…
Танцуй, о, танцуй!*
 Дазай научился играть на гитаре за год до университета. Он
совершенно не волновался о сдаче экзаменов: где-то надеялся на
автомат, где-то — на любовь к нему учителей за отличную учёбу и на
жалость, если вдруг получит меньше отличной оценки, где-то
полагался на авось, где-то — перед ночью экзамена кричал в окно о
халяве, прося её прийти. После последней попытки и после
заброшенного в дальний угол шкафа подаренного протеза в коробке
юноша немного пришёл в себя, стал чувствовать себя увереннее, не
забывал о повременном приёме таблеток и решил отвлечься от всего,
что могло бы вернуть его к прошлым переживаниям, посредством
игры на инструменте. За честно прорешанные одноклассникам заранее
тесты и контрольные и помощь со шпорами, с домашними заданиями-
конспектами с подделыванием почерка под чужой Дазай собрал себе
неплохую сумму за пару-то лет продуктивной работы, — ну, а что,
если нужно занять себя чем-нибудь, к тому же несложным? — но вой
скрипки казался плачущим и заунывным, виолончель — слишком
большая по габаритам, электрогитара слышалась грубо звучащей,
флейта — детскими посвистываниями, и выбор наконец пал на самую
банальную для молодого поколения гитару. Юноша конкретно забил
на учёбу в последнее полугодие, всё чаще выходя во двор вечерами и
негромко играя на гитаре, сидя где-то на скамье или прямо на
поребрике, на траве, лёжа на траве. Начало весны почему-то было
тёплым, светлым, Дазай выбирался из дома ближе к часу ночи и
наигрывал что-нибудь лёгкое, что-то, что было заучено и не
приедалось. Хотя… Приедалось, конечно, но бесить окружение
фальшью и неумелой игрой хотелось меньше всего. Даже напевал одну
короткую песню, которая теперь ассоциировалась с тем временем и
которую больше петь не хотелось из-за ощущения, что Дазай ворошит
прошлое, пускай и хорошее: «И мы могли бы убежать до света дня. Ты
знаешь, мы всегда могли это сделать. Горы говорят, горы говорят».
Один раз юноша, переболев простудой, вышел петь на улицу, но с
больным и хрипящим горлом, и в него нежданно-негаданно прилетел
чей-то кроссовок откуда-то из окна вместе с криком-просьбой
заткнуться. Ацуши-кун часто слышал и слушал пение друга, но Дазай,
видя, как светловолосый юноша всё чаще общается с Акутагавой-
куном из математического лицея, всё чаще гуляет с ним и в принципе
переключил своё внимание на Рюноскэ, стал ходить один. Он понимал,
что является таким себе товарищем с его-то образом жизни и
биографией, когда как Накаджима — просто домашний цветочек,
который лучше расцветает в присутствии Акутагавы, нежели с
незадачливым суицидальным инвалидом. Не было обиды, не было
ссор и ничего такого, Осаму был даже рад, что его друг постепенно
социализируется, обзаводясь новыми друзьями, но всё же гитара стала
более частым спутником в старшей школе. Красивые переливы струн,
аккорды, тональности. Дазай мог подолгу сидеть на спинке скамьи с
закрытыми глазами, опираясь одной ногой на место для сидения, и
молча наигрывать что-то спокойное в глубине двора. Полгода он не
расставался с гитарой, видя в ней способ утешения и связь с отдыхом
и расслаблением, с отвлечением от проблем, и к началу апреля вполне
сносно уже даже получалось, но с наступлением поры студенчества
гитара была отложена пылиться в угол шкафа, туда, где ранее стояла
коробка с протезом, и очень долго не доставалась.
Французский язык Дазай знал чуть более, чем искусство игры на
гитаре. В новой школе происходило разделение по изучению языка, но,
естественно, по желанию, и достаточно многие решили продолжать в
той же усиленной форме изучать английский. Английский Осаму
никогда не нравился по звучанию, хоть и был самым востребованным,
он звучал слишком просто и обыденно, прямо как свой родной —
такой же неудивительный, а вот класс с французским манил, как
бабочку на свет убийственной лампы. Французский — красивый язык.
Язык любви и песен, ласкает слух, птицей слетает с языка, и плевать,
что времён глаголов в нём по горло, а ещё это чёртово согласование.
Дазай решил, что, пожалуй, английский он и так знает на уровне
понимания и кривого изъяснения на нём, а беглое владение двумя
языками посчитал нужнее профессионального владения одного, тем
более что уровень у него сейчас достаточный, просто не используется
нигде, но это пока. Чуя, скорее всего, из французского знал лишь
знаменитую фразу о том, что «он не ел шесть дней», а ещё
«здравствуйте», «прошу прощения» и «до скорой встречи». Правда, по
звучанию мог тоже угадать, что это французский. Смысл без перевода
хотя бы отдельных слов не доходил, и Осаму не побрезговал
возможность воспользоваться этим.
И вот теперь, когда Чуя внезапно потребовал доказать свою
преданность к нему, у него внезапно прорезался голос, а руки сами
потянулись к гитаре, хотя ангел на плече протестовал против
прикосновений к чужим вещам. Первые секунды Осаму думал, что у
него ничего не получится и он облажается, но мышечная память
позволила вспомнить расстановку пальцев, а мозг и так никогда не
забывал слов каких-либо песен. В голову ударила именно французская,
и, в принципе, почему бы и нет? Сейчас ему хорошо. Он поёт для Чуи.
И чтобы доказать, и просто так. Он не смотрит на гитару, он смотрит
на Накахару, на его рыжие волосы и прикрытые глаза, и улыбается,
запрокинув голову. Вряд ли он расскажет, сколько имеет фотографий
юноши на телефоне, да и незачем это Чуе.
— Ты так же красив, как и ревнив, — Дазай поёт громче
обычного, но голос его по-прежнему приятен. Одно удовольствие
смотреть на человека, которому нравится то, что ты делаешь. — Когда
ты танцуешь, время останавливается, я теряю ориентир, теряю голову.
«Когда я танцую… — Чуя мысленно усмехается. Он понимал
очень выдернутые из контекста фразы, но бегло и сомневался.
Английский шёл лучше. Гораздо. Правильно говорят, что на
английском — с друзьями, на французском — с милыми сердцу.
Милый сердцу… Тьфу. — Из меня танцор примерно такой же, как и из
тебя танцор — словом, никакой».
— Мой красивый испанец, — Дазай смакует каждое слово.
Давненько он ничего не говорил на французском. Наслаждение.
Жалко, что Чуя не может оценить произношения. — Когда я вижу, как
двигаются твои плечи, для меня перестаёт существовать мир вокруг,
с'est peut-être ça l'amour.
Щёки горят. Чуя догадывается, что там что-то про любовь, ибо не
зря услышано «амур». Амур, амур… Хуюр. Такие песни нужно петь
девушкам под окнами и посвящать им же, а не менять слова под
какого-нибудь парня. Юноше кажется, что он сильно Дазая испортил.
Из бесстрашного и плещущего острым юмором коллекционера
женских сердец он преобразился в невесть что. Или это только
кажется…
Чуя очень удобно устроился на диване с закрытыми глазами,
уткнувшись лицом в сгиб локтя лежащей на спинке мебели руки.
Дазай не поёт — нежно напевает, или это просто юношу от жары
внезапно рубить начало не по-детски, как под колыбельную. Видимо,
литератор видит, как Накахара клюёт носом, а вот Чуя как раз-таки уже
перестал слышать. Вслушиваться, неподвижно сидя и будучи уже на
границе между сном и осязанием с реальностью — кому-то нужно
больше спать. Осаму не смог пропустить такой момент: сначала запел
тише, потом вовсе замолк, потом постепенно убавил громкость струн,
всё наблюдая и наблюдая. Конечно, лучший способ проверить, спит
человек или нет, — это взмахнуть рукой перед глазами, но в случае
Чуи этот вариант самый распоследний. Дазай сидит несколько минут в
тишине, проверяя, среагирует ли юноша, но тот даже головы не
приподнял, и приходится Осаму умудриться крайне тихо встать, держа
гитару в руках и поджав протез, чтобы им не щёлкать. Как бы, как
бы… О. Дазай берёт маленькую подушку с кресла, положив её на пол
и сквозь боль чистюли наступая протезом на неё. Идеальная тишина.
Инструмент водружается на стену, стоило парню шагнуть вперёд,
наклониться за подушкой, положить её дальше и наступить на неё
протезом, и возникает сначала мысль подкрасться и, схватив за плечи,
выкрикнуть «Петухи ложатся рано!», но взор неожиданно падает на
чёрный телефон на столе. Жаль, что Чуя не может видеть этой
коварной, расплывшейся по лицу улыбки, потому что Дазай, не сводя
взгляда с Накахары и высматривая, не слушает ли он, в полтора шага,
нагнувшись за подушкой и снова положив на пол, пробрался к столу,
опираясь на него рукой и снова поджав протезированную конечность.
Так…
Улыбка с лица уходит, как только при нажатии на одну-
единственную главную кнопку высвечивается необходимость введения
шестизначного пароля из-за несовместимости с отпечатком пальца.
Вот же зараза.
Дазай думает подобрать пароль наугад, но после трёх попыток
телефон просто заблокируется, он знает. Вот чёрт, надо было смотреть
те самые пресловутые видео в интернете на тему разблокировки
чужого телефона без пароля и тач-ай-ди. На дурачка введена дата
рождения, но хрен там плавал. Ладушки. Юноша долго смотрит на
хозяина телефона, так и не среагировавшего на движение по
комнате — слепой словно звуковой датчик, — как вдруг в голове
сверкает проблеск гениальной идеи. Над макушкой всё ещё светится
образная лампочка, пока Осаму, стараясь ступать протезом на
подушку, чтоб тот не трещал, как сухой сук, в шаг преодолел
расстояние между столом и расположившемся на диване Чуей.
Хорошо, что его драгоценные пальчики не зажаты в кулак — Дазай,
нагнувшись, прикладывает кнопку сначала к большому пальцу
правой… и, конечно же, угадывает. У восьмидесяти процентов
обладателей телефонов с распознаванием отпечатка пальца всегда или
большие пальцы рук, или указательные. Ну, ещё можно кончик носа
попробовать. Ах, Чуя, ты такой неоригинальный. Юноша аккуратно
вынимает телефон из-под чужой руки и выпрямляется, продолжая
стоять на месте. В телефоне ничего интересного, ни переписок, ни
даже кучи звонков, только миллион непрочитанных сообщений от
оператора, но это ни капли не удивительно, а при взгляде на слепого
хозяина девайса ещё и грустно. На главном экране есть иконка
скачанного плейлиста, и литератор просматривает его, что вполне
естественно. Когда-то не так уж давно, когда ему пришло в голову
вырвать телефон Чуи из его рук возле университета, чтобы вынудить
пройтись с ним, он, конечно, не расстался с возможностью полистать
что-нибудь в архивах, пробежавшись глазами и по скачанной музыки.
Её тут была целая куча, и Дазай запомнил далеко не все дорожки, но
каждый раз старался напевать только то, что Накахара знает. Просто
так. Ему хотелось, да и Чуя чувствовал себя комфортно. У него к тому
же прекрасный музыкальный вкус, как оказалось! Дазаю он нравился.
Припоминая эту свою шалость, юноша вытаскивает в самое начало ту
самую французскую песню, которую увидел когда-то давно и которую
спецом разучил на гитаре в свободное время, чтобы Чуя, слушая
сейчас или в скором времени, вспомнил. Ну вот, дело сделано. Но
Осаму, на самом деле, не за этим полез в чужой телефон — он
забрался в контакты, нажимая на «клавиши» и набирая свой номер,
чтобы сохранить в базе данных, а заодно переписывает номер Чуи себе
же в заметки. Осталось только надеяться на то, что Накахара в
принципе не отвык пользоваться телефоном, и на то, что его родители
не обнаружат названия контакта, ведь литератор чисто физически не
смог не соригинальничать. Хотя обнаружение будет забавным, и
главное, чтобы потом этот телефон кое у кого в толстой кишке не
оказался за такие проделки. Ну вот, теперь всё на своих местах! Даже
телефон возвращён на законное место, а Дазай вновь чист и невинен,
как птенец лебедя. На тихий и шёпотом оклик «Чу-уя?» никто не
отозвался, а это значит, что Осаму действительно не пойман и,
следовательно, не вор. Замечательно. Миссия ещё как выполнима.
 Комнату освещает солнце, пробиваясь лучами сквозь светлые
шторы. Дазай всё ещё пользуется возможностью хорошенько тут
осмотреться, но ни на что криминальное и интересующее взор не
падает. А что из этого следует? Правильно! Спящему и ворчливому
крокодилу пора просыпаться, но только бы не нарваться на реакцию
кулака в лицо. После взгляда на наручные часы Чуи, лежащие на столе
рядом с телефоном, Осаму видит начало второго. Самое пекло.
Выйдешь за порог — сгоришь за все свои смертные грехи.
Дазай плюхается на диван позади Чуи едва не с прыжка, слушая
глухой вскрик от внезапности и обнимая одной рукой, но тут же
получая дёрнувшейся головой по подбородку. Ожидаемо, ожидаемо.
Юноша потирает ушибленное место, пока Чуя, проснувшись и
оклемавшись, резко развернулся, ставя руку на чужую ногу и
обнаруживая, что гость не только по ногам бинтом перемотан, но и в
шортах. Ну, да, он догадывался об этом.
— Ну что, выспался? — Осаму смеётся, пока Накахара моргает.
Он всего лишь минут на восемь отключился. — Солнце ещё высоко.
— Да ты просто… — Чуя зевает, потягиваясь руками вверх и
морщась, растирая глаз ладонью, поворачиваясь к Дазаю спиной снова
и опираясь на его бок, положив голову на плечо, вытянув ноги по всей
длине дивана. — Ты просто так нудно пел, что я заснул.
— Ну да, ну да, конечно, так я и поверил тебе, мистер
честность, — литератор склоняет голову на чужую макушку, слушая
недовольно ворчание.
— Ты у нас прямо мистер натуральность, — Чуя фыркает, забавно
сморщив нос. — Бесишь меня.
Его дыхание опалило ухо, когда гость наклонился поближе,
шепча:
— Ты меня тоже бесишь.
По-моему, в такой обстановке не такие слова нужно говорить, не
такие.
Дазай пробыл в чужой квартире ещё несколько часов. Прозванный
за это время распиздяем и дармоедом, — ну, а что он без спросу лезет
в холодильник, по-хозяйски спрашивая у хозяина квартиры, чего ему
для чужого желудка не жалко? — Чуе удалось его изгнать только часам
к пяти, и то только после того как ворчащий робот-пылесос наткнулся
на протезированную его конечность и пытался засосать железный
мусор. «Боже мой, Чуя, у тебя даже домашний питомец выебонский,
как ты сам!» — Дазай отпихнул робота-пылесоса от себя подальше, и
тот, медленно развернувшись колёсиками по паркету, уехал куда-то в
сторону кухни. Пф. Зачем слепому настоящий питомец, когда
литератор и так готов ему тапки носить, если Чуя попросит или если
он проиграет Чуе в каком-нибудь споре? Точно. Надо будет с ним
поспорить на что-то. «Ты, во-первых, можешь звать меня просто Чуя, а
не обращаться ко мне, как к богу, — Накахара усмехнулся, стоя прямо
перед Дазаем, загнав его к входной двери и не давая пройти. — А во-
вторых, скройся уже с глаз моих».
— Почему ты меня выгоняешь? — обиженным тоном тянул
Осаму, выставленный уже за дверь и вроде как в футболке, но
последнее ещё неизвестно. От открытой двери потянуло долгожданной
предвечерней прохладой и какой-никакой, но свежестью. Прихожая
наполняется звуками улицы. — Неужели ты не рад моему обществу?
— Да ты всё в доме пожрал, проклятый хомяк! — Дазай что-то
заныл в ответ на это, но Чуя только рассмеялся. Да уж, какой тут
хомяк. Даже слепой знает, что протезированный худ. — Да за отца и
мать я боюсь. Тебя ведь увидишь — пить бросишь.
— Ой-ой-ой, а ты что-то не бросил, — Осаму просто повезло, что
у Чуи в руках ничего не было, иначе бы он и лопаточкой для обуви ему
череп пробил, пока литератор соображал отскочить. Щёлкнул протез
по тротуару.
— А ну стой на месте! — Чуя вышагнул за ним на ступеньки и
траву прямо босиком, протягивая руку вперёд, оставляя дверь позади
себя открытой. — Стой, я сказал, — после того как рука схватилась за
перебинтованную руку, Дазай замер, не смея дёрнуться, а то ещё руку
оставит в чужой крепкой хватке, пока Накахара не подошёл к нему
совсем вплотную. — Тц, плохой мальчик. Чего на команды не
реагируешь?
Осаму хотел было ответить что-нибудь, но только удивлённо глаза
распахнул, когда Чуя положил одну руку ему на грудь, вторую — на
бок и похлопал по всему торсу и спине, по шее, цепляя пальцами за
воротник. Пощупал, как на проверке в аэропорте, Дазай даже руки
приподнял. Э?
— Ты если хотел облапать меня, то так бы и сказал, — но
Накахара быстро отходит, легко, чисто показательно, ударив кулаком
по рёбрам. Несильно. Просто чтоб не выёбывался.
— Заткнись, умник. Всего лишь проверил наличие одежды на
тебе, а то уйдёшь, как бомж.
— Ну да-а, а спросить не судьба. Боишься, что родители засекут
футболку на пару размеров больше твоего на твоём диване и устроят
допрос?
Дазая сейчас спасла только полная слепота Чуи, потому что
запущенный в его голову ботинок пролетел точно над головой.
Накахара готов был проклясть, но литератор со щелчками своего
протеза внезапно побежал, чтоб не нарваться на физическую расправу.
Ой мудак, ой мудак. Зря его Чуя подпустил к себе ближе, нужно было
догнать и наподдавать по солнечному сплетению коленом, чтобы знал
впредь, как делать можно и как нельзя. Уже дома, закрыв дверь и
дожидаясь мать в гордом одиночестве, с выключенным на кухне
кондиционером, с надетой домашней футболкой, Чуя от злости
раскрошил печенье в руке на мельчайшие крошки, как смог понять по
прилипшим к ладони кусочкам, и, испугавшись гнева высших сил,
пошёл искать робот-пылесос на звук. Он жужжал где-то в спальне
родителей в самом дальнем углу, и Чуя, по привычке обходя острые
углы постели по левой стороне и стараясь не врезаться в письменный
стол справа, затем распластавшись на полу и шаря рукой под
родительской кроватью, чтоб достать пылесос, нашёл заодно
потерянные родительские беруши и чей-то носок. Прямо-таки кладезь
полезных вещей. Робот скрежетал, убирая крошки печенья с кафеля, а
Чуя только мысленно благодарил человечество за изобретение этой
шайтан-машины.
Правда, это не спасло его.
Вернувшаяся домой Коё была уставшей, но это почти всегда так, у
неё скоро отпуск. Юноша сидел в своей комнате, впервые раскрыв
книгу за столько времени распиздяйства, но после недовольного
окрика о том, что он опять ел без тарелки, внезапно почувствовал, как
хочет стать очень-очень маленьким и исчезнуть, делая вид, что это не
он. Юноша заимел эту «страшную» привычку, начиная с шести лет, и
Озаки, каждый раз сетуя на крошки на полу или ковре, больше
обращалась к Мори, говоря, что этому Чуя научился от него, на что
мужчина каждый раз извинялся. Мальчик тоже повторял извинение
каждый раз, опуская голову, сцепляя руки в замок за спиной и шаркая
ногой, потому что знал, что именно такая виноватая поза вынудит даже
самого бессердечного простить его, — стоило отцу взять его на руки,
такого грустного щеночка, Озаки мгновенно переставала злиться.
Прокатывало всегда, но яблоко от яблони…
Огай снова на дежурстве сегодня, как Чуя сумел понять. Избежав
кары за свою непредусмотрительность и мысленно обозвав робот-
пылесос предателем, юноша сначала около получаса слушает тишину,
чтобы понять, что буря прошла — прошла буквально мимо в виде
шагов женщины в свою комнату, — а затем с чистой совестью втыкает
наушники в уши. Иногда он командовал голосовому управлению
включить музыку вразброс, иногда просил проиграть следующим что-
то конкретное, но в основном начинал слушать сначала или
проматывал экран куда-нибудь вниз, бездумно тыкая пальцем.
Настроения долго возиться с плейлистом не было, и музыка пошла с
самого начала. Всё хорошо, всё красиво, но внезапно Чуя хмурится. Он
уже слышал эту песню пару часов назад в исполнении гостя на своей
гитаре, только тут, конечно, и звук, и голос лучше. Что за дьявольское
совпадение? Эта песня стояла очень далеко в плейлисте и не могла
просто так оказаться сверху. Юноша списал это на то, что нажал куда-
то на экране, и музыка пошла в свободном порядке, решив проиграть в
начале о прекрасной жительнице Андалузии. Какая, блять,
неожиданность.
Но песня красивая, бесспорно.
На часах было около десяти вечера. Чуя спокойно читал теорию
из курса, водя пальцами по страницам, иногда подтормаживая и
вдавливая подушечки пальцев в точки так, словно несчастная книга в
чём-то провинилась, как вдруг музыка в наушниках быстро затихла,
сменившись парными гудками. Что? Юноша даже как-то и не
сообразил сразу, схватившись за телефон и чувствуя вибрацию. Что?!
Это звонок? Это реально звонок? Чей? Кто? Кто такой умный, кто
догадался? Ошиблись номером? Чуя впал в ступор. Его телефон
молчал уже довольно долго, лишь совсем изредка звонили родители
или, наоборот, он им, командуя голосовому управлению набрать тот
или иной контакт. Но сейчас? Отец на работе не звонит, только
перепиской с матерью общается, а Озаки сейчас в дальней комнате
занимается своими бумагами. Кто, чёрт его задери и выдери? Пока
юноша в полном непонимании держит телефон в руке, ощущая
виброзвонок и гудки в ушах, в сердце колет иголка страха. Неудобства,
что ли. Возможно, Чуя и взял бы, но язык не поворачивается
скомандовать принять звонок, да и поздно — телефон замолкает, гудки
прекращаются, в наушники снова возвращается музыка. Что за…
Чуя откровенно не любил разговоров по телефону. Не любил
звонить кому-либо, считая это чем-то лишним для себя. Он ещё
минуту сидит без движений, крепко сжимая телефон пальцами и
ощущая странное неприятное волнение. Ладно, может, действительно
ошиблись, только настроение пропало: после выдёргивания провода
наушников музыка резко обрывается. Да будь ты проклят, зараза.
Смотри на правильный набор цифр, а то в следующий раз глухому
позвонишь! Накахара ворчит что-то нечленораздельное под нос,
отшвыривая наушники куда-то на диван и радуясь, что попал, не
слыша их звонкого удара о пол. Читать не хочется. Хорошо, может…
может… гитара? Как вариант. И только книга откладывается на
кресло, а юноша предпринимает попытку встать, убрав ногу с ноги,
скатившийся в угол кресла телефон снова начинает вибрировать.
Это шутка такая? Чуя хмурится, оскалившись и хватая телефон в
руку. Ну, сука, ты, сраный абонент, сам напросился на гнев божий.
Слепой встаёт, продолжая молчать и думать, что вот сейчас он примет
звонок и наорёт на докучающего, чтобы тот цифры выучил, чтоб не
ошибаться, но… Снова поздно. Приложенный к уху аппарат замолкает,
как только Чуя готов был скомандовать ответить. Парень рычит, сжав
свободную руку в кулак.
— Только попробуй ещё раз вякнуть, — он тычет пальцем в экран,
будто может видеть интерфейс, прорычав сказанное и пройдя к столу,
чтобы поставить на зарядку несчастный телефон. — В окошко
выброшу.
Разве неодушевлённый предмет виноват, что хозяин так злится?
Чуя сам понимает абсурдность ситуации, но всё равно как-то неловко.
Ни у кого нет его номера, никто не догадается звонить ему в
относительно поздний час. Кажется, юноша не умеет балансировать
между спокойствием и гневом, заводясь вполоборота с каждой мелочи.
Может, успокоительные были не таким уж плохим решением когда-то?
У него один из родителей — медик, ему проще всего посоветоваться с
ним насчёт такого простого. Но…
 Вибрация на столе ещё громче, и Чуя замирает, медленно
повернув голову на звук. Что за издевательство? Вдох. Выдох. Ладно,
может, это кто-то действительно знакомый. Юноша вытягивает руку
вперёд, касаясь края стола и нащупывая провод зарядки, взяв телефон
в руку. «Принять звонок», — чётко говорит он, прикладывая экраном к
уху. Давай, чудо техники, удиви.
— Да? — голос Чуи спокоен и серьёзен. Сердце почему-то громко
бьётся, и становится нехорошо. Юноша садится на стул, закрывая
глаза свободной рукой. Секунда — и голос на том конце всё решит.
— Чу-уя, неужели ты не видел, как твой лучший друг пытался
целых три раза дозвониться до тебя?
…Чё?
— Дазай? — не сказать, что Накахара очень уж удивлён, но
слышать его голос в трубке, а не поблизости — в новинку. Юноша
игнорирует острую шутку насчёт вижу-не вижу. — Какого чёрта? Я же
не…
— Ты — нет, а я — да, — кое у кого слишком довольная
интонация. Кажется, Чуя что-то пропустил в своей жизни. Когда
успел?
— Ты без спросу брал мой телефон? А ты не, — слепой немного
понизил голос, — охуел часом?
Коё не должна слышать голоса из комнаты сына — они
достаточно далеко расположены друг от друга. Но на всякий случай.
— Мастера не раскрывают своих секретов, — Дазай нагло
усмехается. — Но, вообще-то, я трачу на тебя деньги на телефоне не
для этого.
— Ох ты блять, одолжение сделал, — Чуя от напущенного
возмущения даже рукой по столу легко ударил, разворачиваясь на
стуле спинкой вперёд и расслабляясь. Теперь его будут доставать и по
телефону. Ну просто замечательно. — И что тебе нужно от меня,
мистер щедрая душа?
— Мне нужно продолжение.
— Продолжение чего?
— Ты слишком грубо оттолкнул меня днём, я совершенно
недоволен.
Так… Чуя как-то поднапрягся. Не нравится ему эта затея. В
голове тут же вспыхивают ощущениями воспоминания прошедших
часов, когда Дазай прилез к нему сначала возле стены, а потом прижал
к столу.
— И… Что ты хочешь от меня? — Чуя немного сгорбился,
опираясь локтем на колено и потирая рукой шею как раз там, где
Осаму целовал. — Прийти к тебе сейчас на ночь глядя, чтобы ты
доудовлетворил свои мерзкие низменные желания, животное?
— Ну что ты, дорогой, мы живём не в каменном веке, чтобы,
кроме встреч, не было иного способа связаться.
— А твой интеллект, я гляжу, остался именно на той стадии
развития человечества.
— Не перебивай меня, — у Дазая голос как-то посерьёзнел, но
лишь на эти три слова. Чуя замолк, слушая. — Значит, так. Я ме-
едленно снимаю с тебя все твои… обязанности…
Приплыли, блять! У юноши от возмущения дыхание
перехватывает. Хочется вскрикнуть, но, в принципе, для чего?
Разнообразие прямо.
— Да ты охренел, — слепой только тяжко вздыхает, потирая веки
закрытых глаз большим и указательным пальцами. До-ка-тил-ся. — Ты
попал не туда. У проституток, сидящих на горячей линии секса по
телефону, немного другой номер.
— А по-моему, — голос Осаму по-прежнему расслаблен и
насмешлив, — я попал как раз-таки туда.
— Иди в задницу, извращенец.
— Только в твою.
Ебать. Не только Дазай сейчас как раз-таки туда попал, но и Чуя
попал конкретно. Его ожидают весёлые минуты разговора, если он не
вспылит и не сбросит звонок.
— Сколько раз в твоей жизни тебе говорили, что ты невыносим?
— юноша, откинув голову на спинку стула, медленно крутится на нём,
устремив невидящий светло-голубой взгляд в потолок.
— Сколько раз ты говорил, столько и называли, — а Дазай умеет
выкручиваться. — Признай, что мои прикосновения тебе нравились.
— Почему я должен признавать это?
— Прилежные мальчики никогда не лгут.
Блять. Вот любит этот кусок бинта спрашивать очевидное
подобное. Провокатор. Что слепому мешает выключить телефон
насовсем? Он сам себя убеждает в необходимости выключения
телефона, но продолжает этого не делать. Сам себе противоречит.
— Ла-адно… — Чуя скалится, шумно выдохнув носом. — Я так
понимаю, просто так ты не отстанешь от меня, — на том конце
слышится довольное «ага». — Ладно, хорошо. Что ты хочешь, чтобы я
сделал для тебя?
— Ого. Вот так сразу, — на том конце слышится хмык. — Я как-
то не рассчитывал, что ты не будешь ломаться и…
— Говори быстрее, иначе завтра же сменю номер.
— Даже не знаю, с чего начать, — да он издевается? — Вернее,
продолжить, ты ведь такой недотрога и неженка. Я как раз хотел,
дотронувшись ладонью до твоего живота, снять с тебя твои мешающие
штаны, но ты предпочёл меня оттолкнуть, девственник.
— Думаешь, увидел бы под моими штанами моё стойкое
желание? — Чуя не верит, что так свободно говорит о таких вещах.
— А ты шаришь, — Дазай точно улыбается, разговаривая
вполголоса. — Но, боюсь, увидел бы я там только трусы с милыми
пушистыми овечками.
— Если бы ты прокомментировал увиденное, овечки на моих
трусах тоже стали бы для меня неожиданностью, чёртов ты зоофил.
— Не думаю, что тебя бы волновало это, если бы мои губы
продолжали целовать твою шею, а рука сжимала истекающий смазкой
член под тканью трусов с овечками.
— Какие широкие познания в столь узкой области, — у Чуи
фантазия слишком хороша, чтобы не воспринимать сказанное простой
данностью. Ему одновременно хочется и походить по комнате, и не
вставать с места. — Боюсь, у тебя бы не вышло, и хотя бы потому, что
течь начнёшь первым. Не поверю, что у тебя на меня ни разу не
стояло.
Чуя чувствует, что готов сказать всё что угодно и без стеснения, а
вот Осаму почему замолк на несколько секунд.
— …Какие дерзкие заявления с твоей стороны, — специально
малость удивлённая интонация. — Опустим этот момент.
— Главное, чтобы у тебя ничего не опустилось.
— Двойная дерзость ласкает мой слух. Полагаю, не опустится,
если встанешь на колени и найдёшь применение своему поганому рту.
Тебе понравится, я тебя уверяю.
 — Мне понравится только в том случае, если ты завалишь
наконец своё ебало. Трудно, наверное, болтать будет с моим членом во
рту, ублюдок? — Чуя крепче сжимает телефон рукой, понимая, что
сидеть на одном месте как-то трудновато. Потирает лицо ладонью,
резко встав на ноги.
— Твой намёк мне понятен, вот только мне даже до горла не
дойдёт, к твоему великому сожалению, сладкий ты мой.
Удар по самооценке. Если бы Дазай был здесь, Чуя бы его за шею
схватил, насильно ставя на колени и придушивая.
— Если ты ещё раз посмеешь вякнуть подобное, — Чуя не
выдерживает, бодрыми шагами направившись вон из комнаты,
отщёлкнув зарядку от телефона и слушая это заинтересованное «ну-
у?» в трубке. Чудесно не врезается в кухонный стол, машинально
хватаясь за ручку балконной двери, дёрнув на себя и вылетая на
балкон, закрываясь на нём, пробуждая в голосе металлические
нотки: — Я, блять, запихну во все твои дырки всё возможное, а потом
оттрахаю тебя так, что неделю ходить не сможешь, сука. Понял меня?
— Воу, какие мы злые, — Дазай точно не воспринимает всерьёз,
когда Чуя, блять, может. Он клянётся, что может, сжимая пальцами
холодные перила. Гнев, бесконтрольный гнев, но стоит Дазаю
внезапно понизить тон, Чуя как-то выпрямляется, выдохнув, и
прислушивается. — А теперь слушай меня, детка. Я не буду больше с
тобой церемониться, будь ты хоть слепой, хоть глухой, хоть с высокой
температурой.
Осаму даже не намекает на угрозу, просто говорит своим
обычным серьёзным голосом, но Чуе пришлось опуститься на табурет,
чтоб воспринять. Снаружи немного прохладно, но это хорошо.
Отрезвляет.
— Я просто заломаю тебе руки назад, прижму лицом в твой
миленький мягкий диван и подниму рукой под животом, чтоб ты встал
на колени, и поверь мне, ты охрипнешь, пока будешь выскуливать моё
имя и называть меня так, как я тебе скажу, чтобы смочь кончить. Я
понятно объясняю?
И замолчал. Чуя как-то не сразу реагирует, встряхнув головой и
шумно сглотнув. Вот же блять, какая Осаму блядь.
— Ну же. Неужели что-то непонятно? — голос стал совершенно
обыкновенным, Дазай, кажется, снова улыбается. — Ответь же мне.
 Чуе казалось, что он никогда раньше не стоял перед такой
дилеммой: съязвить, обозвать озабоченным мудаком или смиренно
поддакнуть? Уровень сложности запредельно высок. Ну, в первых двух
случаях юноша может предугадать развитие событий. А что, если…
— Хорошо, — слепой откинулся, сидя на табурете, спиной на
стену. — Я понял.
— Умница, — литератор на том конце явно доволен, а Чуя и так
чувствует себя от этого разговора не в своей тарелке. — Не волнуйся, я
буду предельно нежен с тобой. Надеюсь, тебя устроит смазка с
охлаждающим эффектом? Не хочу, чтобы от жгучей ты начал скулить
раньше времени. Как-нибудь потом. Тебе даже не нужно завязывать
глаза.
— Как, блять, удобно, — Чуя понял, что зря ответил так. Словно
белый флаг поднял.
— Чш. Не вынуждай меня зажимать тебе рот, хорошо? — слепой
ловит себя на том, что, ничего не ответив, просто кивнул. Уже
интересно, как далеко зайдёт Осаму. Опять. — Будем считать, что ты
согласен со мной. Ты ведь растянешь себя своими чудесными
пальчиками, Чуя-кун?
— Эй, — Чуя от вопроса оживился, хотя в интонации Дазая это
звучало больше грёбаным утверждением. Слепому кажется, что что-то
как-то даже на балконе жарковато становится. — Ты не слишком много
хочешь?
— Только тебя, а это не так уж много. Всего лишь сто шестьдесят
сантиметров.
— У тебя слишком много зубов. При встрече помогу избавиться
от нескольких.
— Чуя, Чуя, ты забываешь, что я прижму твою голову к дивану,
больно сжимая пальцами волосы. За каждый твой порыв ударить меня
ты будешь вынужден просить меня войти глубже, потому что я не
двинусь без твоей мольбы, и с этого момента отсчёт пошёл.
— Да ты охуел.
— Один.
— Какого чёрта?
— Два.
— Дазай!
— Три.
 — Я… — это ужасно странно, но Чуя решает, что лучше смолчит.
Мало ли, на чём этот проклятый счёт в будущем отразится. На крайний
случай по рёбрам Осаму получит всего три раза, как и насчитал.
— Ладно, я понял.
— Какой понятливый, — литератор определённо расплывается в
самодовольной улыбке. — Если не выдержишь и решишь подготовить
себя в одиночку, то искренне советую смочить пальцы слюной или
каким-нибудь кремом.
— Говоришь так, будто пробовал, — Чуя как-то не очень весело
усмехается. Чувствует сердце, что этот разговор просто так не пройдёт.
Во что-то да выльется, и прям так много вариантов, во что. Подыграть
или… Да похуй уже. Юноша шумно вздыхает, переходя почти на
шёпот, растянув губы в улыбке: — Знаешь, я лучше подожду тебя.
Твои пальцы в холодной смазке явно доставят мне больше
удовольствия, чем я сам. Чем глубже проникнут, тем приятнее мне
будет… и тем громче я выкрикну твоё имя.
Он хочет сгореть от стыда и убить Дазая одновременно. Он это
сделает. Второе. Первое уже сделал. Чувствует жар лица, закинув ногу
на ногу.
— Прости, но я не удержусь, чтобы не шлёпнуть тебя по заднице.
— Я сломаю тебе руку.
— …Четыре.
Чуя мысленно представил, — а как ему ещё это представлять?
— как к третьему удару по рёбрам добавляет апперкот, вот только к
мыслям о расправе прибиваются всякие непристойности, но, блять,
кого это вообще удивит. Он молчит теперь, только выдохнув в ответ.
Воображение рисует… яркие образы, отдающиеся вспышками в
темноте и ползающие мурашками по телу. Чёрт. Сжимает свободную
руку в кулак.
— Крошка Чуя уже не может говорить, как я слышу, — Дазай
усмехается. Его голос даже ни разу не дрогнул. Слепой бы добавил,
что не не может, а не хочет, но решает придержать язык за зубами.
Пусть продолжает. — О, был бы я рядом, никуда бы ты от меня не
делся. Прижал бы тебя к стене спиной, вжимая колено между ног,
чтобы даже не подумал уходить, и хорошенько укусил за шею, чтобы
знал, что даже думать об уходе опасно.
 Юноша шумно сглатывает, поднимая руку и сжимая пальцы на
своей шее, чувствуя движение кадыка под ладонью.
— Все твои плечи и грудь украсят следы моих зубов. Тёмные, как
то, что ты постоянно видишь перед своими глазами, и придётся тебе
носить шарф в такую жару, чтоб никто не видел. В низу твоего живота
скрутится горячий узел, а горло начнёт саднить от хрипоты. Намочишь
мою ладонь своей слюной, пока я буду закрывать твой рот, — Дазай
говорит негромко, но чертовски убедительно. Накахара потерял тот
момент, когда перестал встревать и полностью отдался слуху. Цепкие,
колкие мурашки пробежались от лопаток к копчику и паху. Это было
блядски ожидаемо. — Ты будешь цепляться за мои плечи и жаться ко
мне, стоит мне оцарапать ногтями твоё бедро и спустить бельё, касаясь
пальцами твоего мокрого и твёрдого члена с вязкими каплями на
головке.
Ух ты блять, жара пошла. Чуя, глубоко вдохнув через нос, откинул
голову на стену и вытянул вперёд ноги. Съехал на табурете слегка
вниз, прикусив губу и теребя пальцами свободной руки штанину.
— Я слышу, кому-то весьма нравятся перспективы быть
оттраханным, как сука, — неожиданно прерывается Дазай, смеясь, и
Чуя в ответ только рычит. Продолжай! — Всегда работает.
— В смысле — всегда? — юноша процедил это сквозь зубы,
сгорбившись и жмурясь. В паху тянет от всего сказанного. — С кем ты
ещё прокручивал эту схему, шлюха?
— Как говорится, твой голос, кукушка, так много сказавший мне
в ночную пору, смогу ли когда-нибудь его забыть я… Не волнуйся, я
имел в виду, что магия голоса и слов заставляет человека буквально
кончить, если не сделать всё что угодно, и так из раза в раз, —
слышно, как Осаму зевает на том конце, потягиваясь. — Ну ладушки.
Спокойной ночи, моё ослепительное солнышко! Смотри мне, не
расшались на сон грядущий.
— Уже сливаешься, — слепой только недовольно цокнул языком.
— Вечного сна, мудила.
— Мокрых снов, Чуя-чи~
Охуеть какая спокойная ночь ожидает после гудков в трубке.
Чуя чувствует себя быком на убой. Блять, ну надо ж так было
повестись на слова этого хитрожопого ублюдка, чтобы теперь метаться
на балконе в пять шагов туда и пять шагов обратно и думать, что
делать. Голос Осаму до сих пор повторяет в голове одно и то же,
перебивая все ночные звуки, и юноша видит спасение только в одном
направлении — прямиком в ледяной душ. В животе жарко тянет. Пизда
рулю. Если Чуя думал, что дно достигнуто, но во время первой встречи
с Дазаем ему снизу ещё и постучали, то теперь он поскользнулся на
собственной самооценке и упал ниже того дна, из которого выбрался
этот протезированный хер. Сейчас бы в одиннадцать вечера
закрываться в ванной комнате, включать воду и дрочить. Самое то.
Самое, блять, то! А Чуя думал, каких ощущений ему в жизни-то всё не
хватало, голову ломал. А вот этих. Осталось только после этого с
крыши дома головой вниз прыгать, и все достижения будут записаны
на могильной плите посмертно.
Накахара просто хочет забыть всё произошедшее, но только
через… минут пятнадцать. Волосы нужно ополоснуть, ещё что-нибудь
сделать… Дел по горло на ночь глядя образовалось, какой Чуя всё-таки
занятой человек. Телефон брошен в кресло по пути в ванную, и слепой
даже рад, что не промахнулся, однако через какое-то время слышится
громкий стук о пол. Всё-таки съехал с кресла, значит. Ну и ладно. Если
сломался, Дазай больше не дозвонится, извращенец хренов.
Чуя ощущает себя проституткой, сидящей на горячей линии секса
по телефону. На выходе с балкона его благо не встретили никакие
неожиданности в виде резкого щелчка-включателя света и вопроса,
чем там молодой человек изволил заниматься в столь позднее время,
потому что иначе Накахара вынужден будет выпалить, что он курил и
выбухал три бутылки, чтоб не начать нести чушь. Да-а, чем ещё в
девятнадцать лет заниматься, кроме как не этим! Скрывая то, что тебе
нравятся парни и ты вдовесок ещё и трахаешься с ними, но это так,
уже неинтересные мелочи.
Плюс слепоты — тебе не нужно включать свет. Чуя закрывается
на щеколду, как и всегда, только с волнения запинается за порог и едва
сдерживается, чтоб не выкрикнуть кое-что не для материнского слуха.
Уф. Блять. Какая стрёмная ситуация. Вода включена на максимум,
кран повёрнут в сторону растаявших льдов Антарктики, но так, чтоб
не совсем холодно, штаны с трусами сброшены прям на пол, душевая
кабинка закрыта. Трусы с овечками… Овечки… О чём он думает
вообще? Овечки. Почему Осаму вообще затронул эту тему. Овечичьи
трусы. С весёлыми барашками. Чуя встряхивает головой, опираясь
рукой на стену, как только волосы окончательно намокли и прилипли к
лицу, шее, плечам. Ему не нужно, не нужно, блять, трогать свой член,
чтобы понять, что у него стоит уже несколько минут. Даже больно.
Ладно, ладно, в такой ледяной воде невозможно что-то делать, можно
и потеплее. Грёбаный Дазай! Чтоб у него протез потерялся в ебенях
квартиры. Желательно навсегда.
Чуя помнит все его мерзкие слова. Помнит, что этот извращенец
говорил ему совершенно спокойным голосом, будто хотеть невинных
рыжих мальчиков — обычное дело. Вода стучит струями по дверкам
изнутри, юноша съезжает по мокрой плитке стены вниз, сев на тёплый
от воды и гладкий пол кабинки, и струи воды стекают теперь сверху на
спину и плечи, перетекая на грудь и живот. Рука скользнула пальцами
от солнечного сплетения по прессу к паху, медленно обхватывая член
рукой и сжимая. Ох… Мгновенно в животе всё скручивается, Чуя
зажмуривается, хмурясь. Хорошо. Осаму, в принципе, был прав… как
оказалось. Пальцы касаются головки, большой давит на уретру,
смазывая выступившие капли, и приходится прикусить запястье, чтоб
заткнуться. Чуе не нравилось, что он так бездумно поддался этому
льстивому на слова ублюдку, но всё нравится теперь. Ему всё
нравится на эти долгие несколько минут, абсолютно всё. Фантазия
рисует чужую забинтованную руку прямо на… да, блять, именно там,
медленно надрачивающую, оглаживающую ладонью по головке, резко
сжимающую у основания, и в этот момент он обязательно должен бы
был сказать что-нибудь прямо на ухо, скользнув языком по ушной
раковине. Чуе бесконечно стыдно, что он представляет это жуткое
блядство в своей голове, но иначе оргазм не будет таким ярким. Он
долго будет молчать об этом, если литератор посмеет спросить, но
сейчас… вот бы… он был здесь и… говорил что-то на французском
томным голосом… сквозь шум воды…
Ноги не могут выпрямиться до конца, упираясь в стенку, но Чуя
то сгибает одну в колене, то разгибает, не в силах найти идеальное
положение. Что там этот извращенец говорил про пальцы?.. В кабинке
становится душно, но Чуе настолько плевать, что лучше он задохнётся
и надышится потом на балконе, стоя в одном набедренном полотенце,
чем убирать сейчас руку и менять температуру воды. Рука двигается
быстрее, это чертовски приятно, секунды хочется протянуть в
вечность, но кусать запястье второй руки, чтоб не издавать звуков —
больно, боль всё портит. Слюна намочит ладонь, закрывающую рот…
Прорицатель местного пошиба, блять. Чуя давит ладонью на свою
губы, запрокинув голову, и мурашки ползут по всему телу. Ноги
немного напряжены, но от этого только кайфа больше. Нет, он не
может сейчас так опуститься, делая всё, что говорил Дазай. Слюна,
пальцы… глубже.
Да похуй.
Он теперь кусает внутреннюю сторону щеки, поджимая губы и
разведя ноги шире. Неудобно сидеть на твёрдой поверхности, но у Чуи
сейчас только одно желание, и это отнюдь не смена своего сидячего
положения. Рука сжимает изнывающий член, замирая, слух заглушает
шум воды, вторая скользнула по мокрому боку к бедру и ягодице, и
приходится согнуть ногу в колене. Мелькает шальная мысль, что
Осаму бы почку отдал за фотографию такого вида, но хуй ему. На
секунду губы ломаются в кривой ухмылке, но тут же голова дёргается
назад, стоит двумя пальцами надавить на сморщенное кольцо мышц.
…Да ну нахуй?
…Да ладно.
Волосы мокнут и липнут к закрытыми векам и щекам. Чуя
сжимает зубы, помассировав вход пальцем и постаравшись перестать
напрягаться. Дазай наверняка бы весьма убедительно попросил
расслабиться, водя холодными в смазке пальцами по анусу и массируя,
надавливая, так что… Неприятно, что пиздец, но Накахара терпит.
Рука на члене снова двинулась, чтоб хоть как-то боль отошла, но
получают же удовольствие от этого? Пальцем даже одним двигать не
хочется, но лучше пересилить, чем замереть. Всё равно потом терпеть
это же, если литератор осмелиться прилезть. Неприятно — ужас,
против воли зажимаешься, но постепенно привыкаешь. Рука на члене
дрожит так забавно, да и сам Чуя то напряжён, то расслаблен.
Фантазия продолжает кошмарить, и фразы Дазая всполохами сверкают
в памяти: «Ты ведь растянешь себя своими чудесными пальчиками?» А
пососать тебе не завернуть, мудила. Именно в этот момент подушечка
пальца касается простаты, и о господи, неужели юноша столь долгое
время лишал себя таких ощущений.
Двух пальцев мало. Чуе плевать, что в эту долгую минуту,
стекающую смазкой с пальцев, он трахает себя собственными
пальцами, как какая-нибудь портовая шлюха. Безумно охуенно, и
хочется быстрее, хочется больше. Хорошо, что вода громко шумит, а от
тёплой воды вокруг млеешь. Слепой не издал ни единого звука, хотя
мог бы: от касаний простаты по всему телу волны мурашек и дрожь, и
вообще связь с реальностью теряешь. Позорно, но как же
божественно. Он… Он скоро… авх… Если бы пальцы мог заменить
кое-чей член… Вытянутая нога поджимается, и сам юноша сидя слегка
прогнулся в спине, когда обильно кончает в руку, раскрыв рот в немом
стоне и ненадолго замерев, вздрогнув. Медленно вынимает из себя
пальцы. Перед глазами вспыхнули звёзды, стоило приятному
расслаблению разлиться по телу. Ради нескольких прекрасных
секунд — и такой позор. Зато каких секунд! Здорово прямо-таки
бодрящих, ага. Дазай, Дазай… Да чтоб он… От оргазма сдох, собака.
И в ванной своей поскользнулся, чтоб задницей на кафель наебнулся,
или где он там рукоблудит.
Каким же извращенцем становишься, когда находишься на самом
пике и начинаешь представлять самую разнообразную пошлятину.
Затёкшие колени хрустят, когда юноша встаёт и, вздохнув, ещё раз
споласкивает голову и с мылом моет руки. Шампуня для волос хватает
на всё тело, он же стекает до ног, в конце концов. Очень полезная
штука. Когда шампунь кончается — гелем для душа можно мыть
волосы, одна ж хуйня. Чуя боится теперь, как бы ему этот извращенец
в бинтах не приснился, а то проснётся со стояком, и придётся
повторять всё сначала. Хотя… Не такая уж и плохая перспектива, если
подумать…
Трусы с овечками.
Да что ж эти овечки в голове-то застряли.
Чуя выходит из душа даже бодреньким, в пижамных штанах и с
полотенцем на плечах. Волосы ещё какое-то время посохнут, прежде
чем лечь в постель. Он слышит, как Коё что-то делает на кухне —
видимо, опять заваривает себе кофе, чтобы проработать за бумагами
подольше. Начальник отдела, как-никак. Сейчас, может, минут
пятнадцать двенадцатого, но в этом доме все полуночники: Озаки вряд
ли удивится, что так поздно мимо кухни проходит Чуя в свою комнату.
Он потягивался руками вверх, зевая, как вдруг женщина всё же его
окликнула. Даже подошла, судя по приближающимся шагам.
— Что? — Чуя остановился на месте, потирая затылок и вытирая
полотенцем волосы на макушке.
 — Твой телефон лежал на полу возле кресла, я подняла его, когда
он светился, — по тону матери не понять как-то, чего она хочет. Ну…
да… промахнулся телефоном. Неудивительно. Озаки будто
насторожена. — Я положила его тебе на стол.
— Ага, я криворукий. Спасибо.
— Стой.
Чуя только хотел развернуться, но голову теперь машинально
опускает, остановившись. Что-то тут не чисто.
— Что?..
— Экран светился из-за пропущенного звонка, — Чуя нервно
сглатывает. Дазай снова звонил ему? — Возможно, это не моё дело, я
не против…
— Да что случилось? — юноше прямо-таки внутри кольнуло от
дискомфорта. Что, что?! Что с этим пропущенным звонком не так?!
— Что за контакт обозначен у тебя «Любимым», ещё и с
сердечком?

Примечание к части
*Baïla baïla оh!
Часть 15
Озаки не знала до этого момента, что её прилежный сын
матерится. А как, главное! Отборное и чёткое ругательство,
выражающее всю боль и всё страдание в голосе одним кратким и
лаконичным словом. Женщина видела, как юноша, приложив руку к
лицу и выругавшись сквозь зубы, резко замолк и замер на секунду,
широко распахнув глаза, осознавая, в какое дерьмище только что
вляпался по самые колена, а ведь назад ходу нет. Всё, финита ла
комедиа! Зал потрясён, занавес оборвался и прибил дирижёра в
оркестровой яме, и только тоненький свист флейты, ненадолго
продолжив растекаться по аншлагу, резво умолк, погружая театр
позора в мёртвую тишину — примерно так Чуя ощущал
произошедшее сейчас. Он нервно сглотнул после минуты молчания,
радуясь, что не может видеть взгляда матери именно сейчас. Вот это
он попал, конечно. С треском провалился! С чего начать объяснение?
С имени контакта или с мата? Хотя разницы уже нет, его всё равно
ждёт эшафот в виде свёртка газеты по лбу, или что там у Коё может
быть в руках.
— Я… Я м-могу всё объяснить! — только и хватило сил сказать
внятно, отойдя ближе к стене и неловко потирая плечо ладонью.
Это было самым сложным жизненным испытанием. Подавляя
ярость и дикое желание вырваться из дома сейчас и, вслепую дойдя до
дома Дазая, вышибить ему дверь ногой и пришибить этой самой
дверью, Чуя понял, что никогда более не использовал столько
грамотных и культурных речевых оборотов в своём монологе, чтобы
доказать свою непричастность к названию. Его словно за курением
или за распитием спиртного засекли, только всё гораздо хуже.
— Ну, мам… — он вздохнул, смотря невидящим взглядом куда-то
в потолок. — Логично же, что я чисто физически не смогу, даже если
бы захотел, назвать так хоть какой-нибудь контакт в телефоне, верно?
— Чуя нервно смеётся, потирая затылок ладонью и понимая, что
спиной он уже вжался в стену, отойдя от Озаки подальше. — Я
понятия не имел, что этот… э-э-э, ну, придурок так назовётся в списке
контактов, ну правда! Он даже телефон без спроса взял, я ни сном ни
духом! Да и… Мам, да как ты вообще такое про меня подумать могла?
— на слове «такое» юноша сделал акцент специально, чтобы ещё и
выставить Коё виноватой. Нет, ну, а как ему ещё действовать? Только
посредством уличения в неправоте и поспешных выводах своего
обличителя. Для убедительности Чуя покрутил ещё и пальцем у виска.
— То, что у этого дурака такой странный юмор, вообще меня не
касается. Я и сам не знал, что он как-то забит у меня в телефоне, тем
более так. Я не виноват! Я даже не просил его номера, да боже упаси
от такого.
Чуя, если не считать, что резко уверовал в бога, никогда более не
использовал столько раз слово «честно» и «ну правда» в своём
разговоре с кем-нибудь, но под строгим взглядом матери — ему не
нужно было видеть взгляд, чтобы понимать, что женщина хмурится —
юноша чувствовал себя нашкодившим пятилетним пацаном, домашний
питомец которого разбил любимую родительскую вазу на столе, а он
пытается доказать, что это правда Рекс разбил, а не он.
— Неужели объяснение всему этому такое простое? — юноша по
скептической интонации слышит, что не в имени контакта дело, и не
выругайся он, всё было бы более спокойно. Озаки злится на
нецензурщину в её присутствии, а вовсе не на возможную ориентацию
своего уже взрослого, но ребёнка. Ему чертовски повезло вообще с
толерантностью родственников, но блять, он сам ещё не определился,
а оправдываться вынужден так, будто уже с кем-то и не раз.
— Мам, мне вообще обидно, что ты так думаешь про меня, — Чуя
тогда скрестил руки на груди, нахмурившись и устремив свой пустой
взгляд куда-то в сторону. — Я совершенно нормальный и вовсе не
причастен к тому, что у этого придурка без лапы хромосома лишняя. Я
убедительно попрошу его сменить название или вообще удалиться из
контактов, раз такой умный. Да и, если подумать, стал бы я, если б мог,
так писать? Я в жизни так не делал, почерк не мой!
И, кажется, такая убедительность действительно сработала, а Чуя
вышел из воды полностью сухим. Пронесло.
— Хорошо. Предположим, что я поверила тебе, — Озаки стоит
примерно в полутора шагах от него и явно не совсем довольна
услышанным, но хотя бы приняли за чистую монету. — Но чтобы
впредь я не слышала от вас, молодой человек, таких низких и
нецензурных выражений.
 — Ну… Ну просто… Ну выходящая за рамки ситуация, что мне
нужно было сказать? — Чуя говорил негромко, поджав губы. Тут уже
Накахара никак выкрутиться не смог, и он просто опустил голову вниз,
сцепил руки за спиной в замок и шаркнул ногой. — Просто в «блин»
или в «чёрт» мои эмоции не вписываются, а сказанное мной очень
чётко описывает. Прости, я больше не буду, честно, ну правда.
Ну, ну, ну. Баранки гну. Чуя удивлён, что Озаки ничего ему не
сказала про постоянные «ну», но в юноше в момент оправданий умер
всякий оратор и вообще тот, кто умеет внятно объясняться и говорить.
Парень вообще ощутил себя обвиняемым в ходе судебного
разбирательства, и сейчас от его показаний зависит, какой вердикт
вынесет верховный судья в лице родителя. Жаль, что отца нет дома:
Мори точно стал бы адвокатом и защитником одновременно, правда,
потом бы Чуя огрёб за ругательство и от него. Семья приличного
врача, парень — в лучшем институте, а выражается, будто всё детство
под забором в компании гопников провёл. Ах, ну и за сокрытие
ориентации получил бы, но так, чисто символически. Словесно,
конечно. Вернее, даже не огрёб бы, но выслушал бы выговор в стиле
«мы же разговаривали с тобой на эту тему когда-то, ты же знаешь, что
всё в порядке, почему ты не сказал». И опять бы всё пошло по новой:
ну правда, ну честно, я не знал, это не я…
Я, я, я. Последняя буква в алфавите.
Коё только горестно вздохнула, и Чуя уж было подумал, что его
пронесло, но всё-таки неожиданно почувствовал лёгкий хлопок по
своей макушке, тут же втянув голову в плечи. Подзатыльник
бумажным свёртком, как обыденно, но спасибо, что никаких
словесных упрёков, юноша и так ощущает себя провинившимся
щенком.
— И больше не произносить таких слов вслух, — сказала Озаки
весьма убедительным тоном, на что Накахара только кивнул, потирая
затылок. Неудобно как-то получилось. Ох уж этот Дазай… Ох. Уж.
Этот. Даза-а-ай.
Чуя медленно уходит в свою комнату, вставая возле дверного
проёма у стены, прислушиваясь к удаляющимся шагам Коё, и сжимает
руку в кулак. Ох и попляшет у него кое-кто, если посмеет
приблизиться к нему в ближайшие дни ближе, чем на километр.
Протез вырвет и в задницу засунет. Полностью! Будет стонать у него,
как последняя течная сука, Чуя клянётся своей честью. «А в рот палку
от швабры запихаю, — у Чуи от гнева в его привычной темноте глаз
неопределённого цвета — кровавого — искры мечутся, так хочется
начистить кое-кому ебальник. — Посмотрим, насколько заглотит,
обмудок!» Злость берёт. Юноша стоит какое-то время в тишине, чуть
ли зубами не скрипя и еле сдерживая себя от ударов по дверному
косяку, но вместо этого, отойдя на шаг назад, вдруг упирается спиной в
нечто прохладное и кожаное — боксёрская груша, висящая в углу.
Прекрасно. Чудесно. Чуя для начала резко двигает плечом и бьёт
локтем, убеждаясь, что груша — то единственное, что ему нужно
сейчас для выплёскивания ярости, а не какой-нибудь пробравшийся к
нему средь ночи Дазай, спрятавшийся в углу. Хотя жаль, конечно, что
не он… Глухой удар кулаком с размаху — груша бьётся о стену. Чуя
зажмурился, но это, скорее, инстинктивно, и бьёт. Продолжает бить.
Непонятная злость, когда представляешь на месте битой подушки
рожу недоброжелателя, оставшегося в победителях. «Да чтоб, — Чуя
шипяще шепчет это, стукнув грушу кулаком, — ты, — удар
сильнее, — откинулся, — удар, — блять, — удар коленом, — из-за
своих дебильных шуток!» — после второго удара ногой груша
внезапно не выдерживает и срывается с цепи, звякнув, глухо
плюхнувшись на пол и, падая, чуть не придавив растерявшегося
слепого собой, но здорово стукнувшись в живот. Это… было просто
ужасным предательством со стороны груши! Чуя никак не мог ожидать
этого ножа в спину. Столько висела, столько терпела, а тут вдруг
оборвалась. Юноша только хмыкнул, потирая живот, хватая грушу
руками и облокачивая об угол комнаты. Стоит догадаться, что, будь на
месте несчастной груши Дазай, он бы точно в коленях надломился.
Они бы у него назад выгнулись, у петуха такого. Очень захотелось в
этот момент схватить его за волосы и сделать ирокез, чтобы под стать
своей петушиной личности гребень носил.
Какой спать? Ну какой спать, когда такой адреналин словлен? А
Накахара ведь так наивно представлял его рядом с собой, телом к телу,
когда… в общем-то, неважно когда, важно сейчас то, что он забыл о
чистокровной ублюдочности Дазая. На каких помойках находят таких
выродков, объясните? Мусорный ребёнок. Такое чувство, будто ему
сказали когда-то в детстве, что всех детей благородные белые аисты
принесли, а его в мусорном ведре нашли, вот он и не старается
выделиться из ряда своих протухших сородичей. Плесень на всей
жизни, блять. Гриб-паразит. Чуя, опираясь рукой на стену и
успокаиваясь, думая, как бы действительно не выскочить сейчас из
дома и не добежать до дома Осаму, чтоб накостылять ему за проделку
с названием контакта, внезапно понял, что, кажется, этот идиот
начинает паразитировать только в случае передачи половым пу-
Накахаре явно хватит думать о таком непотребстве, когда пять минут
назад яро доказывал матери в обратном и даже обвинял её, что она,
такая нехорошая и испорченная, подумала на сына-ангела невесть что
из-за дурацкой шутки друга-имбецила. Не хватало ещё приложить
руку к груди, шумно вздохнуть и: «Матушка моя родная, что ты такое
говоришь? Как ты вообще на меня, своего сына, которого ты же и
воспитывала, подумать такое? Ужас какой! Кошмар! Это выстрел в
самое сердце!» — и всплеснуть ещё руками, делая вид, что падаешь в
обморок от такого заявления и незаконного обвинения, но, к
сожалению, Чуя лишён таких актёрских способностей, коими в
высшей мере обладает протезированный мудак. Юноша давно так
много не матерился в своих мыслях, обращаясь ими к Дазаю и думая о
нём. Мудак опять пришёл на смену дураку.
…А, кстати, чего он звонил-то средь глухой и тёмной ночи?
Поинтересоваться, как всё прошло? Гх. Обломится пусть, никто ему
перезванивать не собирается.
У Чуи злости не хватает. Он проходит к своему столу, щупая
ладонями по всей поверхности, сбивая на пол не то карандаш, не то
ручку, и хватает телефон, обнаружив его на стопке книг. Нервно
перебрал пальцами по корпусу, сжимая в руке. Разблокировка никогда
его не волновала, ведь тач-ай-ди решал все проблемы. Но как Дазай
умудрился порыться в чужом запароленном телефоне? Набор цифр
был рандомен и ни с чем не связан, эти цифры ему вообще отец забил
паролем, сказав запомнить, если что, а тач-скрин не обманешь. Чёрт,
неужели этот дурак воспользовался безвольным спящим Чуей,
приложив кнопку к пальцу? Продуманный пидор. Не побоялся
просунуть руку к тигру в клетку.
— Открой сообщения, — командует он, преподнеся телефон к
лицу и говоря вполголоса, отойдя к окну и положив одну руку на
подоконник. Уф. Самое ужасное — то, что Чуя не сможет удалить
контакт или переименовать его, а если попросить, то кого? Этого
идиота? Ага, он ещё какую-нибудь гадостную гадость сделает. Скажет,
что всё почистил, а на самом деле на «Зайку-Дазайку» или «Рыцаря
моего сердца» переименует. — Контакт… рррргх, — Чуя скалится,
вынужденно шипя сквозь зубы: — «Любимый». Запись голосового
сообщения.
Почему-то юноша даже не попытался задуматься, точно ли Дазай
назван «Любимым». Он это наверняка знает, просто потому что ни
одного другого контакта, кроме матери и отца, у него не было в базе
данных. От произнесения вслух названия контакта захотелось
прочистить желудок, но убираться потом и умирать от ужасного запаха
не хочется. Приходится сглотнуть засевший в горле ком. Любимый,
блять. Любимый! Как до этого додуматься можно? И… И не то что бы
Чуя, ну… ну против, конечно… Нет, блять, он против, пошёл этот
Дазай в задницу. Так откровенно палиться! Он бы ещё
сфотографировал юношу голым и поставил на экран, раз такой
отбитый. Хоть бы у него мозгов на это не хватило, а то ведь правда
Накахара накаркает. Вдох-выдох. Всё будет в порядке. Нужно
сосредоточиться на другом и не завалиться на записи, а то Чуя, если
честно, в первый раз этим пользуется.
— Осаму, сучонок, слушай меня, — чётко и металлическим
голосом диктует Чуя в голосовое сообщение, — если ты ещё раз
рискнёшь прийти ко мне, — он говорит о-очень убедительно и совсем
не шутя, — я клянусь тебе, что сверну твою шею собственными
руками за твои идиотские шутки и не побоюсь сесть за убийство,
потому что за издевательство над животными дают только колонию
строгого режима. Понял? Ты понял меня? Только, мразь, попробуй.
Урою живьём, — он делает акцент на последней угрозе.
Отправить голосовое сообщение.
Возможно, юноша может пожалеть о сказанном на утро, потому
что гнев пройдёт, а сообщение не сотрётся, да и, скорее всего, Дазай
тут же его прочтёт. Прослушает, если быть точным. Да и пошёл он,
умник! Прекрасно знает, что слепой ни сном ни духом о его выходках,
но всё равно делает такие вещи. Ну хоть скриншот из какого-нибудь
порно не поставил на экран разблокировки, и то хлеб. Или Чуя просто
о многом не знает?.. Только бы все догадки не воплотились в
реальность, ну пожалуйста, камисама, какую жертву тебе принести,
какого ягнёнка или какую девственницу, чтобы все мысли не
претворились в быль? Чуя когда-нибудь дошутится в своей голове до
чего-нибудь такого, от позора которого не отмоется никогда, даже если
сбежит в вершины гор Тибета и подастся в монахи, ведь какой-нибудь
горный забинтованный козёл с рогами из задницы и тремя ногами
высмеет его на своём козлином, потряхивая мерзкой бородкой. Вы
когда-нибудь видели тибетского монаха, носящегося с ножом за
горным козлом? Чуя станет первым. Его осудят на много лет за то, что
он зарезал редкого рогожопного козла, но юноша не раскается, нет.
Теперь Чуе всё равно, что думает о нём Дазай. Сто двадцать
процентов, что угроза по телефону не даст ему повода не приходить:
выждет и заявится как ни в чём не бывало, делая вид, что ничего не
делал и вообще он ангельский мальчик, как Чуя только не видит его
ослепительной красоты. Слепой стоит возле окна, слышит ночные
шорохи и звуки за приоткрытым окном, обдуваемый лёгким ветром, и
голова его пуста, прямо как на зачёте перед самой сдачей билета.
Шёпот ночи сменяется каплями накрапывающего дождя, и за минуты
воздух наполняется влажной свежестью, стоит негромкому
полуночному ливню зашуметь травой — через сетку от мошек и
комаров на окне на лицо и кожу рук попадают едва заметные капли.
Как он докатился до такого? Почему одна забинтованная мразь
обыкновенными словами и своей мокрой фантазией довела его до
небольшого согрешения в душе? Лучше бы Чуя был рождён в
семнадцатом веке, там за мужеложство четвертовали — после смерти
отпустило бы.
— Боже мой, — парень, прислушавшись к затихшей квартире и
убедившись, что никто его не подслушивает, вздыхает и закрывает
глаза, шёпотом, срываясь на шипение, говоря сам с собой: — Я теперь
даже не скрываю, что этот остроумный мудак способен довести меня
до оргазма, даже не находясь рядом! — снова затих на минуту, думая о
чём-то своём, далёком. — Мне должно быть стыдно, но ни капли. У
меня просто… уф, в голове даже не укладывается, что я всё-таки
безнадёжно, бесповоротно и широкими шагами шагаю по блядской
радуге без голубого цвета, — в его голову приходит шутка про
лепрекона, связанная с ростом, но не бить же по челюсти самого себя
за самооскорбление? — Дазай затащил меня на своё дно, а я даже
выплыть не пытаюсь. Кошмар какой. И ведь он мне… ну… того…
 Господи прости, как же Чуя заврался. Ему самому ужасно от
этого. Врёт в лицо матери и не краснеет, врёт Дазаю, врёт всем
окружающим хотя бы своим поведением, своими жестами, если не
словами: весь из себя такой железный и злой, за словом в карман не
полезет и не умеет решать споры разговорами, а на самом деле он
жутко dk.,k`y, но никому этого не говорит. Конечно, блять,
разговоришься тут, когда тебе yhfdbncz один замшелый красавчик-
уёбок, а ты даже себе признаться толком не можешь. Вроде и бесит, а
вроде и так спокойно рядом с ним. Вот как сказать кому-нибудь о
таком? Да никак. И некому. Даже замшелому красавчику-уёбку.
Остаётся только вести себя ощерившимся зверем, когда он поблизости,
и подпускать к себе, держа голову ровно и показывая зубы, а наедине с
самим собой забиваться в угол и покачиваться, обхватив колени,
потому что вряд ли кто-то поймёт. Дазай странный. Чуя не верит, что
именно он, слепой, зацепил его. Не верит. Столько девушек, выбирай
не хочу, а он творит невесть что. «Кажется, я просто смирился с
участью неполноценного, которому что-то недодали, что-то
недоговорили, где-то недопоняли, — он вздыхает, думая об этом и
прикладывая руку к щеке. Осаму никогда ещё не был груб к нему,
когда как Чуя только и умеет рявкать, рыпаться и бить. Будто не умеет
быть нежным с обществом, на него не похожим. — Я… Я не верю, но
и спросить так, чтобы он воспринял это серьёзно, не могу. Не могу. Не
могу дать ему понять, что [jxe ,snm c ybv».
Он не понимает, почему так отвратительно ведёт себя перед
Дазаем. Словно боится потерять былой образ и довериться. То, что
когда-то Чуя потерял линзу и раскрылся перед Осаму, было чистой
случайностью, из-за которой литератор стал едва не частью
распорядка дня. А то, что Накахара бы перестал вести себя
кусающимся и лающим придурком, случайностью бы не было и быть
бы не могло. Дазай обязательно станет насмехаться и подтрунивать, и
ведь как обидно будет, когда тебе же будут тыкать в лицо
собственноручно снятой маской! Или это просто предрассудки? Чуя не
хочет рисковать, чтоб не обжечься. «А Осаму бы сказал на это какую-
нибудь философскую хрень… — Чуя усмехается, понимая, что глаза
уже порядком устали. — Что-то вроде того, что те, кто боятся
обжечься, никогда не согреются… Ну или те, кто не рискуют, никогда
не набухиваются шампанским». Юноша не понимает, почему резко
меняет модель поведения, находясь рядом, а ещё то, какого чёрта
изводит сам себя, хотя прекрасно — и не раз — слышал слетающие с
уст Осаму слова некоей заботы. Он ему совершенно спокойно заявил,
что хочет его, а Чуя что? Справедливо посчитал себя очередным его
партнёром на ночь, которого, добившись, оставят в одиночестве и с
которого переключат внимание на кого-нибудь другого. Другую. Вдруг
Осаму — тот редкий индивид, что сразу теряет интерес к партнёру
после того-этого-самого? Накахара тяжко вздыхает. Почему иногда он
с каменным лицом может говорить о сексе и произносить вообще этот
термин и не только, а иногда — любые наталкивающие на это
запретное слово синонимы, наводящие описания, но только не «секс».
Бред какой-то.
Бесполезно что-то скрывать, когда всё думаешь и думаешь об
одном и том же человеке, хотя говоришь, как он бесит тебя и как таких
имбецилов земля вообще носит. Просто бесполезно, когда грязный рот
говорит одно, а нервная система в блаженном спокойствии, сердце
бьётся, как заведённое, руки сами тянутся под резинку брюк, стоит
раздражающему элементу коснуться тебя. Чуе надоело самому себе
врать, но он себя таким не принимает. Это невозможно. Это…
неправильно. Просто неправильно. А может, зря он так взагрился на
этот бинтованный музейный экспонат? Нужно было бы смолчать, а на
завтра, когда он бы явился, всё высказать и приправить коленом по
солнечному сплетению.
…И опять он думает о физической расправе. Пора избавляться от
этого.
Почему он просто не может принять происходящее в его жизни?
Будто отторгает. Ему же будет хуже, если Дазай действительно больше
не придёт к нему и самовольно вычеркнет своё присутствие из чужой
жизни. Чуе будет крайне плохо, хотя и сам виноват.
После нажатия кнопки на часах электронный голос вещает о
половине первого ночи. Ещё не высохшие до конца волосы немного
неприятны коже, стоит улечься на диван на спину и сложить руки на
животе. Нужно поспать. Утра вечера мудренее, ну или ещё какая-
нибудь жутко мудрая философская фраза. Жарко, но приходится
дремать. Ничего уж не поделаешь.
И он засыпает, бесконечно ворочаясь, только часам к трём ночи,
найдя идеальное положение лицом к спинке дивана, когда никакие
складки простыни наконец не мешают под боком. Во сне он снова не
видел ничего. Неудивительно.
Неудивительно и то, что юношу никто не разбудил долбёжкой в
дверь ни в одиннадцать, ни в двенадцать, а без двадцати час Чуя и так
не спал. Просто лежал, положив руки под голову и вслушиваясь в
окружающие звуки: обыкновенная домашняя тишина, разбавляемая
шумом ветра и лета за окном. Он, на самом деле, ждал. Ждал, что
Дазай, противная беспринципная сучка, не воспримет отправленное
всерьёз и вообще по приходе скажет, что ничего не слушал, но никаких
посторонних щелчков и шорохов Чуя так и не услышал. Солнце,
видимо, не пекло, а дождь шёл весьма долго — квартира не нагрелась,
как сковорода, и пришлось даже надеть футболку и влезть в тапки,
чтобы не ходить по холодному полу. Главное, правда, чтобы футболка
не оказалась с каким-нибудь дурацким принтом, но какая нахрен
разница, если она чисто домашняя? Юноша чувствует себя на редкость
отдохнувшим, к чему бы это, хм. Ему не хочется, после того как сел на
диване, вытянув ноги, лечь обратно, ему не хочется закрыть глаза,
когда он держит зубную щётку в зубах и расчёсывается, слегка
жмурясь от неприятного ощущения вычески спутанных местами ото
сна волос, и этой же расчёской он чешет внезапно зачесавшиеся
лопатки, выгнувшись и хрустя затёкшими позвонками. Зубная паста со
вкусом персика, как мило, Чуя даже на замечал особо. А у Дазая,
значит, с мятой?.. Почему он снова думает об этом. Персик и мятный
пряник.
Сухой завтрак приходится как нельзя кстати, ну или шуршащая
хлопьями коробка просто первая попалась Чуе под руку, когда он полез
в кухонный шкафчик над раковиной за чайным пакетиком. Молоко
юноша в чистом виде терпеть не мог, ну отвратителен был ему этот
странный вкус, а вот добавить во что-нибудь — пожалуйста. Да, да,
будет уместна шутка про то, что не пил молоко в детстве и не вырос,
пошутите, сострите, юмористы хреновы. Накахара чаще пил воду,
потому что пятна от неё, если всё-таки прольёт на себя, высохнут
достаточно быстро и не оставят следа, а вот от всего остального…
Настоящая загадка, какое место на футболке или шортах нужно
замылить, чтобы чайное, кофейное или молочное пятно ушло, а кидать
вещи в стирку каждый раз из-за маленького пятнышка, потому что не
видишь вообще нихрена, было немного запарным. Готовить жутко
запарным казалось тоже, ну или Чуя просто жутко ленился рыскать по
шкафчикам и коробочкам, разыскивая длинные палочки макарон или
пакеты круп, гремя кастрюлями и обязательно или единожды
въебавшись головой или плечом в открытую дверку, проклиная после
этого свою тяжкую жизнь, или что-нибудь рассыпав, а потом сидеть на
полу посреди миллиона рисинок и думать о смысле бытия. Зачем
вообще готовить, когда можно поискать что-нибудь в холодильнике
или заварить что-нибудь быстроприготовляемое? Это же прямо-таки
краткий гайд о пути к успеху и облегчению жизни за минимальное
время.
Чуя вообще часто ударялся в философию, когда монотонно жевал,
стоя у гарнитура и держа тарелку рукой, встав ногами точно на полосу
солнечного света из-за штор и греясь. Всё действительно бы было
хорошо у него в жизни и легко, если бы только, исключая полную
слепоту, с ориентацией было бы всё в порядке. Ну вот угораздило же!
Если Дазай был послан слепому жизненным испытанием в виде змея-
искусителя, проверяя, попадёт Чуя в рай или в ад, то Накахара готов
заявить, что тест он провалил с треском и где вообще его трон подле
Сатаны, он не понимает, что за самоуправство. Какое ужасающие
отсутствие дисциплины! У них сам трёхлапый Астарот сбежал, —
видимо, вратами геенны огненной четвёртое копыто прижало, но когда
этому чёрту что-то мешало? — а им хоть бы хны. Сплошная
безответственность. Посадить бы его за совращение милых
голубоглазых мальчиков, способных бить с силой удара
высоковольтным проводом, да вот только поздно. В задумчивости Чуя
внезапно прикусывает язык, жмурится и больно мычит, стукнув
ложкой по краю тарелки и зажав рот. Сцука.
Сейчас, наверное, начало второго, и каждый раз, когда Чуя с
периодичностью раза в пятнадцать минут думал о том, что Дазаю пора
бы прийти, он вспоминал вместе с этим о своей убедительной угрозе в
голосовом сообщении и чертыхался. Блин, он был прав насчёт того,
что пожалеет! «Да о какой жалости вообще может быть речь? — тут
же мысленно перебивал он себя, протирая тряпочкой стол и стараясь
не задеть чашку с чаем, стоящую где-то рядом. — Я так хотел? Хотел.
Он меня достал? Достал. Всё? Всё! Пусть выучит уже, чёрт возьми,
что со мной шутки плохи! Сколько можно-то уже?»
 Он снова забывается, что пообещал себе перестать думать о
физических расправах и учиться решать проблемы спокойными
диалогами. Нет, ну… Ну, а как ещё по-другому? Чуе стыдно за то, что
больше половины жизни он, скрывая свою беззащитность и слабость
перед окружающим миром, буквально обрастал стальными иглами,
чтобы уж точно никто не смог банально обидеть. Сейчас, конечно,
юноша уже вырос и более-менее возмужал (или только он так
думает?), но детская привычка о том, что мир вокруг озлоблен,
осталась. Сбросить колючую шкуру не так уж просто, а рядом с
Дазаем то решаешь её снять, то снова надеваешь. Пятьдесят на
пятьдесят. Чуе пора прекратить сомневаться, но
как
же
страшно
быть отвергнутым из-за показа своей мягкости глубоко внутри,
выпущенной наружу.
Сегодня тепло. Не жарит, как вчера и позавчера, но вполне
терпимо. Чуе пришла в голову мысль почитать, но она показалась
скучной. Телевизор? Сплошная деградация. В принципе, если
подумать, можно убрать квартиру. Помыть пол там, например, а то
пылищи наверняка по горло наросло. Теперь Чуя стоит с намоченной
шваброй посреди коридора, еле нащупав её, завалившуюся, где-то за
стиральной машинкой в ванной комнате, а после промыв руку от
собранной ладонью пыли, и думает о том, что мог бы пойти
подработать в клининговую компан- Не-ет. Только не это. Слишком
унизительная работа для домашнего цветочка-колючки, да и к тому же
немудрено разбить что-нибудь, пока шароёбишься по незнакомой
квартире. Нет, спасибо, подработка создана для получения денег, а не
выплачивания их за порчу имущества. Не подходит. Жаль. «Чёрт, —
даже приятно ступать ногами на мокрый ламинат, вот только нужно
подождать где-нибудь на ковре или сидя на стуле, пока высохнет, —
даже люди в инвалидных колясках могут спокойно работать в
домашних условиях за компьютерами и всем таким, а я? Бесполезный,
блять, отброс общества… А ведь ещё учиться пошёл за отцовские
деньги! Для чего? Да ни для чего. Я даже на диплом не смогу
посмотреть, если получу, конечно… и если операция пройдёт
неуспешно».
 Он сидит в кресле своей комнаты, сложив руки на наконечник
швабры и задрав ноги на сидушку. Рядом с Дазаем он забывал о
вероятной неудаче во время операции. Всё-таки Чуя ослеп не в
процессе жизни, а родился таким — миленьким, рыженьким и
бесполезным, как тупое китайское украшение за бешеные деньги, и
значит это только то, что врачам он доставит огромные проблемы. Он
почти уверен, что в далёком его детстве его родители хотя бы раз
жалели, что их сын получился таким и лучше бы не получался вообще.
Так было бы проще для всех, и, скорее всего, для Чуи в первую же
очередь. Но так сложилось.
…Зато какое блаженство ходить по ещё не высохшему, но
вымытому полу, пускай и не представляется возможным увидеть. Зря
он, что ли, горбатился сорок минут, лёжа порой возле кровати или
дивана и умудряясь мочить шваброй пыльный пол под мебелью? Зря
он, что ли, чуть не поскользнулся, пока бродил по мокрому кафелю?
Если бы Осаму был здесь, он бы не побрезговал пошутить про
стриптиз, сравнив палку от швабры с шестом. Шутник хренов. «Зато
моя угроза впервые подействовала на него!» — усмехнулся Чуя в
мыслях, когда впервые за час после уборки ещё и пыли со всех
поверхностей присел на диван и нажал на кнопку наручных часов,
слыша десять минут третьего. Стало заметно жарче в доме за всё это
время. Ну и прекрасно. Надо бы, если быть честным, повторить что-
нибудь из курса, чтоб не прийти после лета с чистого листа, но так
лень. То самое гнетущее чувство, когда срочно хочется заняться чем-
нибудь полезным и не лежать пролежнем, но ты лежишь пролежнем,
только думаешь о том, что нужно заняться чем-нибудь полезным для
общества, и ощущаешь грызню совести, продолжая ничего не делать и
экономить энергию. Сидеть дома — тоже не вариант, хотя для Чуи
других вариантов-то и нет: гулять он не сможет чисто физически,
только пройтись до университета и обратно, а спутника у него нет.
«Я… Я мог бы позвонить, конечно, — Чуя кривит губы, скрестив руки
на груди, решая не упоминать имя контакта, — но как-то стрёмно
после всего того, что я наговорил. Ну да, конечно, то шею обещаю
свернуть, но приглашаю милым голосом пройтись. Да и он красавец,
ага! Молодец прямо. Тоже мне, нашёлся, клоун. Пошёл он! — юноша
вдруг резко встаёт, покрутив головой и разминая шею. Где же у него
лежит его любимая и давно заброшенная куда-то шляпа… — Когда я
стал зависимым от него? Всегда без него справлялся и тут справлюсь,
что за влечение такое ненормальное?»
Чуя уже давно не надевает линз, и это кажется ему странным.
Пижамные штаны скинуты куда-то на кресло, наугад найдены шорты
где-то в куче одежды на дне шкафа, чтобы не сгореть под солнцем:
прохладно только с утра и в непрогретом доме, а на улице — пекло, и
Накахара знает об этом, уже не раз попадался на такой обман
температур. В ящике трельяжа в коридоре должны быть эти, ну как
их… Солнечные очки. Давненько юноша не надевал их, давненько, но
сейчас самое время: никто не спросит причины, скорее, удивятся, если
прохожий будет без них, просто потому что кому какое дело до зрения
незнакомого человека, да и отсутствие линз уже не будет помехой.
Шляпа, как оказалось, осталась неизменно лежать на верхней полке
шкафа в коридоре, вот только, чтобы понять это, Накахаре пришлось,
как бы сильно не хотелось, действительно притащить с кухни табурет,
чтоб хотя бы дотянуться. Чёртов рост… Его отец высок, мать тоже, а
он что за коротышка? Несправедливо! Ох, зато шляпа, родная-
любимая, лежит в уголке. Чуя её очертил пальцами для начала, чтобы
понять, что это она, а затем, улыбнувшись, встряхнул от возможной
пыли — солнечный удар получить желания нет. Осталось только
осторожно снести табурет на место и не сшибить ничего по пути, а
ещё не врезаться в дверные проёмы, но Чуя уже столько раз этот делал,
что всё прошло весьма аккуратно. Последней вещью, о которой юноша
вспоминает, является гитара. Как же без неё? Нужно разбавить своё
бесцельное нахождение вне четырёх стен, да и его малышка со
струнами уж запылилась без дела. Чуя, снимая её с гвоздика, даже
обнял свой инструмент, говоря, что Дазай нехороший и трогал её
своими грязными ручонками. Ему совершенно нормально, что он
обнимается с гитарой, да. Где-то в ящике стола лежит медиатор, и
хорошо, что Чуя не складывает в этот несчастный ящик всё подряд, а
скидывает только мелочёвку вроде всяких монеток или огрызков
бумаги с надписями — медиатор завалился в самый угол, и нащупать
его не составляет проблем.
Из Чуи вышел бы просто отвратительный родитель уже потому,
что сы́ ночкой он готов назвать обыкновенный гитарный медиатор, а не
живое существо.
 Вот только храбрость его и стремление покорять миры оборвались
на пороге, стоило выйти в более-менее приличном виде из дома и уже
через минуту почувствовать себя беконом на раскалённой сковородке.
Ох и не лучшее время он выбрал для выхода, ох и не лучшее, но всё
лучше, чем ничего. В конце концов, он просто проветривается.
Подставив солнцу лицо на минуту, поправив тёмные очки и усевшись
прямо возле двери на ступеньку, Чуя, чувствуя, как его задница сейчас
расплавится к чертям на раскалённом камне, свыкся с этой жестокой
мыслью, поудобнее устроив гитару на своём колене и проведя
пальцами по струнам. Восхитительное звучание. Нужно сначала
медленно разыграться, а уж потом наигрывать что-нибудь для души.
Аккорд, аккорд… Квартсекстаккорд, прокручивание колок. Юноша
невольно улавливает в звучании отдельных звуков то самое, что играл
ему Дазай, даже вспоминает моменты, когда звучала та или иная
струна.
Он резко и с силой проводит пальцами по всем струнам, больно
сдирая подушечки и жмурясь, опуская голову, чувствуя, как тёмные
очки съезжают по носу ниже. Да, блять, всё, он признался сам себе,
хватит избегать.
«Нет, не могу я видеть Вас…» —
Так говорил я в самом деле,
И не один, а сотню раз, —
А Вы и… верить не хотели.
Чуя закрыл глаза под очками, будто бы это что-то может изменить,
надвинул шляпу на лоб и вздохнул, абстрагировавшись от всех
окружающих звуков. Когда отсутствует один орган чувствительности,
необходимо всегда держать начеку другие, но юноша намеренно
совершает ошибку, полагаясь на снисхождение к нему судьбы в этот
момент и полностью отдаваясь движению пальцев. Руки словно сами
наигрывают что-то под палящим теплом солнца, а мысли понемногу
проясняются. Всё-таки хорошо, и спорить нечего. Как себя чувствуют
все видящие сейчас? Восторгаются ли игрой света на траве или
продолжают тихо ненавидеть ужасную духоту? Если за ним кто-то и
наблюдает, то Накахаре всё равно, пусть хоть раз в жизни полюбуются
красивым человеком; в любом случае зрители останутся вне зоны
видимости и слышимости, Чуя слушает только переливы гитарных
струн.
 Да, говорил я, и не раз —
То не был случай одинокий, —
Мы все не можем видеть Вас
Без той сочувственно-глубокой
Любви сердечной и святой…
Вздохнул, качая головой и опираясь рукой на забор. Пришлось
взять с собой подушку в наволочке, чтобы, нещадно бросив её в пыль
асфальта, поставить на неё ногу и остаться невидимым.
Играл Чуя чудесно. Негромко, но так нежно, совсем как тогда,
когда протезированное чмо заявилось в самый-самый первый раз,
когда юноша ещё и не подозревал даже, в какое дерьмище, связавшись
с ним, вляпался. Он тогда ещё похлопал откуда-то со двора, а Чуя со
скоростью света, вскочив, вылетел за балконную дверь в квартиру,
чуть не сшибив отца и до покалывания в животе испугавшись — ну не
любил он внимания тогда, особенно от вот этого вот. «Вообще-то, он
просто может быть занят сегодня, — мелькает в голове вместо слов
песни. — Он же сам говорил, что успеет доделать то, что ему там
нужно. Видно, доделывает… О боже, — медиатор почему-то скользнул
мимо струны, сфальшивил и резко ударил кривым звучанием по слуху,
Чуя даже поморщился. — Тц. Рассуждаю так, будто он обещал мне
прийти, ага. Какое мне вообще дело, где он там шароёбится?»
Игра прекратилась на минуту, пока парень, оттянув ворот
футболки, встряхнул головой и поправил очки средним пальцем,
совсем скрывая глаза. Очень зря он даже не хочет напрячься и
ощутить, как на него откуда-то смотрят. Пристально, внимательно,
словно оберегают от прикосновений и даже взглядов посторонних. Со
стороны немного странно выглядело, как человек с протезом,
поднимая домашнюю подушку с асфальта, кидает её, лёгкую, впереди
себя и ступает на неё механической ногой, таким образом бесшумно
переходя небольшую дорогу и садясь на поребрик прямо напротив
дома юноши, играющего на гитаре, не замечающего своего тайного
слушателя в бинтах по рукам и ногам. Слушатель опирается локтями
на свои согнутые в коленях длинные и худые ноги, подпирая ладонями
щёки и смотря на гитариста так, как художники глядят на своё
вдохновение. Он поставил рядом с собой бутылку воды, взятую с
собой, и видно, что с тёмных волос капает вода — стоит догадаться,
что парень недавно вылил полбутылки на себя, чтоб не умереть от
духоты.
Твои глаза — сапфира два,
Два дорогих сапфира.
И счастлив тот, кто обретет
Два этих синих мира.
Юноша с протезом вместо ноги сидел на асфальте на протяжении
всего времени игры на гитаре того рыжего парня в шляпе, неотрывно
глядя на него и всего дважды прервавшись, чтоб выпить воды. Сейчас,
наверное, градусов тридцать, как ещё термометры на окнах не
расплавились? Протезированному повезло, он ещё сидел в
относительной тени от дома и белоцветных яблонь, спиной к которым
расположился, а вот на гитариста солнце светило нещадно, он доиграл
ещё пару мелодий и совсем сдал, вытирая пот с лица, откладывая
гитару на ступеньки прямо перед дверью и потягиваясь руками вверх,
шумно дыша носом, как уставшая собака. Казалось бы, что ему дома
не сидится и не играется? Никому не понять, кроме Накахары, что дом
стал его добровольной тюрьмой, ведь без сопровождения кого-либо он
беспомощен, как вшивый котёнок. Беспомощен, ха-ха… Самооценка
до небес не позволяет обзавестись палкой или собакой-поводырём,
просто потому что Чуя не неудачник и не отличается от всех
совершенно ничем. Подумаешь, нужна ему эта дурацкая жалость!
Плевать он хотел на всё и вся, он сам решает, инвалидом показываться
перед другими или нет, и именно поэтому он упорно продолжает
тащить своё жалкое существование в четырёх стенах, зато гордостью
своей царапая потолок.
Твои уста — рубина два.
Нежны их очертанья.
И счастлив тот, кто с них сорвет
Стыдливое признанье.
Юноша с протезом, наблюдающий за парнем в шляпе, резво
подскочил, не забывая топтаться заменителем конечности по подушке
и вытягивая голову вверх, когда гитарист, зевнув, медленно так, как в
замедленной съёмке, упал со ступенек на траву вбок. Солнечный удар?
Перегрелся?! А, нет, всего лишь вытянулся на тёплой земле, закинув
одну ногу на другую и положив руки под голову. Наблюдатель так и не
сел обратно, только, оглядевшись по сторонам и убедившись в
отсутствии машин, прошёл на середину дороги, не забыв ступить
протезом на подушку и продолжая всматриваться в лежащего
гитариста: рыжий покачивал ногой, надвинув шляпу на лицо, и
чувствовал себя прекрасно, вот только протезированный никак не мог
отвести взгляда от его ног, почти голых в этих коротких шортах. Уф.
Как-то, эм, странно… У гитариста они, ноги, идеально, блять, гладкие.
Что за херня, Накахара? Чем ты, блять, вечерами занимаешься?
Парень, вытянувшись и глядя через забор на отдыхающего, забавно
переводит взгляд то на свою ногу, то на гитариста. Как хорошо, что
ему работы в этом плане в два раза меньше! Спидорасился — так
спидорасился, заниматься пидорскими вещами уже можно, ладно,
похуй.
Чуя приподнялся на руках, прислушавшись, всего лишь раз, когда
услышал странный щелчок где-то вдалеке, будто кто-то что-то разбил
или уронил особо звенящее вроде ключей, но больше он не
повторился, потому слепой улёгся обратно. Хорошо, солнце греет,
земля тёплая, дверь закрыта на ключ. И только наблюдающие из окон
своих домов за всей этой сонливой и неторопливой сценой, в коей
рыжий в шляпе упорно не замечал юношу с протезом на протяжении
сорока минут, могли увидеть, как последний, неслышно щёлкнув
пальцами в какой-то момент, когда, видимо, что-то придумал, вместе с
подушкой широкими шагами направился туда, откуда пришёл, в
сторону главной дороги, вот только чуть не выругался, когда
промахнулся протезом мимо подушки и громко щёлкнул посреди
тихой улицы, но тут же замер, пришибленно огляделся и быстрее,
пропрыгав сначала на здоровой ноге несколько метров, уже аккуратнее
побежал дальше. Идеальное преступление без наказания.
Чуя, разомлев на солнце, совсем ненадолго задремал…
Из полудрёмы его вывело лёгкое прикосновение чьей-то ладони к
своей щеке. Он мыкнул, инстинктивно жмурясь и отворачивая голову в
сторону, чувствуя, как надвинутая на лицо шляпа сползает вниз, но
вдруг слышит тихий оклик:
— Чуя?
Невесомое похлопывание по щеке.
— Чуя, у тебя всё в порядке?
Так, это не голос Дазая. Это голос отца. Юноша тотчас
встрепенулся, приподнявшись на локтях, и шляпа остаётся на траве, а
тёмные очки съезжают прямо на кончик носа. Что? Откуда? А, он же
на дежурстве был. Точно, и вернулся раньше. Упс.
— Я… Я в порядке, — Чуя сразу садится, сгибая ноги в коленях и
потягиваясь. Из-за колющейся травы теперь чешется спина, а из-за
солнца голова тяжёлая. Сколько времени вообще? — Ты уже вернулся?
— Вернулся, но удивительно было наблюдать тебя
загорающим, — Мори, судя по звуку, поднимается с колена и вставляет
ключ в замок. — Сегодня жарко. Тебе точно не было плохо?
Папа-медик — горе и здоровье в семье. Чуя потирает шею и
разминает затёкшие суставы, осторожно поднимаясь. После звука
открытия двери покачнулась и брякнулась в траву гитара, и Накахара
даже вздрогнул от неожиданного шума. Вот чёрт, неловко как-то
вышло. У юноши кожа вся горячая, и хочется пить. Нет, не так:
запихнуть голову в морозильник и простоять так минут пятнадцать,
чтобы остыть. Дверь закрывается ногой, стоит войти в дом, и нужно,
наверное, ополоснуть всю морду лица, волосы и руки по локоть.
Гитара водружается обратно на гвоздик, аккуратно оглажена по
корпусу и оставлена до следующего раза. Медиатор лежит в кармане
шорт, и Чуя десять раз уже сам себе напомнил вынуть его оттуда и
вернуть в ящичек, но напоминать — дело одно, а встать и сделать —
непосильно. Мори разбирается со своими вещами где-то в своей
комнате, пока юноша, встав посередине комнаты, потягивается и
стряхивает с кончиков прядей капли воды, выйдя из ванной. Какой
спокойный, однако, день без Дазая, прямо чудеса! Интересно, сколько
времени прошло без него? Где эти проклятые часы на сто- А, вот они.
Электронный голос вещает о пятнадцати минутах шестого, и юноша,
хмыкнув и радуясь, что до целых пяти пятнадцати Осаму его не
потревожил, всё-таки подумал ещё и том, что что-то долговато он
пролежал на солнце. Блять, не стать бы шоколадкой только с одной
стороны, а то на улицу не выйдешь. Как там говорится-то? Двойной
шоколад, когда с одной стороны белый, а с другой тёмный. Вот Дазай
засмеёт, если заявится.
— Чуя, — оклик отца выводит из раздумий. Юноша
поворачивается на голос, но родитель, судя по шагам, сам к нему
приходит. У Мори всю жизнь привычка такая: или позвать сына и
самому к нему прийти, или ненавязчиво сказать, в какую сторону
свернуть или сколько шагов сделать, чтобы ни во что не врезаться.
— Как ты чувствуешь себя? Ох, а ты подзагорел.
— Ха-а… Главное, чтобы равномерно, — Чуя усмехнулся,
похрустев костяшками пальцев и скрестив руки на груди.
— Ты ведь не боишься операции? — голос Огая спокоен, но
юноша научился различать в интонации волнение или любые другие
эмоции. «Вернее, того, что ничего может и не получиться», —
хотелось добавить хирургу, как опытному врачу, но он решил
промолчать. Сын смотрит сквозь него подёрнутыми светлой плёнкой
глазами и только пожимает плечами.
— А чего бояться? — он усмехнулся, отмахнувшись. — Не вижу
смысла. Боли я в любом случае чувствовать не буду, а ошибки твоих
врачей не может и быть. Если не получится… Ну и всё равно. В моём
восприятии мира ничего не поменяется.
«Вернее, в восприятии — ничего, а вот моему здравому смыслу и
вере в хорошее придёт тотальный пиздец», — хотелось добавить Чуе,
но он решил промолчать. Мори наверняка понимает, что юноша не так
беспечен, как выражает на словах, просто скрывает.
— Тогда всё прекрасно, — Мори недолго молчит, а затем, говоря
это, кажется, улыбается. Неловко улыбается, потому что Накахара
более чем хорошо улавливает неспокойствие в его голосе. — Просто,
понимаешь, иногда пациентам перед операциями нужна
психологическая поддержка, а у меня так… Это уже рабочая
привычка.
— Пап, всё нормально, — Чуя отходит на шаг вбок, касаясь
ногами дивана и садясь на него. — Мне кажется, ты переживаешь
больше меня.
— Я не могу не переживать, Чуя, — мужчина, вздохнув, садится
рядом и откидывается спиной на спинку дивана, слепой это ощущает.
— Я никогда ранее не волновался за своих пациентов так, как за тебя
сейчас. Осталось меньше десяти дней, а я как на иголках.
— Ну-ну, никогда ранее, по-моему, я уже слышал это, — Чуя
хмыкает, определённо точно намекая на кое-кого с протезом вместо
ноги когда-то несколько лет назад. Мори, видно, сначала не понимает,
но потом выдыхает и хрипло усмехается.
Мужчина на протяжении всех девятнадцати лет талантливо
избегал слов «видишь ли».
 — Нет, это не то. Волнение лечащего врача и волнение
родственника — совершенно разные вещи. Меня не подпустят к
лечению тебя, таков врачебный кодекс, да и специализация не моя, а в
такие моменты начинаешь не доверять всем своим коллегам и
сомневаться в их профессионализме.
— Твои коллеги — твои подчинённые, пап, — Чуя вытягивает
ноги, жмурясь. Его темнота тёплая и прохладнее улицы. — А ты не
ошибаешься ни в каком выборе. Зря переживаешь.
«Если бы ты мог выбирать, ты бы ни за что не выбрал такого
сына».
«Если бы я мог выбирать, я бы забрал твою слепоту себе, чтобы
ты мог видеть».
— Мне хотелось бы, — Мори придвинулся к Чуе ближе, — чтобы
ты знал, что что бы ни случилось, всё всё равно будет в порядке. Мы
всегда поможем.
— Ты так говоришь, будто всё уже завершилось и не в лучшую
сторону, — Чуя кривит губы, ссутулившись и отвернув голову.
— Завтра у меня свободный день, — Огай встал, оставляя Чую на
диване одного и решив не развивать больше тему веры-не веры в
лучший исход. — Уделю его консультации с офтальмологом-хирургом
в микрохирургии глаза.
— Где? — юноша даже голову поднял, и некоторые пряди спали
на лицо, отчего он поморщил нос. — Я думал, я буду в твоей больнице.
— Наш филиал, но не мой госпиталь. Там много моих знакомых
врачей, так что причин для твоего волнения я не вижу. Ты же не
будешь там лежать долго, верно? Два-три дня реабилитации,
контрольная проверка и отправишься домой с соблюдением
прописанного режима лечения, правда, не думаю, что ты так уж скоро
скоро расстанешься с повязками на твоих глазах, а там и увидим
результат.
— Я ещё и какое-то время в неведении буду, прошло всё успешно
или нет… — Чуя нервно смеётся, зарываясь пальцами в волосы.
Живот от волнения начинает сводить. — Как же забавно. Как ждать
итоговую оценку решающего экзамена.
— Понимаешь ли, — Чуя чувствует руку отца на своём плече и
поднимает голову примерно туда, где может быть голова родителя.
— Если ты будешь уверен в самом низком балле, надеяться будешь на
средний, а получишь хороший, то обязательно возмутись, почему не
высокий. Просто пообещай.
Чуя иногда путался в этих отвлечённых фразах отца, но смысл в
них всё-таки был, и юноша кивнул, улыбнувшись уголком губ.
— Вот и славно. Ты уже взрослый и сам должен понимать, что всё
будет хорошо.
Вряд ли всё будет хорошо.
Но в таком тоне, продолжая то, что Чуя уже взрослый, Мори мог
бы предложить купить ему киндер-сюрприз, и чтобы обязательно с
игрушкой, а не дурацким вертолётиком или паззлом, иначе студент
первого курса расстроится.
День прошёл, как обычно. Когда вернулась Озаки, она была
приятно удивлена увидеть мужа наконец-то дома и не спешащего на
работу впопыхах, это было слышно по её буквально воркующему
голосу. Если бы Чуя мог видеть, они были бы просто идеальной
семьёй, но судьба шутница ещё та. Юноше ужасно интересно, сколько
раз Коё когда-то в его младенчестве пожалела? Сколько раз, глядя на
только уснувшего мальчика, думала, что лучше бы не? Ни поведением,
ни словом родители и подумать о подобном повода не давали, но в
глубине души Накахара всегда чувствовал себя обузой. Женщина,
кстати, как парень уловил, даже словом не обмолвилась об инциденте с
названием контакта, а после и вовсе, зайдя к Чуе, поинтересовалась,
как его самочувствие и не нужны ли какие-нибудь книги, потому что
если что, то «всегда обращайся к отцу, дорогой». Уф. Его родители
достойны лучшего, а не его, слепого и беспомощного щенка,
строящего из себя самостоятельного героя. Ему больно и плохо в
минуты раздумывания об этом, но язык спросить не поворачивается.
Несмотря на все трудности, они вложили в мальчика всё, и теперь он
чувствует, что жизнью им обязан. В доме малютки он наверняка бы
был невзрачным куском мусора, но родители осилили.
Он костьми ляжет, если не отблагодарит их за всё, что они ему
дали. Он думает об этом, ходя по комнате, разыскивая наушники и взяв
какую-то книгу наугад, садясь вместе с ней в кресло.
И, пока он уснул прямо в кресле, с откинутой головой и храпом
из-за катастрофически неудобного положения, в наушниках — один
выпал — и с лежащей на животе книгой высшей математики, стоило
стрелкам часов доползти до трёх ночи, молчаливый наблюдатель, так и
не показавшийся в зоне слышимости Чуи сегодня, уже больше восьми
часов горбатился за своим ноутбуком в своей тёмной, освещённой
лишь светом компьютерного экрана, комнате, дописывая внезапно
навалившуюся на него курсовую по французской литературе
восемнадцатого века пятого курса магистратуры, которую потребовали
буквально днём, но за которую обещали отвалить в три раза больше,
чем обычно, потому что нужно срочно, качественно и, «сука, к
завтрашнему, умоляю!» Предоплата сравнима с обычной оплатой за
эссе по биографии и взглядам какого-либо автора серебряного
времени, а общей суммы как раз с лихвой хватит на кое-что, о чём
мысль пришла в голову Дазаю как раз тогда, когда Чуя растянулся на
траве возле своего крыльца. Слипались глаза, вторая чашка кофе
стояла рядом, на самом ноутбуке сидел обыкновенный жёлтый корелла
без одной лапки и, чирикая, пялился в появляющиеся буковки на белом
фоне — спасибо, Ацуши-кун, что ты такой мягкосердечный и не
можешь смотреть на попугая, вылетевшего у кого-то зимой из окна и
отморозившего лапку, которого никто не берёт даже по уценке, даже
Акутагава. Осаму не трудно, нет, учитывая отсутствие клетки и
втюхнутый за бесплатно корм. Может, свистеть научится, да и
поговорить можно будет с высокоинтеллектуальным собеседником.
У Дазая кровавая царапина на левой ноге, заклеенная
пластырем — повторение опыта гладких ног, увиденных у совершенно
натурального рыжего мальчика, не обвенчалось успехом и было
послано в жопу. Он не собирается вскрывать вены на ногах, уж
простите.
Он уснул к семи утра, когда даже попугай задремал где-то на
люстре, но мог бы и раньше, просто гораздо легче засыпать, слыша
звоночек телефона о пополнении банковской карты на энную сумму.
Нужно поспать всего лишь пару часиков, мозг, пожалуйста, не
заставляй просыпаться при свете солнца… Набрасывая подушку на
голову, ту самую, наволочка от которой простиралась с отбеливателем
и сушится в ванной комнате, в голове крутится одно: «Лу-у-уч
солнца… золото-ого… тьма скрыла от меня, — он даже не в силах
закрыть глаза. Такое состояние было несколько раз перед днями
экзаменов. — Пу-усть между нами сно-ова… вдруг вырастет стена…
Ночь, приди, убей ты утро ясное!»
 Голос мыслей был громок, но желание спать пересилило. Впервые
за много лет, ведь во время сессии Дазай не спал. Вернее, как не спал:
повторял и учил всю ночь, завирая всем, что ничего ему делать не
нужно, без сна шёл на зачёт, а потом приходил домой и спал. После
встреч с Чуей, естественно. Единственный раз, когда жуткую
сонливость как рукой сняло, был тогда, когда математик пришёл в
университет именно к нему, притянул за галстук и поцеловал. О, да,
Дазай помнит этот момент, будто он был вчера, помнит детально и в
красках. У него тогда, блять, чуть крышу не снесло, серьёзно, как он
только себя в руках удержал? Некто холодный и жестокий,
вывихнувший ему плечо и не брезгующий назвать последней сукой в
этом мире, назвать мразью, которая «если мне дадут револьвер с тремя
патронами, а в одной комнате со мной будут сидеть Гитлер,
Муссолини, Чикатило и ты, я спущу в тебя, мразь, всю обойму», вдруг
взял, растаял и ответил взаимностью. Это же было просто охуенно!
Сердце влюблённого бисексуала вырвалось из груди, очертило розовое
сердечко в воздухе вокруг Чуи и вернулось обратно, и очень даже
хорошо, что Чуя слеп, как крот: он не видел тех ужасных мешков под
глазами, что издали выглядели, как зияющие дыры пустых глазниц,
настолько были черны.
Черны были и сны Чуи, не меняющиеся год за годом.
Стоило квартире сотрястись, как от землетрясения, от
оглушающего дверного звонка, ничего не понимающий юноша
подорвался с кресла, как ошпаренный, с грохотом уронил книгу на
пол, запутался в наушниках, наступил на упавшие провода и вместе со
всем этим спихнул с кресла телефон, слыша его жалостливый «бум».
Будящий дверной звонок в первые секунды был схож с выстрелами
автомата Калашникова в ухо, причём несколько раз, ещё и случился
полностью дезориентирующим: непрекращающийся трезвон путает
сонный мозг, нога наступает на упавшую страницами вверх книгу и
мнёт листы, Чуя потерялся окончательно. О господи ёб твою мать сука,
сколько времени и что происходит?!
На секунду звон умолкает. У Чуи сердце бьётся, как у загнанной
собаками в нору ласки, он стоит на месте и пытается сориентироваться
в пространстве, но вскоре голова приходит в норму. Юноша, тяжко
вздохнув и опёршись одной рукой на дверной косяк, а ладонь другой
приложив к груди, чувствуя бешеное сердцебиение, не торопится идти
и отвешивать пиздюлей звонящему — хотя стоит догадаться, кто эта
блядь, — он осторожно нащупывает книгу на полу, различает
пальцами мятый лист, выпрямляет его и аккуратно закрывает свой
драгоценный вышмат, отложив на кресло. Так, телефон. Телефон-
телефон, куда ты наебнулся? Чуя садится на корты, ощущая, как
тяжелы веки и нахрен их поднимать не надо, но почему-то руками
телефон на полу не нащупывает. Что за хрень? Пришлось нагнуться и
обнаружить его пальцами под креслом на высоких ножках, с
замиранием сердца проведя ладонью по экрану и успокоиться, не
почувствовав никакой трещины. Теперь телефон отложен на диван
вместе с наушниками, а кулаки разминаются до хруста костяшек.
Боже, как больно всему телу. Он в такой неудобной позе развалился,
если честно, а тут ещё и двигаться надо. Ладно, Дазай-кун, если это
ты — а это точно ты, — то кто-то будет вынужден купить вставную
челюсть за неимением зубов. От нажатия кнопки на часах, лежащих на
столе, слышно полдвенадцатого. А что это значит? Что Чуя снова
хозяин дома, что снова в его доме без пяти минут роспуск рук и
сплошной беспредел.
Из-за сонливости Чуя малясь не вписывается в поворот и задевает
угол трельяжа коленкой, шипя и зажмурившись, растирая ушибленное
место и, хромая, продолжая идти к двери дальше. Ладонью оглаживает
край двери снизу вверх и трогает ручку, резко дёрнув на себя, и Дазаю
предстаёт прекрасная картина разбуженного в берлоге медведя-
шатуна: растрёпанные волосы и вздыбившаяся, непричёсанная прядка
на макушке, отпечаток подушки на щеке, сгорбленная фигура и крайне
помятое лицо, зато футболка и шорты — вчерашние. Видно, как
бледная кожа приобрела золотистый оттенок — вчерашнее лежание на
солнце наложило свой отпечаток.
И только Чуя собирается, приложив руку к лицу, проворчать, мол,
«чё тебе, мудень, надо», его вдруг резко толкают в плечи внутрь, а
Дазай входит следом. Дверь закрывается с его подачи.
— Я пришёл к тебе с приветом. Рассказать, что солнце встало!
— миловидно начал он, наверняка растягивая губы в улыбке, а Чуя
даже ответить не может — чует, что что-то, блять, не так. Раньше
Осаму дерзостей себе таких не позволял. — Рассказать, — щелчок
протезом в сторону Чуи, — что выебóны все твои уж заебали.
 — Чё ты несёшь? — Накахара сощурился, хмурясь, не понимая,
какого чёрта этот придурок, ни разу не затронув угрозу по голосовому
сообщению и тему ночных звонков, творит сейчас. Он уже хочет
сказать, что Осаму охуел, но вдруг его крепко хватают за плечо и
прижимают к стене, а Дазай становится почти что вплотную, поставив
колено между ног. — Твою мать!
— У кого-то голос прорезался, я гляжу, — мурлычет Осаму прямо
в лицо. — Ну-ка, детка, угадай, что я принёс тебе в подарок?
Что? Чуя понимает, что попал, потому что подарков от Осаму
ждать опасно для жизни. А особенно он понимает это тогда, когда
внезапно в его живот вжимается что-то… небольшое, меньше ладони,
гладкое и вибрирующее. В живот, чтобы парень прочувствовал от
прикосновения. Больше похоже на вибрацию телефона, но только
дурак скажет, что это, сука, телефон! Это, блять, похлеще, даже Чуя,
широко раскрыв глаза спустя пару секунд, дотронувшись пальцами до
презента и улавливая форму капсулы, догадывается и резко дёргается,
двумя руками упираясь литератору в грудь.
— Ты охуел, блять? Что за хуёвину ты принёс?! — Накахара
шипит, искренне надеясь, что догадался неправильно, но ага, прямо-
таки не угадал. — Убери её от меня!
— Ц-ц-ц, какой фригидный молодой человек, — Дазай и не
думает убирать руку, он поднимает её выше, зажимая презент в руке и
одним пальцем прикасаясь к губам Накахары. — Чшш. Тебе
понравится, пупсик. Тут столько режимов вибрации, ты просто
закачаешься.
— П-пошёл ты! — Чуя хотел бы отодвинуть чужую руку от себя,
но свободная ладонь теперь зажимает ему рот, а он негодующе мычит.
Чисто физически, конечно, слепой бы мог оттолкнуть, уронить и
заломить извращенцу руку за спину, но он почему-то замирает.
Допизделся, блять.
— Я помню голос милых слов, — Осаму произносит нараспев,
рукой с вибрирующим «подарком» проводя вниз по груди до живота, и
Чуя резко напрягается, вжимая руки в стену. — Я помню очи
голубые… — пальцами Дазай касается резинки шорт, ненавязчиво так
проводя вибрирующей капсулой прямо вот по этому самому между ног
через ткань. Сука. — Я буду помнить, — рука скользит к бедру, и
ладонь прижимает теперь чёртов вибратор к одной из ягодиц,
намекая, — как твой рот скулил, срываясь, моё имя.
Часть 16
Примечание к части
22.06 часть выложена, 25.06 ничего кардинально не изменилось,
добавлены лишь диалоговые фразы и небольшие куски, основное
изменение во второй половине текста. Если мне скажут, что стало
хуже, чем раньше, или попросят вернуть, я самовыпилюсь нахуй блять

— Что ты-
— Заткнись.
Чуя и вякнуть ничего не успел, как Дазай, крепко схватив одной
своей рукой его за оба запястья, резко дёрнул юношу за руки вниз,
вынуждая отцепиться от себя, а второй рукой стукнул, упёршись, в
стену рядом с головой. Возмущённая ругань Чуи ещё и начаться не
успевает, а к его приоткрытому в оскале рту уже прижались чужие
губы, лишая возможности говорить. Кх. Юноша жмурится, переступив
с ноги на ногу и не в силах даже отойти, чувствуя колено между ног, и
целуют его грубо, мокро, не давая как следует вдохнуть. Чмок губ,
язык касается нёба и зубов, оплетает язык, капля слюны медленно
стекает с уголка рта, и Чуя зажмурился настолько сильно, что словил
желтушные искры в темноте. Воздуха не хватает, но его не отпускают.
Собственные руки крепко сжаты в кулаки, Дазай сминает губами его,
Чуи, губы и, причмокнув, отстраняется с шумным выдохом — слепой,
втянув воздух сквозь зубы и через силу, сглотнул, облизывая
щиплющие губы, но его целуют снова. Сердце оглушительно бьётся в
ушах, дезориентируя и абстрагируя от всех остальных звуков, Осаму
сильно пережал запястья рукой и не отпускает, давит на пах коленом,
засосав и не думая прекращать. Чуя не сопротивляется, оцепенев, и
тихо мычит. Дазай целуется не просто хорошо, он делает это охуенно.
Бросает в жар, стоит ему снова отпрянуть и громко задышать. У
Накахары рот остаётся приоткрытым.
— Если бы на твоих губах была ярко-красная помада, —
полушёпотом и низко говорит Осаму, склонившись к самому уху и
обдавая его горячим дыханием, касаясь мокрыми губами мочки, — она
бы размазалась по твоему лицу, как у дешёвой шлюхи.
 — Сейчас твоя кровь размажется по твоей роже, ублюдок.
Его дёргают за руки, отойдя и внезапно куда-то потянув за собой,
и Чуя идёт, чуть не запутавшись в ногах, как пёс на привязи в комнату
для усыпления. Если Накахара попробует остановиться, он въебётся
своей головой или плечом во что-нибудь вроде угла или стены — их
ведь так много в человеческих квартирах, — поэтому как-то вяленько
потянул руки на себя в попытке освободиться, рыкнув: «Отпусти». Ну
да, конечно, это поможет. Десять раз поможет. Его губы мокрые, в
своей и чужой слюне, и это немного так себе, но от поцелуя рот всё
ещё горит. Осаму не был таким грубым ранее.
Резкое притягивание за руки, а затем — сильный толчок, и у Чуи
сердце на секунду замирает, когда он падает, но приземляется в итоге
на собственный мягкий диван. Осаму, значит, притащил его в комнату.
«Ты оборзел?» — парень буквально давится своим вопросом, стоит
чужим рукам надавить на его плечи и повалить вбок, вынуждая лечь на
спину. Слепой бьёт рукой, попадая по плечу, но когда Дазая что-то
останавливало? Его остановит только атомная бомба, упавшая ему
чётенько на голову, и вырубится он, скорее, от силы удара, а не от
взрыва — последнее его не возьмёт. Чуя снова замирает, предпочитая
не двигаться и выждать, чтоб не свалиться с дивана или не получить
протезом в лицо, и тут же Осаму встал над ним. Освобождённые от
хватки запястья снова схватываются руками и вжимаются в диван по
обе стороны от головы ладонями вверх — вжимаются сильно, нужно
приложить достаточное усилие, чтобы сбросить. Чуе кажется, что его
лихорадкой забило, или ему просто ужасно душно. Шумно дышит
носом, сжав губы.
— Какого ч-чёрта ты вытворяешь? — он шипит, как пойманная в
силок змея, и мгновенно сгибает ногу в колене, упираясь острой
коленкой Дазаю в живот. Сгибает и вторую, чтобы уж точно не
докопался, и сжимает пальцы рук, впиваясь ногтями в собственные
ладони и оставляя на них темнеть красные полумесяцы. — Границы
потерял, мудак?
Для достоверности он дёргает ногами вверх, пиная коленями
Дазая в живот. Несильно, но этот придурок задохнулся, шипяще
ойкнув.
— К-какие грязные вещи говорит твой прекрасный и невинный
рот, ай-яй-яй, — Осаму поцокал языком сверху, игнорируя пинок, и на
мгновение Чуя даже забыл о «подарке», переставшем вибрировать под
давлением забинтованной руки от вдавливания в чужую руку. — Будет
очень нехорошо, если твои губы испробуют нечто совсем грязное и
нехорошее.
— Только попробуй, блять, мудила ебаная! — Чуя хмурится и
кривит губы, сказав это, выделяя каждое слово паузой, отвернув
голову, будто боится, что Дазай — собака, что вот-вот в силах начать
пускать слюни из своей мерзкой пасти. — Я организую поцелуй твоих
губ с раскалённой плитой.
— Неужели ко всем четырём разам мне добавить пятый?
— Осаму чудесно балансирует на лезвии ножа и наверняка ещё
ухмыляется. Накахара в первую секунду не въезжает, о каком счёте
этот мудень говорит, но тут же вспоминает разговор по телефону,
закончившийся кое-чем в душе. Трусы с овечками. Бросает в краснь
щёк.
— Я вдавлю твою голову в пол так, что больше двух сосчитать
больше в жизни не сможешь, скотина, — Накахара дёргает рукой,
когда Дазай поднимает его руки за кисти и снова перехватывает одной
своей, вжимая в диван над рыжей головой. Движения точные,
неторопливые, Осаму явно наслаждается моментом доминирования, и
слепой ощущает кожей запястьев, как зажатый двумя пальцами Дазая
вибратор в его руке, прижатый к ладони, прижат теперь и к ладоням
Чуи. Парень выгнулся, оскалившись, но освободиться не получилось.
Осаму из-за своего роста весит больше, да и вдавливает сверху
неплохо так. От слепоты и полного не видения происходящего Чуе
навязчиво кажется, что его сейчас задушат чужим телом. Больно будет
Дазаю падать с высоты собственного роста, если его скинуть.
— Хватит!
— Не хватит, детка, — освободившейся своей рукой литератор
сверху ведёт пальцами от плеча по боку, щекоча прикосновением,
касаясь живота под задравшейся футболкой, цепляя резинку шорт и
оглаживая ладонью от бедра до колена, положив руку на одно из них.
Мурашки ползут от касаний. — Слушайся меня, иначе не отпущу.
— Пусть тебя в аду сатана слушает, мразь.
— Уймись, пока не выебал.
— Рискни здоровьем и вздремнёшь в могиле.
— Чу-уя, неужели ты хочешь исполнить мою заветную мечту?
 — Не только хочу, но и искренне желаю.
— А я тебя искренне желаю.
Да что этот ублюдок себе позволяет? Чуя только рычит в ответ на
это, зажмурившись. Если он приложит совсем немного усилий, он
сможет сбросить этого гада с себя, но в какой-то момент, вздохнув
сквозь зубы, резко перестаёт сопротивляться. Можно подумать, он не
знает, где этот чёртов вибратор окажется, если он прекратит
вырываться, и блять, это очень странно, что Чуя забил рыпаться.
Фыркнул носом, хмурясь и расслабляясь, но не опуская ног. Хрен ему.
Чем меньше силы прикладываешь, тем быстрее уменьшится давление
противника.
— У~умница, — мурлычет Дазай с такой интонацией, будто
голодно облизывается. — Всегда бы так делал.
— Экономлю силы, чтобы заломить тебе руку за спину и сломать.
Тебя. Полностью.
— А вот болтать бы тебе поменьше, котик.
— Я сожру тебя, крыса, только попробуй наклониться ко мне.
Ладонь Дазая давит на коленку, пытаясь отвести в сторону, но
слепой перестал дёргать руками не просто так: он напряг ноги,
упираясь пяткой в диван и не даваясь. В принципе, если Чуя со всего
маху сведёт ноги коленями вместе, а между коленок окажется кое-чья
забинтованная кисть, кому-то будет очень больно, если не сломанный
палец. Осаму прилагает усилия и давит, но Накахара не сдаётся. Нет,
нет и нет, пошёл нахуй.
— Я гляжу, крошка Чуя у нас крепкий орешек и никак не
поддаётся, — это сказано с надрывом в голосе, пока рука с колена не
убрана. Накахара только вздёрнул нос, ничего не отвечая. Осаму
выдыхает.
— Могу только наподдать.
— Тогда зайдём с другого фланга, если не хочешь по-простому.
— Эээ?
На какое-то мгновение запястья Чуи перестают сдавливаться
чужой хваткой, и юноша подумал, что свободен, но как бы не так:
цепкие руки хватают за бока, рывком приподнимают, впиваясь ногтями
в кожу, и слепой среагировать как следует не может от непонимания
происходящего, а его уже перевернули спиной кверху. В какой-то
момент срабатывает инстинкт самосохранения, щёлкает паника в
голове, когда мысли начинают витать вокруг того, что его сейчас
вдавят лицом в диван и будут душить, но ему всего лишь с силой
надавили на лопатки, вынуждая улечься, не позволяя вскочить и
замереть наконец, заебал дрыгаться. Парень дёрнул локтем вверх,
чувствуя касания к своим запястьям снова, и попал им по лицу, слушая
шипящий «ай». Прекрасно. Хоть что-то случилось прекрасного в его
положении. Чуя довольно усмехается, Дазай отвлекается, видимо, на
растирание ушибленной щеки или челюсти, бурчит что-то
оскорбительное и всё же сводит руки Накахары вместе, крепко сжимая
одной рукой снова, а второй скользнув с бока по рёбрам и под впалый
живот, огладив и резко надавив, принуждая подняться на коленях.
Футболка задирается, собираясь складками на лопатках.
Кажется, Осаму уже говорил про эту позу по телефонному
разговору.
Кажется, Чуя словил флешбек.
Кажется, кто-то словит масштабных пиздюлей, если Чуя всё-таки
изменит своё решение по поводу всего происходящего и решит
вырваться.
Парню ничего не стоит резко развести руки в стороны, убирая
хватку пальцев, и упереться ладонями в диван, будто пытается встать,
но Осаму не теряется и быстро давит обеими руками Чуе между
лопаток, чтоб хоть как-то удержать. Сейчас это всё похоже на
обыкновенную драку, и Дазай явно не в выигрыше, но спасает его
лишь то, что Накахаре от жары в доме банально влом слишком уж
рьяно сопротивляться. Можно и отдохнуть. В конце концов, его не
собираются бить, так что принято решение перетерпеть.
— Ла-адно, — раздражённо рычит слепой, хрипло выдохнув и
оставшись лежать. — Твоя взяла, мудозвонище.
— Чуя-кун такой снисходительный, — Осаму говорит это на
выдохе и расслабленно, перестав давить руками на спину. Только он ли
усмирил, или Чуя разрешил?
Слепой не может не встать на колени, грудью продолжая лежать
на диване, просто потому что иначе больно надавят на живот. Он не
может не прогнуться в спине, когда Дазай наваливается сверху,
вжимаясь пахом в задницу. Он чувствует пальцами ног одну
нормальную ногу Дазая, а вторую — тоньше, ровнее, холоднее,
словом, сталь. Ну конечно, блять, неудивительно, чего это вдруг у
этого одноногого вторая конечность в виде протезированной палки.
Ему ведь, если захочет надеть костюм пирата на хеллоуин или просто
для косплея, даже мудрить с деревяшкой в ноге не надо, всё своё, всё
натуральное!.. О чём Чуя думает, когда его поставили раком и вот-вот
впихнут вибратор в задницу?
— А ты тяжёлый, мать твою, — хрипит слепой, вдохнув через рот.
Он своей драгоценной и никем не тронутой ранее задницей ощущает,
что литератор пришёл рассказать, что у него не только солнце встало.
Приехали. Совсем не круто, когда между ягодиц упирается чья-то
стойкая любовь. — У, пидор… Тебе надо прекратить столько жрать.
— Ой, ты не представляешь, специально для вдавливания тебя в
диван отъелся, — Осаму ухмыльнулся где-то там сверху, жираф
ёбаный, чтоб он сдох в своей стратосфере. Он наклонился, потому что
Чуя почувствовал утешительный поцелуй в макушку, но, к сожалению
Дазая, он не успел поднять голову, и Накахара, вздёрнув своею вверх,
зарядил затылком прямо по его подбородку. Литератор шипит от
резкой боли, прикусив язык, и потирает ушибленное место. — Тц,
какой ты активный. А в постели ты такой же неуёмный и энергичный?
— В постели я просто задушу тебя подушкой.
Чуя замолкает, поджав губы, когда чувствует прикосновение
пальцев к своей вспотевшей спине, их ведение по косточкам
позвоночника до копчика и впадинке между ягодиц под шортами —
вместе с ними стягивают и трусы, и в этот момент хочется исчезнуть.
Это так стрёмно, что просто пизда рулю. Парень недовольно мыкнул и
дёрнулся назад, но Дазай предательски молчит и даже не
комментирует, хватая ладонью за ягодицу, как какую-то проститутку.
— Блять! — в таком положении каждое движение кажется до
жути нелепым.
— Если заменить «Т» на «Д» в этом ругательстве и в отношении
тебя, я соглашусь. Ох, как жаль, обычные синенькие боксеры, тю…
— Осаму, сука, заткнись и лучше не комментируй, Чуя передумал.
— Где же овечки?
— В заднице твоей твои грёбаные овцы!
— Тц, какой Чуя-кун грубиян.
Он специально царапает нежную кожу ногтями, ненамного стянув
шорты с бельём, но оголяя священное место. Чуя уже готов метаться,
это же так неловко, но Дазай не пускает, а сбрасывать его и
отползать… ну как-то не комильфо. Получит лопатой вдоль хребта
после всего этого. Изнасилование! Статья! Статья за убийство, ибо
горе-насильник жестоко убит. Накахара напрягся, как только мог, уже
не пытаясь подняться, он просто свёл колени вместе, каждой частицей
тела ощущая, как его щёки пылают, как его медленно и с пристрастием
лапают за задницу одной ладонью. Подушка-антистресс нахуй. Чуе
некуда деть руки, он сжимает в пальцах край несчастной подушки на
эти секунды полной прострации, а Дазай шуршит, выпрямляясь,
принимая положение поудобнее и сдвигаясь назад.
Резкая боль взрывается ощущением иголок на ягодице, когда Чуя
громко вскрикивает.
— Блять! Ты укусил меня! — от неожиданности он обхватил
одной рукой лежащую рядом подушку полностью, а сам резко
приподнялся и завёл вторую руку за спину, коснувшись своего бедра и
только после этого нащупав кончиками пальцев волосы Осаму, быстро
хватая за них и дёргая. — Дазай!
— Не укусил, а пометил! — Чуя тянет его за волосы, шипя.
Конечно, ёбаный в рот, его только что укусили за задницу! Укусили. За.
Задницу. Дазай захныкал, протягивая голову за тянущей его за волосы
рукой, чтобы не получить лысину от выдранных волосин. — Ай-ай-ай!
Пусти!
— Я тебя раскалённой сковородой по лбу помечу, идиот! Ты
нормальный вообще делать такое? — у Накахары от неожиданной
боли даже слёзы на уголках глаз выступили, но он всё-таки отпускает
волосы Дазая, со всего маху отвесив ладонью подзатыльник.
Интересно они устроились, конечно: Чуя, почти голый, обнимающий
подушку, растирающий ладонью укушенное место и негодующе
ударивший по голове Дазая, раздевшего его, держащего за бёдра,
сидящего на коленях позади и получившего чуть не по морде за кусь
задницы. Не понять только, кто ведёт: Осаму или позволивший ему всё
это делать Чуя. — Это было больно!
— Хватит ныть, а то я сейчас от жалости расплачусь, —
протезированное чмо что-то ещё и бурчит обиженно в ответ, потирая,
видимо, макушку.
— Я тебе уебу когда-нибудь.
— Я тебя выебу в скором времени.
— Я просто убью тебя в этом случае.
 Чуя невнятно прорычал ещё что-то оскорбительное в
раздражении, возвращая руку на место и обхватывая обеими руками
подушку. Будет первое время неприятно и жутко неудобно, но что
поделаешь, он сам согласился. Он позволил, а значит, что сам виноват.
По крайней мере, в жизни появятся новые ощущения, вот только бы
после них не изменить взгляды на жизнь.
…Трахаться-то хочется.
— Только рискни сделать мне больно, и я выебу тебя твоим
протезом, не снимая его с твоей ноги, — бубнит Чуя, уткнувшись лбом
в подушку и зажмурившись.
— Ну надо же, какие мы не-ежные.
— Хуежные.
Ему так неловко. Он в буквальном смысле светит своей голой
задницей перед кем-то, стоя на коленях и терпя укус своей жопы. Что
за бред вообще? Кто писал этот сценарий жизни? Где льготы
инвалидам, мать вашу? Этот вибратор, если прислушаться, жужжит,
как электрическая бритва, — или это просто у Накахары слух
хороший? — и главное, чтобы его не коротнуло и разрядом не ебануло,
а то об угол стола ёбнется головой кое-кто другой. Дазай, кажется, всё-
таки догадался выключить эту беснующуюся без работы хреновину,
пока ей не нашлось должного применения. Его колено втиснулось
между ног, чтобы Чуя их не сводил и наконец развёл, а тот как зажим в
капкане.
— Укуси подушку и наслаждайся, — промурлыкали в ответ,
оглаживая ладонью по бедру в утешение. Ну да, в принципе, как дать
набухаться перед эшафотом или посоветовать хорошую клининговую
контору после отчисления на четвёртом курсе, тот же эффект.
— Можешь не благодарить меня, я позаботился о смазке.
— Завали ебло.
Тихий щелчок — открылась крышка тюбика или чего-то
наподобие, и Осаму весёленько так насвистывает, стоя на коленях и
занимаясь чем-то очень важным, не трогая слепого. Прикосновение
чего-то жутко холодного к нежной коже вынуждает вздрогнуть и
сжаться, словно кусочком льда мазнули по ягодице и провели им к
сморщенному колечку мышц, невесомо надавливая. Блять. Мурашки
от копчика до плеч молниеносной волной. Чуя сдавленно вдыхает,
сжимая пальцы на подушке и вскинув голову, зажмурившись.
Грёбаный Дазай, мало ты от жизни огребал.
— Расслабься, — чужая рука коснулась бока, огладив пальцами и
легко похлопав. Ага, успокоил.
— И-иди нахуй! — вышло каким-то писком. Для достоверности
своей угрозы Чуя дёрнул ногой, ударив пяткой прямо по заднице
Дазая. Ну хоть как-то.
Парень шумно выдыхает носом, роняя голову на подушку и
вцепившись ногтями в несчастную наволочку. Больно — нет.
Неприятно — мало сказать. От стыда вполне себе представляется
возможным сгореть. Зачем он согласился, боже? Чуя прогнулся в
спине, будто на неё давят гидравлическим прессом, и дёрнул плечами,
поджимая пальцы на ногах. Холодная и в гладкой смазке небольшая, с
две фаланги пальца, капсула туго проскользнула внутрь, раздражая
нежные стенки кишечника, и очень хорошо ощущается, что от неё
наружу идёт нечто вроде проводка. Боже правый, какому конченному
извращенцу в какой-то момент пришла идея создания этой адской
штуки для сладких пыток? К этим же идеям относится автоматический
аппарат с насадкой-членом для сексуального удовлетворения. Чуя
шикнул сквозь зубы, но храбро молчит. Ощущения — охуеть какие.
Всегда о таких он, блять, мечтал. Нахрен обретение зрения, лучше
вибратор в заднице на дистанционном управлении.
— Кх, — Чуя зажмурился сильно, до расплывающихся светлых
пятен в темноте закрытых век, закусил внутреннюю сторону щеки и
попытался более-менее расслабиться — вибратор внутри проскользнул
чуть глубже. — Х-холодно.
— А будет жарко, — Накахара вздрогнул, когда с размаху звонко
шлёпнули по заднице. Сука! Чуя глухо ударил кулаком по дивану, мыча
сквозь зубы. Он чисто физически не может рыпнуться, чтобы ударить,
и вообще двинуться, он зажимается. — Ну-ка, красавчик ты мой не
ёбаный, разведи ноги пошире.
— Хватит командовать, мразь!
— Ну я же любя. Для твоего же удобства.
— Просто замолчи.
— Как скажешь.
Ничего не происходит, разве что юноша пытается свыкнуться с
мыслью и ощущением инородной капсульной хуйни в заднем проходе.
Это надолго вообще? Дазай шуршит чем-то, не сдвинувшись с места, а
затем цепляет что-то мелкое Чуе на ногу, на внутреннюю сторону
бедра — Накахара дёрнул левой ногой.
— Ты что творишь там до сих пор?
— Терпение, кексик, терпение, — мерзко-мелодично протянул
Осаму, наверняка лыбясь, как довольная сука.
Щёлк — вибратор мгновенно задействовал. Чуя сжался,
прохрипев что-то и вытянув голову, прижимая подушку к груди. О
господи, это невыносимо! Мыкнул, понятия не имея, в каком
положении ему теперь лучше, лишь бы не чувствовать. Нет, вернее,
лишь бы… приятнее, только бы хоть немножко посильнее ощутить. В
темноте глаз поплыли неторопливые круги и плавно искривлённые
полосы, накатывает дезориентация, но сейчас неожиданно стало всё
равно. Парень вытягивает одну руку вперёд.
— Какая чудесная реакция, — Чуя не может ответить, задержав
дыхание. Импульс достаточно силён, задевает вибрацией простату и
вынуждает изнывать, упираясь ногой в диван и вытягивая то одну, то
другую. Нужно поднять голову, медленно сглатывая от чувства тепла в
низу живота.
Он хрипло вскрикнул, когда Дазай, выпрямившись, стоя на
коленях, вжался пахом, не снимая шорт, между ягодиц и склонился,
становясь сверху, одной рукой упёршись в сидушку дивана, взявшись
пальцами другой за бедро. В этой руке у него что-то зажато. Пульт
управления, стало быть. Чуя только привыкает к этим бьющим в
голову чувствам, вытянувшись на диване, как может, и кусая губы. Как
же… чертовски… хочется прикоснуться к себе рукой и как же…
чертовски расхотелось ударить кое-кого в лицо за всё хорошее. Он
полностью отдался ощущениям.
— Я же говорил, что тебе понравится, — Осаму вполголоса
говорит это возле уха, и Чуя отворачивается. Невозможно терпеть.
Хорошо, но мало. Слабо. — Всего лишь вторая скорость, а ты чуть ли
не скулишь. Такой чувствительный, — рука с бедра скользнула по боку
вверх, касаясь рёбер и плеча, останавливаясь на шее и совсем немного
сжимая, поднимая голову Чуи выше. Лёгкое прикосновение губ к
виску. — Запечатлеть бы эту чудесную картину…
— Н-не… смей, — Накахара нахмурился, приоткрыв глаза, будто
бы может что-то видеть, сказав это с придыханием, и ладонью Осаму
чувствует медленное движение его кадыка, когда он сглатывает.
— Убью.
— М-м-м, всё ещё болтаешь. Ворочать бы тебе языком при других
обстоятельствах.
Похуй на колкость. Дазай целует уголок губ, чуть сжимая пальцы
и оглаживая подушечками под нижней челюстью, но Чуя готов,
скривившись, хныкнуть и рухнуть всем телом на диван. На коленях
стоять неудобно, ему давят между ягодиц пахом под шершавой тканью
шорт и только тревожат вибратор внутри, пришлось прижать одной
рукой подушку к своей груди, чуть приоткрывая рот для поцелуя и
ощущая прикосновение мокрого языка к нижней губе, пальцами
второй руки касаясь своего солнечного сплетения и ведя ими по
впалому от сдавленного дыхания животу до члена. Вибратора мало,
низ живота немного ноет, но это только лёгкое раздражение до дикого
желания вжиаться задницей в чьи-нибудь бёдра, вот только за губу
резко кусают, — вспышка боли отрезвляет на секунду и отражается в
темноте глаз белым пятном, — давление на шею обрывается,
тянущуюся к члену руку грубо хватают за запястье и прижимают к
дивану. Чуя недовольно хныкнул, втянув воздух сквозь зубы и
облизывая прокушенное место на губе. Больно, блять.
— Нельзя, — низким голосом говорят на самое ухо, и от этой
интонации не по себе. Накахара на мгновение вернулся в реальность и
захотел врезать по роже за команды, но координированно двигаться
сейчас возможным не представляется. — Многовато этой силы
вибрации для тебя, раз полез. Поставим на минимум, так и быть,
уговорил.
— Т-только попробуй!
Но Дазай приподнимается, прекращая наваливаться, и с
кряхтением, садясь с колен на задницу, плюхается где-то позади с
расслабленным выдохом. Чуе становится немного легче, его перестают
держать, но и скорость вибрации в момент почти на нет сходит. Что за
издевательство? Этого мало! Пиздец как мало, блять, верните, суки!
Парень выгнул спину, поджимая пальцы на ногах и постепенно
съезжая на коленях, чтобы осторожно улечься на живот, но хрен там
плавал: забинтованные руки вдруг касаются его ног, хватают за
резинку шорт и трусов и со спокойной душой натягивают обратно,
немного оттянув и звонко шлёпнув резинкой по бёдрам. Спасибо, его
одели, очень вовремя. Чуя уже хочет негодующе рыкнуть и стукнуть
кулаком по подушке, скрипя зубами, пытаясь хоть как-то получить
удовольствие, а не эту медленную пытку, его схватывают под руками и
тянут сначала вверх встать на колени, а потом на себя. Ох, блять! С
вибратором в заднице двигаться что-то не ахти как удобно. Парень
зашипел и айкнул, сжимая руки в кулаки, когда уселся благодаря кое-
чьим усилиям, но тотчас сел прямо, не облокачиваясь на этого
придурка, жмурясь. С силой трёт ладонью бедро, опустив голову.
— Что такое, Чу-уя? — Дазай сидит рядом, обняв рукой за живот
и положив голову на плечо. — Что-то мешает?
— Сделай одолжение, — ответ звучит с протягиванием шипящих
букв. — Запихни себе в задницу… газовую горелку.
— А ты думал, я просто так пришёл? Посмотреть, как ты легонько
постанываешь и себе дрочишь? Не-а, так неинтересно, вставай, —
Осаму вскакивает с дивана на пол и щёлкает протезом, держа за руку и
потянув на себя. — Ну же!
— Отвали от меня! — Чуя дёрнул рукой, продолжая сидеть,
согнув ноги в коленях и хмурясь. Видимо, к его ноге Дазай прицепил
ту штуку, отвечающую за принятие дистанционного управления или
что-то такое, ну или чтоб вибратор на месте оставался. Слепой не
разбирается в строении, слава камисаме, его это не интересовало.
— Бесишь.
— Что-что? — капсула вмиг отозвалась сильной вибрацией.
Очень сильной и раздражающей. Чуя тут же согнулся в три погибели,
сжимая пальцы на ткани своих шорт, и рвано ахнул, кусая губы. У него
же встанет сейчас! Если уже не- И всё прекратилось. Слабый импульс.
— Я не расслышал, что ты сказал, — Дазай мурлычет нараспев, стоя
совсем рядом. Его колени касаются края диванного подлокотника.
— Повтори.
— Я ненавижу тебя, — сквозь зубы шипит Чуя, вытянув одну
ногу.
Импульс на секунду ударил по простате снова. Ударил мощно,
вынуждая закрыть рот руками, прогнуться в спине и ахнуть. Тонкие
рыжие брови так забавно и мило сделались домиком, будто слепой с
таким выражением лица умоляет. Секунда — всё прошло. Опять
слабенько. Так, чтобы не дать как следует возбудиться, и так, чтобы
держать в напряжении. Дазаю уже понравилось так делать. Дазаю
понравилось наблюдать, как меняется Чуя, стоит ему включить
сильнее и снова сделать слабо. Дали игрушку идиоту. Ебучий
австралопитек с гранатой.
Ладно, Чуя встаёт. Встаёт аккуратно, спустив ноги с дивана и
двигаясь как-то деревянно, будто только что перенёс операцию на
ноги, выпрямляется, сжав губы и стараясь свыкнуться с ощущением
капсулы в заднем приходе, касаясь рукой бока рядом стоящего Дазая,
оглаживает пальцами до живота и… резко бьёт кулаком в живот. Дазай
мгновенно ахает и отступает, наверняка согнувшись и держась за
ударенное место, корча и болезненно вздыхая, хныкнув. Пусть собака
знает своё место. Накахара не собирается поддаваться всему этому
даже в таком своём состоянии. Он позволил чисто из-за того, что так
захотел, потому что если б желания не было, то и Осаму был бы
выставлен за порог ещё в самом начале. Парень стоит, согнувшись,
сведя ноги в коленях вместе и упёршись в них руками, жмурясь до
желтушных пятен в темноте век. Дазай явно не ожидал. Он
рассчитывал на подданническое поведение партнёра хотя бы в рамках
этой ролевой игры, но теперь, кажется, Чуя рушит все его планы и
снова подгребает под себя. Чёрт, если Накахара с таким импульсом
вибратора так сильно бьёт, ему вообще помешает что-нибудь убить
человека с максимумом скорости вибрации? Странно будет смотреться
только, если он кончит от сворачивания кому-нибудь шеи и вырывания
ему же кишок.
Нет, Осаму совесть не тревожит, что мальчик — слеп. Он же не
атрофирован нервными окончаниями, чтобы потом, стоя абсолютно
раздетым на коленях, изнывать, скуля, прося «папочку» выебать его.
Теперь Чуя выебет его сам, как только предоставится возможность.
Выебет подручными средствами эту мерзкую суку, так что следует
быть осторожным. Никаких резких движений. Создаётся ощущение,
что он, Дазай, то есть человек, бессилен перед зверем в электрическом
ошейнике, игнорирующим разряды тока и продолжающим рычать и
бросаться сквозь боль, только вместо боли у Чуи постепенно
нарастающее и не сбавляющееся возбуждение. Если он не теряет силы
сейчас, то, наверное, с оторванной рукой и рассечённой топором
головой он бы продолжал отстаивать в одиночку линию фронта от
врагов в крещенский мороз и, честно, отстоял бы, а потом, матерясь и
крича, на костылях бы прогнал супостатов от границы. Лучше не
гневить судьбу и снова мимикрировать под сложившуюся ситуацию.
— Т-ты мне печёнку так отобьёшь, — Дазай хрипит, глубоко
вдыхая и жмуря глаз, потирая живот через ткань футболки, пока Чуя,
не особо слушая его, отходит к стеллажу за спиной и прижимается к
нему боком, сжимая пальцы одной руки на одной из полок.
— Ты уже отбил у меня всё желание видеть тебя, — Чуя
недовольно цыкнул в ответ.
— Я хотел, как лучше, — протянул Осаму обиженно. — Хотел,
чтобы ты прочувствовал всю гамму ощущений!
— Если ты приблизишься ко мне и рискнёшь изменить скорость
ещё раз, — Дазай стоит на месте, а вот Чуя, выдохнув, совершенно
спокойно, будто ему ничего не мешает, подошёл к гостю и, вытянув
руку, схватил за футболку. — Ты прочувствуешь сполна, как твоя
печёнка вместе с рвотой оказывается снаружи твоего тела на полу.
Осаму решает не испытывать судьбу и убирает переключатель
скоростей в карман шорт, поднимая руки ладонями вперёд чисто из
привычки, Чуе ведь всё равно. Слепой, зажмурившись ещё раз и
открыв светло-голубые глаза, разжал пальцы на футболке, похлопал по
груди и, улыбнувшись, отошёл на шаг.
— Ты такой неромантичный, — Дазай скрестил руки на груди и
надул щёки. Привычка. — Я, между прочим, пришёл пригласить тебя
на свидание, а ты бьёшь меня.
— Ха? — Чуя сам немного сгорбился, начиная медленно ходить
по комнате, расхаживаться, потому что стоять с вибрирующей штукой
в заднице просто невозможно. — Свидание? Н-нормальные люди на
свидания приносят цветы, а не извращённые игрушки на
радиоуправлении.
— Ну, может быть, хотя бы погулять сходим?
— Иди нахуй. С этой твоей работающей хернёй я никуда не
пойду.
— В парке посидим?
— Нахуй иди.
— Хотя бы ко мне домой!
Хм. Дом — конечный пункт, в котором вполне понятно, что будет
происходить. Дазай балансирует на границе, когда может выебать и он,
а могут выебать и его, и пока неизвестно, в какую сторону он
склонится. В какую Чуя его толкнёт, если быть точным, а Чуя
подумает.
— Я согласен, — Накахара хотел было усесться на диван обратно,
но Осаму спешно добавил:
— Тогда собирайся, принцесса!
…Это ужасно. Ходить с этой хренью в жопе — худшее, что могло,
блять, придумать человечество. Даже создатель, извращенец
конченный, не думал над этим, и, скорее всего, за него другой
конченный мудак додумал идеальное завершение применения.
Конченный мудак по имени Осаму Дазай, будь он неладен. Может,
если у него нога стальная, его закоротит от попадания воды? Ну, а что,
он, может, на самом деле робот-неудачник, потерявший часть
экзоскелета и косящий под несчастного инвалида со своей
роботической конечностью.
Чуе пиздец как неудобно. Почему он вообще согласился? Что
мешает ему вырвать всю эту хрень, выебать Дазая в рот и выставить за
порог? Что-то мешает. Он ведь поддаётся, как послушная псина. Ну…
Один раз в жизни нужно попробовать всё, да и как будто парень не
понимает, к чему всё это приведёт, пф. Он как бы шагает, но из-за
постоянной вибрации капсулы не может нормально пройти и
нескольких шагов, останавливаясь и опираясь рукой на стену,
жмурясь. Импульс слаб, но ощущается более чем прекрасно, и Чуя
готов царапать стену, лишь бы или всё закончилось, когда оба рухнут
на постель в лучших традициях немецкого порно-фильма, или даже не
начиналось, но конечно, конечно Дазаю вдруг расхочется
повыделываться. Нужно делать вид, что всё в порядке. Нельзя
показывать этому дураку, что у тебя всё плохо и руки тянутся
подрочить и оттрахать себя пальцами, а потом притворяться, что всё
нормально и что такого. Ладно. Ладно! Чуя идёт ровно и нормально,
игнорируя всё и вся, но не убирает руку со стены — вибратор
дезориентирует. Парень вроде концентрируется на одном, а вроде и…
угх, даже укушенное место болеть перестало. Чуя не особо торопился
перебирать ногами, искренне стараясь не тревожить вибрирующую
хуемотину в заднице, но внезапный резкий и сильный импульс
вынудил вздрогнуть и свести ноги коленями вместе, прижимаясь
боком к стене и ударив по ней кулаком. Короткий стон — вибрация
сошла на минимум. Сука, дай дойти!
 — Поживее, красавец. Солнце сядет, пока всё сделаешь, —
окликает Дазай откуда-то сзади, и очень хочется запустить в него чем-
нибудь вроде молотка, но лучше смолчать. — Да и я не вечный.
— Сдохнешь — мне легче станет.
— Ты какой-то аромантик.
Минимум переходит во вторую стадию, и это… охуеть как
ощутимо. Хочется просто сесть здесь на колени и упереться лбом в
пол, полезая рукой в шорты, но Чуя не сдастся просто так. Он сам
согласился, нужно достойно выстоять, чтобы у Дазая желание такого в
будущем отпало напрочь. Юноша сжимает руку в кулак, мыкнув, но
выпрямившись, шумно вдохнув носом, и совершенно спокойно
направившись в ванную комнату. Он бы хотел высоко приподнять ногу,
чтобы не споткнуться о порог, но совершать такие невъебенные
движения с работающим вибратором в заднице — последнее дело. Он
не знает, как умудряется привести в порядок заспанное лицо и
почистить зубы, но в какой-то момент он склонился параллельно
порогу и упёрся лбом в край раковины, сжимая зубами зубную щётку и
теребя рукой штанину шорт. Угнетает то, что Дазай всю эту агонию
видит, но только масла в огонь подливает с невинной рожей. Из
состояния стояния лбом в край раковины Чую вывел неожиданный
шлепок по заднице, из-за чего он зашипел и даже ногой топнул,
огрызаясь. Дазай успел отскочить от праведного гнева подальше.
Захотелось утопиться под струёй воды, но куда там. Накахара сжимал
рукой край футболки и тянул его вниз, пытаясь хоть как-то унять своё
внимание от сосредоточения на вибрации кое-где сзади, но Дазай не
позволит. Сила на минимуме, но приятного от этого мало. Вернее,
приятного много, так же как и изнывания от слабости импульса. Ни
расслабиться, ни кайфануть. Блять.
«Я просто какая-то блядь», — от холодной воды на лице стало
легче на полминуты, а потом снова бросило в жар. Если и хотелось
есть с утра, ещё до открытия двери вторженцу, то сейчас хочется этого
самого вторженца зажарить на сковороде и скормить помойным псам.
— Чу-уя, ты сел на диету? Почему ты не идёшь есть? — Осаму
оказался рядом, положив руку на плечо и разговаривая так, будто
вообще ничего не происходит. Он издевается, пока можно и пока не
бьют. — Кости не похудеют, а расти тебе надо.
 — З-заткнись, — Чуя отвечает тихо, понимая, что отъебутся от
него только на улице, и то только в меньшей степени, чем доёбывают
сейчас. Он не может говорить нормально, просто потому что дыхание
перехватывает. Никогда не поздно всё вырвать из себя и от всего
отказаться, Чуя, блять, хули ты творишь? «Хули я творю,
действительно?» — парень зарывается пальцами в волосы и тянет за
них, жмурясь. Ему хочется вскинуть голову и замычать. Эти
ощущения сравнимы с тем, как если бы водить по члену пером или
слегка касаться его рукой, но не обхватывать и вообще не стараться
довести до исступления. Сегодня не его день. Определённо.
— В таком случае позвольте пригласить вас проветриться,
мадам, — Дазай берёт за руку, утягивая за собой, и от всех бьющих в
голову и тело ощущений, от всех чувств, горячими змеями ползущими
от низа живота, Чуя совсем не слышит его щелчков, не акцентирует на
всём происходящем внимания и не боится, что ударится головой или
плечом обо что-нибудь, но Осаму ведёт аккуратно. — Присядьте, я вас
обую.
Обращаться в таком тоне пришло в голову из расчёта на милость
Накахары не ударить. По крайней мере такая манера не должна
взбесить.
— Я сяду только на свежевыкопанную землю на твоей могиле.
Но Чуя остаётся в своём репертуаре даже так.
— Давай сначала сюда, а потом уже на землю, — литератор резко
дёрнул за руку вниз, и у Чуи колени подогнулись — упёрся ладонями в
поверхность трельяжа в коридоре и всё-таки сел на самый край,
сжимая на нём пальцы, согнувшись и хныкнув. Капсула упёрлась в
простату и только больше приносит мучения от охуенных, но слабых
вибраций. — Вытяни ножку, принцесса.
— С удовольствием!
Нога вытягивается чересчур резко. Осаму только айкнул, резко
получив пяткой по полупротезированной коленке, потирая
ушибленное место. Что просил, то и сделали. Возникает желание
связать шнурки кроссовок Чуи вместе, но это уж слишком жестоко:
если парень упадёт, он по доброй воле не поднимется, в его-то
состоянии. Дазаю, на самом деле, этот коварный план в голову стукнул
внезапно. Ему хотелось сначала просто прийти и помучить парня
разными режимами, а потом умудриться взять так, чтобы Чуя не
ударил в лицо и не взял на сухую сам, после того как тот кончит от
вибратора на максимуме без прикосновений, а идея вывести на улице с
минимумом импульса пришла буквально по дороге. Это ж
шедеврально смотрелось! Правда, всё немного пошло не по плану,
Дазай чуть-чуть не рассчитывал на яростное сопротивление и
собственное калечение, потому пришлось изменить тактику на… чёрт,
он ведь сам начал поддаваться, хотя хотел вынудить поддаться Чую.
Как-то это неправильно, нет?
Дазай медлит. Ничего не говорит, глядя на Чую снизу вверх.
Парень так сосредоточен на своём внутреннем мире сейчас, что
невольно заглядываешься на слегка покрасневшее лицо: сведённые к
переносице тонкие брови, прикрытые глаза и дрожащие ресницы,
поджатые губы, аккуратно причёсанные волосы, свисающие прядями
со лба и висков, спускающиеся недлинным хвостом на плечо. Такой
прелестный и податливый, когда не может огрызнуться. Нет, вернее,
может, но не огрызается ведь и терпит, сжав зубы. Какой
принципиальный и противный, а, но в этом вся сладость. Вся фишка.
Дазаю кажется в этот момент, что именно за эту непокорность всему
миру вообще, за это «если все сделают вот так, я один, сука, сделаю
по-другому», за это «я прыгну с крыши первым и не буду ждать, пока
прыгнут все» Накахара так плотно засел в сердце. Когда его хотелось
сломить и доказать его неправоту, это было ещё дружеским
соперничеством; когда хотелось продолжать слышать возмущённую
ругань и никем не сломленный нигилизм, это у амура закончились
стрелы и пришлось кидать топором. Осаму воплотил в жизнь
стереотип, когда вокруг него, красавчика, вьются хорошие люди, а он
влюбляется в мудака своего пола и видит идеал лишь в нём. Идеал,
смущённый, противящийся собственным чувствам и ощущениям и
крепко сводящий ноги вместе, чтоб хоть как-то заглушить процесс сто-
я-ка. Хех.
— Позвольте держать вас за руку, — литератор встал, щёлкнув
протезом и касаясь пальцами запястья Чуи, на что тот только голову
приподнял, открыв светло-голубые глаза. — Будете ли надевать
головной убор или считаете, что солнце при появлении вас на людях
меркнет?
— Хватит цирк разводить, Дазай. Ты раздражаешь.
 — Ну, я думаю, раздражаю тебя в данный момент не только я…
— на голову Чуе надевают его шляпу, со вчера оставшуюся лежать на
трельяже, но по-прежнему крепко держат за правую руку. Поправляют
пальцами пряди. Хочется взять сейчас и наступить кое-кому на ногу,
чтобы не строил из себя охуеть какого доминанта.
Его вдруг хватают за бёдра и притягивают рывком ближе. Парень
машинально выставляет руки вперёд, упираясь в грудь и сразу же
пытаясь отшагнуть, но чувствует сжимающие ягодицы пальцы и
шипит. Конечно, блять, прямо ногтями впились, он даже на носочки
приподнялся, чтоб не было так неприятно. Задница у него сейчас
вообще место священное и неприкосновенное по весьма понятной
причине, а Дазай ещё и терроризирует. Переебать бы ему по хребту
арматурой.
— Ты что делаешь, мать твою? — Чуя шикнул, нахмурившись и
стукнув кулаком прямо по ключицам, но тут же вскинув голову, кусая
губы, когда пальцы прямо через ткань шорт ненавязчиво так дёрнули
за проводок или как эта хрень называется, Чуя не разбирается в этом и
хорошо, что не разбирается. Это ужасно раздражающе-сладкое
чувство, кошмарно медленно доводящее до изнеможения. Х-хочется
прямо здесь выебать самого себя подручным средством.
— Проверил, не притворяешься ли ты, — нараспев протянул
Дазай, убирая руки, проводя ими вверх по спине и лопаткам, невесомо
огладив плечи и прикоснувшись к лицу, взяв его в ладони. Слепой
морщит нос, опускаясь с носочков и хватаясь за перебинтованные и от
того шершавые запястья, крепко их сжимая и надавливая ногтями,
стараясь снять напряжение. — Твоё лицо так прелестно, когда ты так
мучаешься.
— Сейчас мучиться будешь ты, — большим пальцем Дазай
оглаживает по нижней губе, касаясь укушенного им же места, и
убирает руки. — Я пропущу тебя через мясорубку.
— Пропустишь, пропустишь, если тебе не понравится. Где твой
телефон, кстати? Я видел его где-то у тебя в комнате. Принеси.
Дазай отшагнул назад, но внезапно его колени пронзила резкая
боль. По одному из них с размаху пнули, и пришлось неожиданно
согнуться и сесть на пол, стукнувшись самым мягким местом о
твёрдую поверхность. Это было чертовски больно!
 — Сидеть, — говорит Накахара низко, услышав удар тела о пол и
болезненное шипение.
— За что-о? — Осаму только сглотнул, потирая коленку ладонью
и жмурясь, вставая. Синяк будет.
— За собачьи команды. Подай, принеси… Сам неси, — Чуя
выглядит угрюмо, стоя со сведёнными вместе ногами и не сдвигаясь с
места. — Мне телефон не нужен.
— И даже в таком состоянии ты способен противиться
обстоятельствам, — Осаму вздыхает, усмехаясь, и проходит в комнату
Чуи, хромая, оставляя мученика одного в коридоре, всё равно никуда
не денется. Встаёт в дверном проёме, окидывая комнату взглядом и
вспоминая, где же видел. Ага, точно, вот он, в уголок дивана
завалился.
Дазай ещё сначала обратил внимание на скромно
пристроившуюся в углу комнаты боксёрскую грушу. Огрызок цепочки
висит на потолке, остальное оторвалось. Учитывая, что в последний
его визит груша висела себе спокойно на месте, можно догадаться,
когда и из-за чего вспыльчивый мальчишка злился. Хорошо, что на
месте груши не оказался Дазай… Хах, вспыльчивый мальчишка.
Наверное, за такое своё название с чужих уст Чуя заедет ногой по
ебалу, но не сейчас. Если рискнуть назвать так Чую сейчас, Дазай
просто не выживет. Он уже несколько раз пожалел, что затеял, но
после секунд боли сожаление проходило. Этот гнев ведь от злости на
самого себя и своё положение, а Осаму как-никак, но моментами даже
самый настоящий хозяин. Пока не бьют.
— Зачем тебе мой телефон? — окрик Чуи получился бы вполне
обыденным и недовольным, если бы не едва слышная дрожь в голосе,
выдавшая себя на последнем слове. Дазай, вернувшись обратно, видит
товарища сидящим на трельяже снова.
— Не успел я отойти, а ты уже уселся, — литератор сел рядом,
спокойно взяв руку Чуи в свою, подцепив пальцами один из его
пальцев и приложив к кнопке включения. Накахара опешил, но не
отдёрнул. Настолько нагло, что сил не хватает возмутиться. Он слепой,
конечно, но осязание у него работает так-то.
— Ты берега попутал, Колумб? Что тебе надо в моём те-
Сильный импульс вибрации вынуждает замолкнуть. Вторая
скорость. Чуя дёрнул рукой, сжимая её в кулак и прикусывая
внутреннюю сторону щеки, понимая, что сидеть спокойно возможным
не представляется. У-уфф. Он выдыхает носом, жмурясь и откинув
голову, упёршись макушкой в зеркало позади и сжав теперь пальцы на
краю трельяжа. О божечки, н е в ы н о с и м о. Пока Осаму вообще не
обращает внимания и насвистывает что-то весёленькое, Чуя рядом
медленно съезжает по поверхности вниз, вжимаясь в неё задницей и
что-то промычав со сжатыми губами. В темноте глаз расплываются
тёмные круги — тёмно-красные, — расплываются медленно, как
пролитый в лужу бензин, и приходится прикрывать рукой рот,
зажимать ладонью губы, окончательно опустившись на ноги и присев
на корты, прижавшись боком к трельяжу. Колени плотно сведены
вместе, он садится на пол, зарывшись пальцами свободной руки в свои
волосы под шляпой. К-как же… нннх… к-как же м-мало… это только
заводит, но не даёт полной отдачи. Парень готов ёрзать задницей по
полу и, в принципе, лечь прямо здесь, в прихожей, но внезапно
вибрация становится медленнее и слабее. Чую как от прихода
отпускает. Он выдыхает, опуская руки на пол и дважды тихо кашлянув.
Он не протянет так долго, если не будет лезть на стену.
— Т-ты в край ебанулся, — низко хрипит Чуя, слушая, как Дазай,
щёлкнув, встал, а затем чувствуя, как его берут за руку и поднимают.
Ноги сведены.
— Крайние меры, дорогуша, — Осаму по-хозяйски возвращает
телефон Чуи в карман его шорт. — Видишь? Всё с твоим телефоном в
порядке. Просто иначе ты бы мне селезёнку отбил. Я всего лишь
написал твоим родителям кое-что, пока ты был… занят.
— Ты сделал что?! — Чуя вздрагивает от этого заявления,
понимая, что тотальный пиздец только начинается, а на названии
контакта он даже не заканчивался.
— Не беспокойся, котик, — Дазай говорит слащаво-приторно,
дёргая за ручку двери, и Чуя чувствует, как его окатило волной
дневной духоты с ног до головы. Хорошо только в первые минуты, а
потом начинаешь задыхаться и вариться вживую. Да, Осаму, спасибо,
закрывать двери на замок — для слабаков. Чуя в секунду осознаёт, что
ему придётся вытерпеть за сегодня. — Всего лишь предупредил, что
их законопослушный и добропорядочный сын ночует сегодня у своего
лучшего друга. Не знаю, стоило ли добавлять, что выебан ты будешь
им же.
Часть 17
Примечание к части
(когда все ждали этого момента, но ты понимаешь, что опыта в
годной nc у тебя ноль, но права на ошибку нет, потому что ты сам есть
ошибка)

— Если из-за твоей деградантской шутки в виде сообщения дома

мне открутят голову за мои шлюшные похождения с тобой, тебе лучше
не знать, что я с тобой сделаю, шпала злоебучая.
Вот же Коё — или Мори? кому он написал? — удивятся, когда
впервые за девятнадцать лет увидят грамотное печатное сообщение от
их полностью слепого сына. Если из-за этого они забьют тревогу,
думая на похищение, и вызовут полицию, детективов, ФБР, скорую и
катафалк, Чуя без зазрения совести сдаст Дазая и обвинит его в
неуточнении деталей и перевирании информации, а также в
проникновении в дом, незаконном хищении из этого дома и
домогательствах.
Дазай получил по лицу ещё раз, а затем вынужден был
пригнуться, когда его притянули за воротник вниз. Чуя слеп, но
создавалось ощущение, словно он не только может видеть и видит
насквозь, но ещё и взглядом дыру прожигает, как лазер. Дазай потирал
ушибленную несколько раз за этот день щёку и откашливался, потому
что сжатый в чужих пальцах ворот футболки крепко обмотался вокруг
шеи, но Накахара благо отпустил. Отпустил, потому что литератор
ради своего спасения снова щёлкнул кнопкой переключения на вторую
скорость. Слепой смолчал, но виден был лёгкий румянец на щеках.
Зажмурился, сжимая руки в кулаки. С мгновенным возвращением на
минимум его отпустило из ступора, и Чуя запускает руки в карманы
шорт, нащупывая телефон в одном из них. Согласился — терпи.
Отвратительно, блять.
Когда Осаму осмелился прямо на улице, идя рядом, коснуться
рукой задницы Чуи, он очень громко скулил, будто ему ногу переехало,
и ясно было, что согнулся, держась за схваченную рукой Накахары
свою руку другой своей рукой и тонко шипя просьбу отпустить.
Конечно, в его запястье впились ногти и оцарапали, стоило эту руку
немного вывернуть, а если чуть-чуть посильнее надавить, и литератор
едва на корточки не присел, хныкнув. «Больно, Чуя! — протянул он,
положив свою руку поверх схватившей его запястье руки. — Отпусти,
я понял!» «Ещё раз сделаешь так, — юноша говорит сквозь зубы,
стараясь казаться сдержанным и не поддаваться на это чёртово
вибрирующее раздражение, — и домой ползти будешь на сломанных
ногах». И отпустил, запуская руки в карманы шорт. Угх. Дазай
хныкнул ещё раз, щёлкая протезом рядом и наверняка потирая
забинтованную конечность, обиженно дуя щёки, но не рискуя
коснуться Чуи ещё раз — ему хватило того, что слепой и с вибратором
в заднице ещё дома повалил его несколько раз на пол и, будто ему
ничего не мешает, грозился вырвать позвоночник. Осаму принимал это
за позволение высших сил сделать маленькую шалость, и высшей
силой выступал именно Чуя, разрешивший с собой такое сотворить
как бы в одолжение. Такое странное отношение, конечно: парень
словно нанял другого парня доставить самому себе удовольствие его
руками, но как только чуть что — исполнитель поплатится головой. «Я
разрешил? Разрешил, — именно это читалось по немного
нахмуренному лицу Чуи. — Вякнешь — сдохнешь». Дазай
довольствуется тем, что есть. По крайней мере то, что Чуя ему
доверился в этом плане, уже что-то значит, хотя вроде он уже говорил
сам себе об этом. Лучше не провоцировать. Главное, чтобы потом этот
вибратор у Дазая в… ну, понятно, где не оказался, а то он не удивится.
«Ха-ха, я веду его к себе, чтоб склонить к постели, — Осаму потирает
оцарапанную руку и смотрит на Чую сверху вниз, на его слегка
сгорбленную, но уверенно идущую рядом фигуру, по которой вообще
не скажешь, что ему кое-что кое-где приносит кое-какое
(не)удовольствие. — Надеюсь, он не убьёт меня, когда отключу и
уберу».
Чуе это всё нравится только с одной стороны: в принципе,
возбуждает и потихоньку-понемногу заводит, правда, хочется просто
сесть на асфальт и ёрзать по нему на жопе, как собака. Он моментами
может даже мыслить адекватно, когда совсем абстрагируется и
позволяет Осаму вести его, держа под локоть, если нужно переступить
что-то, куда-то свернуть, где-то остановиться. «Грёбаный Дазай, —
Чуя от злости сжал зубы, шумно выдохнув носом. — И нахера я
согласился, а не выпроводил его взашей, хотя мог… Ну, да, если
операция провалится, хоть умру не девственником, спасибо!» Ах,
точно, Осаму же вообще ни сном ни духом про это. Если бы в мире
существовали краткие экскурсы о том, как заставить объект обожания
хотеть вас и только вас, Дазай бы зарабатывал на своих программах
миллионы: вам нужно всего лишь приобрести сексуальную игрушку в
виде вибратора или анальных шариков, вставить купленное объекту
обожания по самое не балуй и оказаться единственным знакомым
человеком поблизости — вуаля! Партнёр сам накинется на вас, как
оголодавший зверь, а вот трахните его вы или же он вас трахнет —
зависит только от вас самих непосредственно.
Накахара не знает, почему Дазай так и не осмелился пошутить про
то, что, мол, откуда же его милый слепой щеночек вдруг знает о такой
нехорошей вещи, как вибратор? А всё очень просто: поколение нынче
растёт из каких-то слишком взрослых детей и отбросов. Чуе не нужно
было читать про эти вещи или специально углубляться в подобные
темы, ему достаточно было внимательно слушать окружение в виде
одноклассников и простых прохожих людей. Когда пацану случилось
разок дожидаться своих родителей на улице, ему не повезло оказаться,
как выяснилось, очень близко к секс-шопу — это он в гораздо старшем
возрасте понял, что магазин был интимных товаров, ага — и в деталях
услышать и описание поступления новой продукции от продавцов,
курящих на улице, и забавные истории с покупателями-извращенцами
от них же. Столько подробностей, столько новых слов… Ему было
двенадцать, а впечатлений на всю жизнь. Ну спасибо,
непредусмотрительная тётенька-продавец, что не смотрели по
сторонам и не видели стоящего в паре метров от крыльца пацана с
синим рюкзачком, спустя семь лет мальчику понадобились знания.
Классно, наверное, когда с одного касания угадываешь и вещь, и
предстоящий пиздец? И причём никак не противишься этому пиздецу,
даже наоборот — способствуешь его скорому происшествию!
Не надо, блять, его обвинять. Чуя себя в асексуалы с отсутствием
плотского влечения не записывал, но ему похуй, что партнёр не
девушка. Уже просто хочется потрахаться, он не маленький. Кто знает,
может, ему в жизни больше такая возможность хуй когда
предоставится, если предоставится ли вообще? Проститутки и
обчистить могут, мало ли, а тут знаешь этого идиота, как
облупленного. Всё нормально.
В какой-то момент Дазай останавливается, вытянув руку в
сторону и не давая Чуе пройти дальше. Электрический щелчок где-то
над головой — светофор. Загудели машины впереди. Парню кажется,
что они идут слишком медленно, или это просто от постоянного
импульса по простате время вообще потеряло своё значение. Стоять на
месте вообще не вариант, слепой переминается с ноги на ногу и
вздрагивает, когда вдруг его руку хватают другой рукой. Как мило,
Осаму решил подержать его за ручку, как свою девочку.
— И что ты делаешь? — Чуя дёргает рукой в попытке освободить,
но Дазай, видимо, не собирается отпускать. Он насвистывает что-то
весёленькое.
— Всего лишь держу тебя за руку.
— А потом ещё спрашивают, какого чёрта у тебя рожа такая
смазливо-гейская…
— Кто это спрашивает? — Осаму явно возмутился, не встречая
сопротивления в виде попытки сломать ему руку, и вдруг Чуя ощущает
усилившуюся вибрацию. Блять. Зажмурился, втянув голову в плечи и
сводя ноги вместе.
— П-по глазам людей вижу, как они при взгляде на тебя думают,
к-какой же ты пидор. Что я тебе говорил по поводу… — сжимает
ногтями кожу держащей его руку кисти, — смены скоростей?
— Что? — Осаму переспросил таким тоном, словно ничего не
услышал и никакой боли не чувствует. — На улице так шумно, а ты
слишком тихо говоришь. Расскажешь мне, как будем дома.
— Сволочь.
Дазай только недовольно фыркнул. Интересно, вокруг есть люди?
В такую жару выходят на улицу только ебанутые, и они, Осаму с Чуей,
в их числе. Понадобилось же этому забинтованному ублюдку
«поиграть» именно в такую душную погоду, не мог выбрать времени
попрохладнее? Электрический щелчок, грохот машин умолкает —
Дазай потянул за руку за собой, и Чуя руки из его хватки не вырывает,
сжимая вторую руку в кармане шорт в кулак. Невыносимо. Чуя не
исключает, что в какой-то момент ему захочется просто тонко
простонать, приподняв руки и закрыв ими рот, и сесть на тротуаре
прямо посреди толпы, хватаясь за задницу и прогибаясь в спине. Он
плотно сжал губы, запинаясь о поребрик и подскакивая на месте, когда
перешёл дорогу, и в этот момент скорость вибрации снова сходит на
минимум. Уф. Ладно, так немного легче. Юноша уже привык без
страха запинаться обо что-то на улице или провалиться ногой в
небольшие ямы, привык пролетать мимо ступеньки вниз или врезаться
носком обуви в ступеньку вверху, но чтобы вместе с этим
присутствовала ещё и пульсирующая штука в заднем проходе… Тот,
кто создал эту отвратительную вещь, знал толк в извращениях. Хм, а
ведь на самом деле то, что Осаму написал про ночёвку «у лучшего
друга» именно в таком ключе, это не так уж и криминально. «Ну, да, я
попросил Осаму написать вам за меня, чтоб не тревожить звонками,
что такого-то? — Чуя уже мысленно приготовил речь для оправдания,
и кажется, что звучит она вполне себе правдиво. Только Дазай нихрена
ему не друг, но это детали. — И чего только не выдумаешь, чтобы
скрыть свое круглосуточное, получается, времяпрепровождение с
одним имбецилом…»
— Эй, Чуя, — Дазай действительно ведёт себя, будто всё хорошо
и ничего сейчас не происходит. — Зайдём-ка в одно место.
— Чего? Нет, не зайдём, — когда юношу потянули за руку в одну
сторону, Накахара упёрся ногами в тротуар и потянул руку на себя, не
сдвигаясь.
— Нет, мы зайдём.
Смена импульса на третью скорость решает всё, и ноги слабнут, а
Дазая от смерти спасает только то, что оба находятся в общественном
на месте, среди зрячих прохожих и при свете дня. Чуя просто
физически не может теперь упираться, иначе от напряжения он…
просто кончит без прикосновения к себе, поэтому, быстро прикрыв рот
рукой и надавливая на губы ладонью, всё-таки следует за Дазаем.
«Перешагни две ступени», — будничным тоном говорит Осаму,
остановившись, но не отпуская руки, и у Чуи выхода другого не
остаётся, кроме как послушаться. Перед ним скрипит открывающаяся
дверь, звенит над головой звоночек, но все звуки доносятся как сквозь
пелену. Здесь прохладнее, чем обычно. Звуки людей. И вибрация тут
же сходит на минимальный импульс, от чего юноша расслабленно
выдыхает, прикрыв глаза. Слышен писк пробиваемого по кассе товаре.
Это… магазин?
 — Ты идиот? — голос Чуи глух, когда Дазай переместил свою
руку с его запястья вверх на рукав футболки, держа, но всё равно
неспешно ведёт за собой. Парень только раздражённо рыкнул и, втянув
голову в плечи, опустил шляпу на глаза, взявшись пальцами за поля.
— Другого времени н-найти не мог?
— Ну мне будет лень в другое время, — Дазай идёт явно мимо
холодильных камер, потому что ноги от холода морозить начинает, и…
о господи, это как льдом по коже во время разгорячённого напряжения.
Чуя сглатывает, жмурясь. Он ведь ещё и не останавливается, всё идёт
куда-то. (Не)приятно. — Может, ты хочешь чего-нибудь?
— Я хочу только… разбить тебе ебало, — Чуя шипит сквозь зубы,
ведь именно этой общественностью он и скован, нет из-за этого
возможности накостылять мучителю. Ну ничего, дома он на нём
отыграется. Надеюсь, Дазай в своём уме и не ведёт «лучшего друга»
домой во время нахождения в квартире его отца?
— Гру-би-ян, — Осаму пропел это, но вдруг щелчки
прекращаются. — Во-от, то что нужно. Подожди-ка минутку.
— Если ты не покупаешь сейчас что-то из категории жизненной
необходимости, т-твои покупки ещё непереваренными и прямо в
упаковке окажутся у тебя сам знаешь где, — Чую отпускают, оставляя
стоять на месте, и тот не решается отойти или вообще сойти с места:
он слышит покупателей вокруг и движение, но не знает обстановки,
поэтому лучше замереть, чем сбить кого-нибудь с ног или упасть в
ящик мандаринов. Вибрация становится слабой, и это всяко лучше, но
от неё уже живот то болит, то прекращает. Это сладкая и тянущая боль
от ожидания и нетерпения. Только бы не выглядеть подозрительно.
Если бы Чуя мог, он бы уже убил этого гада, но, к сожалению, не
хочет загреметь в обезьянник за прилюдное и с особой жестокостью
избиение постороннего человека, потому что вибратор ему из задницы
никто не достанет, да и негде в одиночку убрать его будет, а так, если
без вибратора, Чуя бы с удовольствием. Дазай совершенно не
торопится, но Чуя слышит щелчки и шарканья по кафелю его протеза
недалеко и вокруг. Мда, возмущаться поздно. Сам захотел. Осаму,
наверное, минут пять бродил рядом и возле стеллажей, а потом в
какой-то момент попросил Чую вытянуть вперёд руки. Накахара не
соглашался, но, цыкнув, вытянул. Дазай возможность использовал и
поставил на его руки целую коробку, наполненную чем-то откровенно
тяжёлым — слепой захрипел, от неожиданной тяжести согнувшись в
коленях, но тут же выпрямился, крепко обхватив открытую коробку и
прижав к себе. Это банки консервов? Похоже на то. Что за запас для
бункера?
— Что это за хрень, Дазай? — Чуя скалится, на мгновение
запрокинув голову и шумно сглотнув — не очень как-то круто таскать
что-то в руках, когда от изменения импульса на более сильный можешь
кончить без прикосновений к себе.
— Ты же у нас самый сильный, неужели не хочешь мне помочь?
— Осаму наверняка издевательски улыбается, говоря это. Вот ведь.
Получил по морде за попытку доминировать и спустился с небес на
землю, но нашёл другой способ воздействия — естественно, что
Накахара не бросит коробку и не попытается всучить обратно, ведь не
видит нихрена, да и платить не хочется за такой объём. Его, Чую,
снова взяли за край рукава футболки и потянули в обратном
направлении. — У меня просто крабы закончились, вот и решил зайти
по пути.
— Крабы? О боже, — Чуе, на самом деле, не так уж тяжело, его
просто бесит, что Дазай пользуется им. Занял чем-то руки и теперь
совсем не боится, что ему может влететь. Хитрая рожа. — Чтоб у тебя
от этих крабов зубы выпали.
— Зубы выпадут у меня, а ниже пояса будет болеть у кое-кого
другого… — Осаму после сказанного тут же начал насвистывать, в
какой-то момент остановившись, забрав коробку с рук и поставив,
видимо, на кассу. Чуя был проинструктирован выйти вперёд на пять
шагов, «но можешь и на шесть, если хочешь вписаться лбом в стену»,
а Осаму избежал смерти за шутку во второй раз, и то исключительно
из-за нахождения людей рядом. Чуя отыграется на нём. Отыграется
так, что у этого мудака болеть будет всё похлеще, чем у него самого.
— Тебе попрыгунчик в автомате не купить?
— В жопу себе засунь свой попрыгунчик.
Самое интересное — то, что Дазай на выходе несёт свою коробку
в шуршащем пакете совершенно спокойно и без каких-либо хрипов.
Чуя идёт за ним, и благо что никуда сворачивать не нужно: Осаму
дважды резко изменил импульс вибрирующей капсулы, и один раз он
также быстро выключил, почти искренне извинившись и сказав, что
чисто случайно Чую сейчас чуть не коротнуло, а вот во второй раз,
когда Накахара охнул и закрыл рот ладонями, словно собирается
чихнуть, а Осаму снова извинился, ему повезло, что Чуя не дотянулся
до него — успел отскочить, скотина, звеня консервными банками в
коробке.
— Эй, Чуя, — Дазай окликает, идя буквально на шаг впереди.
— Как насчёт заглянуть к Ацуши-куну по дороге? Там может оказаться
и Рюноскэ. Ты давненько не видел его.
— Домой пошли, коммуникабельный ты дятел, — Чуя прекрасно
понимает, что Осаму специально тянет время, чтоб Накахара разомлел.
Ему же совсем немного осталось до того состояния, когда хочется
запереться в общественном туалете или заныкаться в пустой переулок
между домами, чтоб запустить руку в штаны и кончить от нескольких
движений рукой. Слепой крепкий орешек. Интересно, хорош ли в
постели.
Симпатия перекочевала в желание для Осаму как-то незаметно.
Вот просто захотелось и всё. Смотреть, как смущается и стремается
Чуя — лучшее и самое милое, что существует на Земле. Грозный,
злобный, способный отвесить неплохую оплеуху, но голубоглазый и
прекрасно рыженький парень просто прелестно краснел и хмурился,
делая вид, что всё у него в порядке и это ты, мол, вообще-то дурак
здесь, прекрати загонять меня в неловкое положение. Он если и
начинал мямлить, то всего лишь на короткое мгновение, а мог своё
неудобство ещё и ударом по рёбрам приправить. Укрощать и унижать
его не хотелось, хотелось совсем немно-ожко попровоцировать его,
чтоб поглядеть, как он будет вести себя и будет ли злиться. Чуя вообще
умел быть нежным? Умел, конечно, но ненадолго, вроде того, что мог
положить голову на плечо или поцеловать, но сделать это так, чтобы
действие выглядело храбрым и вовсе не из порывов любви, а, мол, «я
так решил». Да, странно, и в любой другой ситуации черты характера
могли бы проявиться и в более простых вещах, но слепого в парк не
сводишь, кино ему не покажешь, гулять слепому тоже не очень,
остаётся только использовать ощущения и чувства по полной. Дазай в
принципе осознал своё желание, когда шуточки перешли на уровень
затрагивания частей тела, а сам стал всё чаще разглядывать юношу с
эстетической точки зрения. Очень сильно хотелось посмотреть, как
Чуя изменится, загони его в такую неудобную ситуацию, потому что
смущаться и пищать от негодования, дрожащим голосом обзывая
дураком, далеко не по его части, хотя вот так просто поддаваться,
вставать на колени и просить о чём-нибудь он тоже не будет. Почему
вообще Осаму надеялся на это? Наивный. Принц с несломленным
духом и ведущий себя, как Принц, даже когда попадает под влияние не
совсем правильных и культурных вещей. Чуя великолепно смотрелся
сопротивляющимся собственным эмоциям, а Дазаю всё больше
хотелось укусить его за шею или хотя бы засос оставить, чтобы при
любом удобном случае встревать в разговор, обхватывать, обнимая
сбоку, за шею и говорить что-то вроде: «А вчера, лёжа подо мной, ты
говорил совсем не такие вещи, о которых говоришь сейчас» или «Да
брось, Чуя, в постели ты чудесен, мне ли не знать?» А потом скулить,
сидя в углу, от удара табуретом по голове и быть наказанным на
неделю.
Конечно, Осаму без всяких предрассудков принял, что ему
нравятся и девушки, и парни, он даже не особо стеснялся признаваться
в этом, если бы только спросили. Осаму был из разряда тех, кто, сидя в
ночном клубе в окружении ночных бабочек и богатеньких молодых
посетительниц, мог наблюдать за тем, как представительницы
прекрасного пола в мехах и с дорогими шмотками пытаются сесть к
нему на колени и в принципе пользуются его ненасытным вниманием,
а потом на предложение уединиться ответить, что он, мол, занят во-он
тем рыжеволосым красавчиком возле барной стойки, он берёт нам
выпить, у него ведь такой хороший вкус, и вы бы, дамы, лучше
отодвинулись, а то самому прекрасному на свете мужчине уж и
усесться из-за вас всех негде.
Чуя до сих пор был в процессе принятия, хотя, казалось бы,
прими уже, тормоз, блять. Сейчас он принадлежит тем, кто на
предложения прекрасного пола встретиться с ним спокойно скажет,
что занят и этим вечером, и на следующей неделе, и вообще ему
некогда, а потом почувствовать сжимающую его плечо руку, услышать
голос Дазая, говорящий: «Девочки, простите великодушно, но этот
рыжий венец творения принадлежит мне», а потом резко двинуть
локтем, чтоб заехать Осаму под дых, и в гневе начать заливаться
краской от смущения. Возможно, через несколько лет Чуя станет уже
более спокойным, и это уже он, наблюдая за Осаму в официальном
костюме, привлёкшим внимание сверстниц и молодых девчонок,
подойдёт к нему, встав с кожаного дивана в баре, выпустит в лицо
струю сигаретного дыма, притянув за галстук, и скажет, что устал
ждать уже этого уёбка, «хотя кончаешь ты так же медленно, тормоз».
…От этих мыслей Осаму на несколько минут поплыл сам,
представляя, но очухался тогда, когда Чуя наступил ему сзади на ногу,
стягивая из-за этого кроссовок с пятки, и резко схватил за локоть,
больно надавливая ногтями на кожу и шипя, чтобы Осаму побыстрее,
блять, шёл, а не вразвалочку, ёбаный черепаший суп.
Дазай соглашается. Жарко на улице всё-таки. Он утирает тыльной
стороной ладони лоб, глубоко вдыхает, берёт Чую за руку и ускоряет
шаг. Для пущего желания в кармане шорт он дистанционно
переключает скорость вибратора на последнюю, на максимум, двумя
пальцами держа тяжёлый пакет, и любо-дорого на Накахару смотреть:
он опустил голову, тонко ойкнув и зашипев, придерживая шляпу на
макушке свободной рукой, но видно, как остервенело кусает губы. Ох
как ему (не)сладко сейчас, но сам ведь попросил побыстрее. Дазай
привык, что на него часто оглядываются и в принципе смотрят с
нескрываемым удивлением, привык и уже не обращает внимания, и
поэтому сейчас только бы Чуя мог увидеть, если б мог видеть, как на
них поглядывают: два парня держатся за руки и куда-то торопятся,
причём у одного спокойная улыбка на лице, пакет в руке и спортивный
протез-крюк вместо ноги, а второй смущён до жути, но следует за
первым, скрывая за полями шляпы свои глаза. Никто не знает их
маленького секрета, да и Чуя молится, чтоб не узнали. Ну, Осаму, сам
потом будешь растирать укушенные и побитые места за бинтами и
морщиться от прикосновений к синякам, сам напросился.
Дазай резво скачет по ступеням до своей квартиры, и Накахара, на
удивление, не отстаёт, хотя дважды на бегу запнулся и удержался на
ногах только благодаря держащей его руку забинтованной руке.
Слепой буквально изнывает, не постеснявшись глухо охнуть, пока
Осаму открывал ключом дверь, а на пороге, стоило Чуе пройти вперёд
с толчка в спину и двери за обоими закрыться, парень уже не
сдержался: сам схватил перемотанную повязками шпалу за футболку,
прошагал наугад в квартиру, прижал Дазая спиной к стене и
приподнялся на носках, но отнюдь не за поцелуем, а кусая шею.
Гремит консервными банками упавший на пол пакет. Слепой шумно
дышит, плевав на свой образ и вид сейчас, ему одновременно хочется и
кончить, дав себя выебать, и въебать по лицу, по рёбрам, по
солнечному сплетению и вдовесок коленом в пах. Похуй на
сдержанный контроль, просто похуй. Рукой Чуя хватает за бинты на
шее, нащупывает край и с силой рвёт, дёрнув на себя, делая Дазаю
стянутыми повязками сзади на шее больно и вынуждая его ахнуть,
ведь больно сжимает зубы на открывшемся участке кожи. Если
самоубийца пытался скрыть под ними странгуляционную полосу, то
Накахаре вообще всё равно, вот честно, он свёл ноги коленями вместе,
вжимаясь грудью в грудь Дазая и переминаясь с ноги на ногу, кусая с
силой шею ещё раз, только в другом месте. Он жмурится до светлых
пятен в темноте век, чувствует сжимающие под резинкой шорт бёдра
руки, но кусает он, чтоб снять напряжение, копившееся в нём на
протяжении всей ходьбы по жаркой улице.
У него встал. Твёрдо. И это пиздец. На ткани трусов ощущается
небольшое пятно от предэякулята, и это должно быть стрёмным,
потому что Дазай стопроцентно акцентирует на этом внимание, но
нихуя. Вообще похуй.
— Какой ты… изголодавшийся, — Осаму втягивает воздух сквозь
зубы, когда его больно кусают, и шипит, вздрогнув. Чуя мстит, но
мстит изощрённо. — Неужели ты хочешь прямо здесь? Стоя будет
неудобно.
— Заткнись уже, заебал, — слепой буквально скрестил ноги,
вздрагивая, мыча сквозь зубы, и одну руку он спускает Дазаю на бок,
впиваясь в кожу ногтями и вызывая болезненный хрип, а вторую
заводя за его спину, пальцами нащупав незабинтованное место под
лопатками и с силой проведя ногтями, сдирая бинты. Он прижимается
к его телу и прекрасно чувствует, как Осаму на секунду изогнулся,
стараясь избежать сдирания кожи. Чуя даже миленько подпрыгнул на
месте. — У-убери эту хрень из меня!
— Какой нетерпели-ивый, — Дазай всё равно шикнул, подцепляя
пальцами резинку шорт Чуи и стягивая их вниз, оставляя съезжать по
ногам до пола. Накахаре настолько хуёво хорошо, что он никак не
реагирует на своё раздевание. Осаму отошёл по стене в сторону,
высвобождаясь из хватки и взяв гостя за обе руки, потянув за собой, и
у Чуи нет выбора — он вышагивает из свалившихся на пол шорт,
оставляя их лежать в коридоре вместе с телефоном в кармане. У
слепоты есть плюсы — он не видит себя в таком виде. Шляпа тоже
упала с головы.
 Ноги перестают соприкасаться с полом, когда Чую вдруг резко
притягивают ближе, в секунду оглаживают ладонями по спине под
футболкой, пояснице и ягодицам через ткань белья, обхватывают под
ногами и рывком поднимают вверх. Одной рукой слепой машинально
схватился за футболку Дазая, не понимая, какого чёрта происходит и
уронят ли его сейчас, а второй прикрыл рот, жмурясь. Скрещивает
ноги на перебинтованной пояснице чисто инстинктивно, чтоб хоть как-
то держаться, и от давления рук на задницу всё становится только ещё
хуже. Блять. Осаму прохрипел над ухом что-то про то, что коротышка
несколько тяжелее, чем кажется, но шагает с ним на руках вполне
спокойно — конечно, протез-то точно выдержит, да и прикидывается
литератор слабаком.
Слепой коротко проскулил, хватаясь уже за край своей футболки и
натягивая её вниз до треска швов — член больно трётся о ткань
боксеров и пачкает её же вязкими каплями, без понятия какими по
цвету. Темнота глаз плывёт цветными кругами и вспыхивает светлыми
звёздами от всех этих ощущений, и хочется уже забраться рукой под
резинку трусов, касаясь члена, как положение вдруг меняется —
Дазай, кажется, сел на свой диван, усаживая Чую на свои колени. Ноги
соприкасаются с бархатистым покрытием мебели, и Накахара тотчас
вспоминает, что не так уж давно на этом диване они просто лежали и
страдали всякой хренью, а теперь дошли до такого. Вибратор не
перестаёт действовать, Чуя из-за этого согнулся и сгорбился в плечах,
хрипло простонав. Докатился.
— Д-дазай, сука… — он рвано вдохнул, дёргано убрав руку ото
рта и вцепившись ногтями в штанину его шорт, тяжело дыша. — У-
убери.
— А волшебное слово? — нет, ну вы посмотрите на него, он ещё
и язвит. Чую держат за поясницу, прижимая животом к животу, вторая
рука под футболкой ведёт пальцами по спине от шеи между лопаток и
по позвоночнику, одним щекотливым касанием вынуждая выгнуться и
откинуть голову, кусать губы, и слепой прекрасно чувствует, как чужой
стояк упирается в его многострадальную задницу, вот только, проведя
в ответ руками вверх по животу Дазая и по груди, пальцы резко
смыкаются на его бинтованной шее.
— Я задушу тебя, вот волшебное слово, — Чуя шумно сглотнул,
опуская голову, и, если бы мог видеть, точно бы уничтожительно
посмотрел Дазаю в глаза, но угроза, к сожалению, не действует, когда
Осаму совсем не против. Блядский мазохист. — Убирай, я больше не…
— Ты сам попросил, — несколько хрипло ему отвечают, и Чуя не
торопится убрать руки с шеи со спущенными бинтами, ощущая, как
пальцами Осаму провёл от рёбер по бокам и бёдрам, стянул вниз
резинку трусов и, дразня, дёрнул за проводок, вызывая стон. Волна
мурашек от копчика до плеч. — Какой чувствительный.
— Быстрее, блять! — одна рука осталась на шее, второй Чуя от
души ударил по плечу кулаком, чтоб кое-кто поторопился. Это
невыносимо. В низу живота болезненно тянет, головка члена вся в
смазке. Парень резко прижался к Дазаю, хватаясь за плечи,
расслабленно охнув, когда эта ебучая вибрирующая капсула наконец
убрана. О господи. — Ох, твою ма-ать…
Осаму отшвыривает мокрую игрушку с отцеплённым от ноги
датчиком куда-то на пол, пользуясь случаем и осторожно смыкая зубы
у Чуи на плече. Тот слабо им дёргает, но всё ещё сильно напряжён —
он не только не кончил, он к себе ещё даже не прикасался, хотя
мучение ещё то. Слепой терпит поцелуи в шею, от которых наверняка
останутся тёмно-красные пятна, но на третий раз отмахивается от них,
рыкнув и встав с колен Дазая, продолжая опираться рукой на его
плечо. Можно только догадываться о взгляде одноногого, когда Чуя,
переминаясь с ноги на ногу, снял с себя мокрое нижнее бельё и сел
обратно, второй рукой схватив Дазая за подбородок и вынуждая
смотреть только на себя. Похуй на его руки на бёдрах, похуй, что
Осаму вряд ли смотрит в глаза — он смотрит вниз, на рыжие волоски
на лобке, на вставший член, истекающий вязкими белёсыми каплями,
и присвистывает.
— Ты сам довёл меня до этого состояния, — Чуя шипит, шумно
выдохнув носом и царапая ногтями его щёки, немного впившись ими в
кожу. Ему плевать на то, что абсолютно гол и в непристойном виде.
— А теперь доведи дело до конца, скорострел, пока я не… уебал тебе.
Дазай только улыбается, и Накахара чувствует это пальцами,
отпуская его рожу из хватки. Осаму знал, что так будет. Он намеренно
всё это запланировал, чтобы при одинаковом начале и такой
непредсказуемой середине процесса исход был одинаков: Чуя на
пределе сам позволит его выебать. Ключевое здесь — позволит. Без
слов видно, как он хочет, и Осаму мурлыкает в ответ только скромную
просьбу снять футболку — Чуя сам не против, видимо, раз, скалясь,
быстро цепляет пальцами края своего верха и стягивает через голову,
откинув на пол. Он взмок от жары, это видно по блестящим каплям
пота на торсе и взъерошенным волосам. Напряжён каждой частицей
тела, медленно сглатывает. Его не нужно теперь ни растягивать, ни
подготавливать морально, он держится одной рукой за плечо Дазая,
дрожащей второй касаясь своего члена и поджимая губы, мазнув
ладонью по мокрой головке. Слышит, как Дазай чем-то зашуршал,
доставая что-то из кармана шорт. Ха-ха, стоит догадаться, что это.
Квадратная гладкая упаковка из фольги, которую можно сексуально
открыть зубами, только удовольствие это для зрячих.
— Он уже успел всё приобрести заранее, блять, — шипит Чуя,
коротко простонав сквозь зубы, когда Осаму стянул с себя шорты с
трусами, а его член коснулся члена Чуи. Стояки у обоих.
Замечательно.
— Зря беспокоишься, это мой счастливый презерватив. Ещё ни
разу не подводил.
— В смысле ни разу?!
— Шутка!
Осаму получает подзатыльник, но молчит. Чуя поёрзал на его
коленях, простонав что-то невнятное и чувствуя наконец руки на свои
бёдрах. Его приподняли, чуть надавив ладонями, и одной рукой
продолжают держать — между ягодиц мокро, туда упирается гладкий
из-за резинки член, притеревшись и вызывая из-за этого недовольный
стон ещё раз. Чуя процедил сквозь зубы что-то бранное, втянув голову
в плечи, замирая и чувствуя головку члена у сморщенного колечка
мышщ, запрокинув голову, пытаясь расслабиться и медленно
насаживаясь. У-уф… Дазай сам рвано выдохнул. Нравится, кобелю
такому. Сначала даже немного больно с непривычки, слепой хватается
пальцами за плечи Дазая и зажимается, так мило уткнувшись лбом
Осаму между плечом и шеей, шумно сглотнув. Его успокаивающе
похлопали по пояснице. Поджимает пальцы на ногах.
— Не напрягайся ты так, — одна из рук огладила по бедру и ноге,
и Чуя правда старается, жмурясь до искр в темноте закрытых век и
обхватив Осаму за шею, вытянувшись и вскинув голову, привстав на
коленях — ему так несколько удобнее. Потирается грудью о его грудь.
 — З-заткни свою пасть, — Чуя оскалился, сжав пальцы на мягких
волосах Дазая, опускаясь, и немного странно ощущать, как в тебя
входит чей-то член. Размягчённые вибрирующим импульсом ранее
стенки сжимаются вокруг ствола с тонкими вздувшимися венами под
гладким слоем презерватива, и это чувство чертовски охуенно: Осаму
жмурится и откидывает голову назад, облегчённо выдохнув. Круто.
Это круто. Накахара только вздрогнул, но молчит. Прекрасно
ощущается странная, но желанная заполненность, и, блять, он не
разбирается в этом — подозрительно бы было, если бы разбирался, —
но кажется, что размер члена этого подонка в самый раз. Идеально
нахуй.
Юноша насаживается полностью, гладкая в презервативе головка
касается простаты, и жар тягуче разливается в низу живота, не волнует
даже укус за ключицу и смазанный поцелуй шеи. Чуя сейчас состоит
из сплошного осязания, вздрагивает от каждого прикосновения и
наслаждается своей дезориентацией, ему просто хорошо так, как
никогда раньше не было: держится за плечо одной рукой, опираясь о
него же и осторожно приподнимаясь, опускаясь снова, запрокинув
голову и кусая губы. Хорошо двигается. Он уже разгорячён, ему
хочется больше и быстрее, и, наверное, ему же будет стыдно за своё
поведение и в принципе за всё то, что с ним происходит, но Дазай за
это поплатится тоже. Выкинутым в окно протезом как минимум, и
пусть скачет за ним на одной ноге.
Лицо Чуи красное, во рту пересохло, но двигаться, держась за
чужие плечи, и самому насаживаться только в кайф.
В темноте глаз распускаются фейерверки. Чуя с силой давит
ногтями на кожу сквозь бинты, задрав чужую футболку, второй рукой
прижимает парня к себе за шею, рвано двигаясь, чувствуя напряжение
в ногах, потираясь членом о перемотанный повязками живот. От
прикосновений к гладкой коже и от прикосновений к шершавым
бинтам ощущения совсем разные, слепой хрипло постанывает, так и не
вскрикнув в полный голос, но Осаму достаточно и этого: левое плечо
Чуи искусано им, шея — в багровых пятнах, за которые ему потом
ходить в синяках, на ключицах — след зубов. Им обоим жарко. Ужасно
жарко. Накахара сглатывает, проведя взмокшей ладонью Дазаю по шее,
под нижней челюстью, наклоняясь, чуть приподняв его голову и целуя
сначала щёку — упс, промазал по губам, — целуя уголок губ и
облизнув нижнюю губу, грубо засасывая, как дешёвую шлюху. На
языке чувствуется вкус… чего-то не то сладко-мятного, не то
персикового, неважно, Чуя уже устал двигаться, слушая эти пошлые
звуки хлюпанья и шлепков ягодиц о бёдра, эти томные вздохи и
охрипшие постанывания, он сам тяжко вздыхает, мыкнув от
очередного касания простаты головкой, вдруг кусая за губу и с
удовольствием слыша болезненное мычание. Осаму тоже тяжело
дышит, оглаживая рукой по мокрой спине, пояснице, сжав ладонью
одну из ягодиц, пальцами второй руки проведя от ложбинки по бедру и
животу вверх, очерчивая солнечное сплетение, середину грудной
клетки и касаясь подушечкой пальца затвердевшего соска. Когда сосок
сжимают, Чуя от перенапряжения глухо вскрикнул, зажмурившись и
хмурясь.
— Б-блять… — втягивает воздух сквозь зубы, хватаясь за
перебинтованную руку на своей груди и рывком отодвигая, пока чужие
ладони касаются спины, давят и принуждают выгнуться.
Дазай двигает бёдрами сам, придерживая слепого одной рукой,
второй накрыв его истекающий смазкой член, коснувшись
подушечками пальцев поджавшихся яичек, сжав ствол, вместе с тем
чуть склонив голову и коснувшись языком соска. Блядство. Чуя
закрывает рот рукой, ахнув сквозь зубы, и его тонкие рыжие брови так
мило сложились «домиком», будто он умоляет. Просто чудесно
наблюдать за его мимикой — такой комок нервов, по-разному
реагирующий на каждое прикосновение. Чудо. Темнота уже не так уж
важна. В низу живота вяжется тугой узел, член изнывает, но, о боже,
как же охуенно, когда не нужно дрочить, потому что тебе дрочит кто-то
его же рукой, правда, свои руки деть некуда.
Голова кружится от резкой смены положения: Дазай быстро
склонился в сторону, прижимая Накахару к своей груди, и слепой
просто упал на спину на прохладный диван — от контраста
температур тело покрылось мурашками. Слепой схватился за плечи
Дазая под руками, безбожно сдирая его дурацкие бинтовые повязки и
оставляя на бледной коже кровавые полосы от ногтей, скрестил ноги
на его бёдрах, потому что просто развести их — неудобно. Слепой
раскрывает в стоне рот, игнорируя стекающую с уголка губ слюну,
Осаму навис сверху него и упирается рукой в диван, а вторую не
убирает с влажного члена. Боже, блять, вроде и хорошо и хочется,
чтобы не кончалось, а вроде и кончить бы поскорее, терпеть просто
невозможно — Чуя толкается в его руку, жмурясь, чувствуя, как
волосы налипли на вспотевший лоб, выгибает шею, шумно сглатывая
и ощущая чужие губы на коже, обхватившие кадык и целующие,
ощущая скользнувший по коже от ямочки ключиц вверх мокрый язык.
Он еле поднимает голову, сильно сомкнув зубы на чужом плече и с
такой же силой проведя ногтями по спине с обвисшими по бокам
бинтами, слушая болезненное рычание. Пропало стеснение — парень
стонет от каждого движения. Между ног мокро и жарко, Чуе кажется,
что он сейчас судороги в ногах словит от напряжения, но в какой-то
момент Дазай, склонившись и щекоча чёлкой кожу, горячо выдыхает
ему в плечо, останавливаясь и весьма ощутимо горячо кончая, сжав
рукой чужой член, от чего Чуя зажимается, протяжно низко ахнув, и
кончает в его ладонь. Дыхание перехватывает.
О-ху-ен-но.
Ну всё, блять, заебись, поебался с парнем, теперь и место на
кладбище можно заказывать.
Накахара глубоко вдыхает, расслабившись и понемногу
переставая так сильно цепляться за Дазая. Одну руку устало роняет на
себя, вторую спускает на его плечо, на его грудь и отталкивает.
— Боже, твою м-мать… — он прикрывает глаза рукой. — Это
какой-то пиздец.
— Преувеличиваешь, — Осаму устало сполз с него, отодвигаясь и
с шумным выдохом садясь где-то в ногах. По внутренней стороне
бедра всё ещё скользит чужая мокрая рука с обвисшими бинтами, как
вдруг разгорячённую кожу опаляют не менее тёплым дыханием и
прикусывают. Быстро. Дважды. Чуя сводит колени вместе, зажимая
голову Дазая между, вздрагивает, опуская руку вниз и хватая его за
волосы, но Осаму вперемешку с ещё парочкой укусов ещё и целует,
ощутимо легко всасывая в рот кожу и отпуская. Он ведь специально
это делает. Чуя ахнул, прикрывая одной рукой рот, а второй дёрнув за
волосы, и только после этого Осаму убрался в ноги, отодвигаясь.
Слепой потирает укушенные места.
— Охуел?
— Я и тварь дрожащая, и право имею, — Дазай точно лыбится,
зевая. — А мне даже понравилось. Зашло, так сказать. Надо повторить.
 — Мне не зашло, — Чуя оставил одну ногу согнутой, а вторую
вытянул, закинув Дазаю на колени. Классный вид, конечно: два голых
и вспотевших гея, один в футболке, лежат на диване и нихуя не делают,
вот только где-то на заднем плане кричат голосом Дазая: «Не геи, а
бисексуалы, невежды!» Классный вид Дазаю открывается сверху на
лежащего Чую, тяжело дышащего, в одной футболке и без белья, с
покрасневшей задницей. Муа. Попка — орешек.
Он врёт, что ему не зашло. Просто для поддержания образа.
— Вот тебе-то как раз зашло, — Дазай усмехается и получает
пяткой по коленке, но так, чисто символически. — Я схожу в ванную.
— И за сигаретами сгоняй заодно.
Встающий с дивана Дазай остановился.
— В смысле за сигаретами? Ты же не куришь, разве нет? — он,
видимо, ходит по комнате и собирает сброшенную одежду, потому что
Чуя чувствует, как ему на живот складываются его вещи. Нашёл
вешалку.
— А теперь захотел закурить. После всего этого просто жизненно
необходимо. Не препирайся.
— Сам сходи, раз так, — Осаму фыркает, шурша чем-то —
видимо, надел шорты с трусами обратно, а потом щёлкнул пультом,
только включился не телевизор, а кондиционер. Самое то. Чуя
спускает одну руку с дивана на пол. — У тебя все ноги на месте.
— Прости, я не смогу переговорить с продавцом с глазу на глаз о
том, какие именно сигареты мне нужны, — Дазай на это только
недовольно цокает. — Выбери на твоё усмотрение, у тебя же глаз-
алмаз. И вообще, подойди сюда.
— Если я подойду, ты обязательно сделаешь мне больно, —
говоря это, парень всё-таки прищёлкал поближе, склонившись и
касаясь рукой руки Чуи. — Я здесь.
— Какого ты плохого мнения обо мне, ай-яй, — Накахара
приподнимается на локтях, проведя рукой Дазаю от локтя до плеча, по
шее и… вцепляясь мёртвой хваткой в его ухо. Дазай мгновенно охнул.
— Но ты был прав.
— Ай! Чуя! — Осаму вынужденно и без всякого сопротивления
опускается на колени, когда его тянут за ухо вниз. — Пусти!
— Пущу, если будешь хорошим мальчиком и сгоняешь за
сигаретами.
 — Хорошо, твоя взяла, только пусти!
— Одна нога здесь, другая — там, — Чуя разжимает пальцы,
слыша, как Осаму тотчас отполз, потирая ухо и хрипя что-то, вставая
на ноги. — Живее.
— Дай в душ сходить хотя бы.
— Потом сходишь. У меня сейчас начнётся экзистенциальный
кризис. Бегом.
Дазай только вздыхает и, скрипя протезом, уходит из комнаты.
Слышно, как он действительно пошёл по направлению к входной
двери, а не в ванную комнату, как зазвенел ключами и хлопнул дверью.
Чёрт, как бы отыскать теперь свои шорты, а?..
Чуя чувствует себя странно. После всего произошедшего в голове,
как ни странно, ни одной мысли по саморазрушению. Ну, да, только
что потрахался с парнем, у которого вместо ноги — железяка, ну, да,
он законченный гей, тут ничего не поделаешь. И чё? Ему было хорошо.
Он ведь не жалеет, да и не знает никто об их «маленьком» секрете. Не
знает и не узнает, если Чуя умудрится скрыть пятна на шее, которые
наверняка есть, а пятна на внутренних сторонах бёдер — да хрен с
ними. Это типичное проявление жаркой ночи, хотя, скорее, дня. И
приспичило ведь Осаму именно сейчас, а не в полночь, как по
традиции. Что им делать оставшееся время? Чуя будет
прокрастинировать и думать, на какое дно он скатился в этот раз.
Хозяина квартиры не было где-то минут пятнадцать, и за это
время Чуя сам успел побывать в душе. Кабинки не было, была ванная,
как он понял, щупая всё подряд, но тут уж жаловаться не на что:
парень умудрился раскорячиться так, чтобы не упасть и как следует
ополоснуться под душем, а полотенце стянул со стены первое, которое
попалось под руку. С мокрых волос стекала вода, ходить было немного
больно — задница болела, зато чисто наугад найдены шорты в
коридоре, на которые Чуя наступил, вот только надевать их парень не
собирался: в одних боксерах легче. Футболка свисает прямо до них.
Слепой вернулся обратно к дивану, трогая рукой стену, дважды
запнувшись о что-то на полу, но кажется, что он понемногу начал
запоминать расположение предметов в этом пространстве, и на
моменте, когда парень развалился в одних футболке и трусах на
диване, потирая поясницу, вернулся Дазай, гремя ключами. По
прошествию пяти щелчков на живот Чуе приземлилось что-то лёгкое,
прямоугольное и в обёртке — пачка сигарет. Следом — что-то
прямоугольное, но твёрдое на ощупь и поменьше. Зажигалка.
— Можешь не благодарить, — буркнул Осаму, уходя в ванную.
Хех, заботливый. Догадался купить зажигалку, зная, что Чуя не курил
раньше.
Чуя кашлял, когда закурил впервые, достав одну сигарету и пару
раз чиркнув кремнем зажигалки, и пришлось даже приподняться,
садясь, чтобы откашляться. С трёх раз нормально затянуться не
получилось, ощущения совсем новые, и кажется, что Мори вломит
ему, если узнает, но он не узнает. Чуя постарается не спалиться. Дазай
смеялся, сидя рядом, когда Чуя кашлял и задыхался, матеря
собственное курево, смеялся и что-то ел, наслаждаясь относительной
тишиной и потоками холодного воздуха от кондиционера. Оба сидели
на разных концах дивана, оба — в трусах и футболках, только Чуя
больше лежал, положив голову на мягкий подлокотник и закинув за
голову руку, а Дазай вытянул ноги, касаясь ими ног Чуи. Он почему-то
не говорит юноше встать и пойти курить в окно.
— Что ты там хомячишь? — Накахара выпустил более-менее
ровную струю сигаретного дыма в потолок, как заметил Осаму, вообще
игнорируя правила приличия. Невинный мальчик познаёт все прелести
взрослой жизни в один день, осталось напиться до состояния
нестояния дешёвым пойлом и попробовать наркотики. Чуя
приподнялся на руке, садясь. — Дай мне.
— Открой рот, — Дазай придвинулся к нему с другого края своего
широченного дивана, и зубов Чуи коснулось что-то мягкое, маленькое
и влажное. Кусочек чего-то. На вкус как… эээ… блять, что это?
Китайская креветка или замаринованный рак. Морепродукт.
— Ну и дрянь, — Чуя поморщился, но проглотил, как прожевал.
Так мило морщит нос. — Это крабы твои идиотские, да? Как ты ешь
это. Фи.
Дазай не ответил сразу, почему-то усмехнувшись.
— Я, знаешь, хотел сказать, что дрянь — не то, что я ем, а то, что
ты из себя в сексе представляешь, но потом задумался и понял, что ты
прямо ничего так на хую скачешь.
— Ещё раз так скажешь, и я затушу сигарету о твой глаз, —
Накахара ложится обратно и снова закуривает. Это выглядит
эстетично. — Когда спросят, вилкой в глаз или в жопу раз, смело
покажешь отсутствие глаза на своей роже.
— Нет, Чуя, не так. Я теперь буду всем говорить, — он прожевал
взятое в рот, — что я самого Накахару Чую на хую вертел.
Часть 18
Примечание к части
И снова часть ни о чём, и снова страдаю хуйнёй. Затишье перед
постоперационной бурей. ┐(￣∀￣")┌

— Чуя, солнце, а ты в курсе, что курение вызывает рак лёгких? А

ещё преждевременное старение, пародонтоз, мертворождение,
импотенцию, даже слепоту…
— Ты, блять, пошутил сейчас?
Они страдали хернёй уже довольно долго, да и просто страдали от
невыносимой духоты. Чуя докурил свою первую и единственную
сигарету и решил, что на сегодня хватит, он и так прерывался на
кашель раза четыре, сдирая горло и ругаясь сквозь зубы. Когда Осаму,
съехав с дивана на пол и сидя на ковре, посмел хихикнуть от кашля
взрослеющего мальчика в очередной раз, он получил пяткой по
затылку, хныкнул и, наверное, после очередного хрипа от сигаретного
дыма в лёгких угорал уже молча. Накахара отлежал себе руку под
головой, с кряхтением поднялся и сел, зажав в пальцах окурок и свесив
руку с дивана.
— Выбрось куда-нибудь.
— Я тебе персональная уборщица?
— Если стесняешься своей будущей профессии, мог бы не вякать
и убрать молча, — Чуя услышал, как Дазай недовольно цыкнул, но всё
же забрал окурок из руки и кое-как встал, заковыляв в сторону окна.
Слышен звук открывающейся оконной рамы, и через какое-то время
Осаму, не закрывая окна, вернулся и уселся точно на то же место.
— Ты хочешь сказать, что вместо мусорного ведра ты вышвырнул
окурок в окно?
— А ты сам подумай, что мне отец выскажет, если увидит окурок
в ведре.
— О как, — Чуя усмехнулся, потягиваясь руками вверх и ложась
теперь на живот, складывая руки под подбородок. Тянет ногу вверх,
разминая. — Так, значит, водить к себе в дом другого парня и
трахаться с ним — это ничего и в порядке вещей, а как даже не твой
окурок в ведро выкинуть — так это всё, конец света. Так это у тебя
происходит?
— Курят, когда хотят успокоиться, — Дазай ощутимо откинул
голову назад, касаясь пушистой и с каплями воды макушкой бока Чуи.
— Если буду пытаться успокоиться я, это будет явно плохим знаком о
моём душевном состоянии. Ну, ты понимаешь, к чему я клоню, хотя у
меня сейчас больше рецессия. И… давай не будем говорить на эту
тему, хорошо?
Накахара почему-то не ответил. Вроде ничего и не сказал этому
дураку обидного, а вроде и тыкнули носом в сказанное. Вернее, даже
не от этого не захотелось отвечать, а от того, что сам, не желая того,
затронул болезненную тему. Ну, блять, как так получилось-то? Ладно.
Он вздыхает, прикрывая глаза и зевая, смиренно наслаждаясь
прохладой от кондиционера и от окна. Дазай затих — тоже, наверное,
отдыхает. Ему-то первее всех отдохнуть надо, конечно, так натрудился
до седьмого пота. Тишина и покой. Покой, когда находишься в
полудрёме, чувствуя расслабленность всего тела и одурманивающую
ленность, из-за которой кажется, что даже набить пустой живот можно
как-нибудь потом, вечером. Покой, если бы в один прекрасный момент
до слуха не донеслось, будто в комнату из открытого окна влетел не то
воробей, не то ещё кто-то маленький из семейства птиц — звук быстро
порхающих крыльев очень сложно с чем-то спутать, тем более что
слышишь его каждый раз, когда выходишь на улицу. Может,
показалось, потому что в ту же секунду всё стихло, да и Осаму
внимания не акцентировал. Может, просто с подоконника слетел
голубь. Слепой приподнял голову, но снова в комнате царит тишина,
слышно только дыхание Дазая и тихий шум кондиционера. И это
хорошо.
Но.
Чуя только в непонятках голову поворачивал из стороны в
сторону, пытаясь понять, что это за звук. Сначала шум был похож на
тонкий и невнятный скрип-писк, будто кто-то часто открывает
скрипящую дверцу тумбочки, и юноша значения этому не придал.
Может, если бы звук прекратился, парень бы о нём и не вспомнил, но,
прислушавшись получше, он различил в странном пощёлкивании
отдельно взятые слова. Чем-то напоминало старый граммофон или
звук с зажёванной VHS-кассеты — поскрипывающий, низкий, с
щелчками, похожий на быстрые щелчки от кнопок на клавиатуре,
часто повторяющий одно и то же. Эти звуки доносились откуда-то
сверху, как если бы телефон со сломанным динамиком положили на
шкаф или на люстру и включили какую-нибудь аудиозапись. Чуя
приподнялся на локтях, нахмурившись. Внимательно прислушивается.
Он не любил моментов, когда не имеет представления о том, что
слышит или что щупает, потому уже приоткрыл рот, чтобы спросить,
как неожиданно различил в звуках… не то постанывание, не то
скулёж. И имя. И ругань. Ту самую, которую Чуя произносил, только
несколько раз повторяя и весьма скрипучим голосом. Что за нахрен?
Накахара мгновенно поднялся, садясь на колени и поворачивая голову
на звуки, и, если бы он мог видеть, его взгляд был бы устремлён на
сидящего на шкафу маленького попугая. Без лапки, но этого не видно.
«Заткни свою пасть, — повторяет скрипуче-щёлкающий голос,
перемешав речь с точно скопированными стонами. — Блять. Блять!
— и снова стоны. — Дазай, сука! — Чуя уже говорил это. Он помнит.
— Дазай!»
Слепой будто послушал всю их сцену неожиданной любви со
стороны.
— Дазай! — Чуя прошёлся ладонью по дивану, нащупывая плечо
рядом сидящего и хватая за него. — Что это за херня?
Чую тут же передразнили, когда после его негодования из-под
потолка услышано было: «Дазай, сука!» И воркование.
— О господи, — Осаму ощутимо вздохнул, начиная подниматься
с пола, но Чуя просто так не пустил, надавив на плечо.
— Дазай, твою мать, это что такое?
— Это моя домашняя курица.
— Это ты курица, блять. Объясни нормально!
— Да попугай это, — Дазай всё-таки встал, щёлкнув протезом, и,
видимо, попытался согнать птицу своими характерными «кыш», но
птица перелетела, шумя крыльями, в направлении люстры, а не к
двери из комнаты. Хозяин явно не авторитет. — Чёрт.
— Попугай? Дазай, не говори мне, что нас подслушивал грёбаный
попугай!
Эта ситуация получилась бы комичной, если бы не была такой
грустной. Птица, наверное, вылетела из клетки в другой комнате по
невнимательности непутёвого хозяина и хорошо запомнила все звуки,
доносящиеся из этой комнаты, а теперь сидит на люстре и пискляво
копирует все стоны. В основном стоны Чуи, конечно, но как же, сука,
смешно, Накахара просто давится смехом, когда слышит
перемежаемые со стонами характерные щелчки. Попугай троллит
собственного хозяина и коверкает щёлканья его протеза. Пернатый
диктофон. Вот бы приличное что запомнил! Нет же, одни стоны и
маты: «Мой счастливый презерватив! Шутка! Шутка!»
— Чёртова птица… — кажется, у Дазая настолько высокие
потолки в квартире, что даже он не может дотянуться до верха,
длинноногая шпала, и согнать попугая-повторюшку. Попугай, судя по
шелесту маленьких крыльев, периодически летает из стороны в
сторону и один раз даже над головой Чуи пролетел, задев макушку
маховыми перьями. — Боже мой, я сдаюсь.
— Ты знал, что он у тебя говорящий, но тем не менее не закрыл
его в клетке под покрывалом? Ну ты и недалёкий, — Чуя просмеялся,
утирая слёзы с глаз. — Лох.
— В том-то и дело, что я понятия не имел, что этот комок перьев
умеет повторять! — по тону Дазая можно догадаться, что он совсем
чуть-чуть, но всё же недоволен. Неожиданный сюрприз. — И не
заткнёшь, и не выбросишь на улицу, и не сдашь теперь обратно.
— Это судьба, Дазай, — Чуя, слыша, как попугай, помолчав
немного, снова затрещал отдельные слова, — «Заткни свою пасть!
Блять! Дазай!» — снова усмехнулся, заваливаясь на спину. — Два
сапога пара. Что у одного мозгов от природы нет, что у другого. И оба
петухи.
— У меня со слухом всё в порядке, я всё слышу, вообще-то, —
Осаму явно насупился, сквозь зубы процедив что-то ругательное, и,
щёлкнув, уселся на край дивана. Коснулся ладонью живота Чуи и
получил пяткой по бедру. — Ацуши-кун впихнул мне эту курицу со
словами, что его без лапки никто не возьмёт, а теперь ещё и
доплачивать придётся, чтоб его забрали обратно с таким-то словарным
запасом.
— Да вы похожи больше, чем ты на своё отражение в зеркале,
чудовище, — Чуе действительно дико угарно с одноногого попугая-
повторюшки. Разговорчивый попался. А как талантливо всё
воспроизводит! То щёлкает, то посвистывает, то опять на копирование
стонов и ругательств переключается. Прямо порно послушал. — Оба
без ноги, оба петухи и оба дураки. Просто блядское комбо.
— Если продолжишь издеваться, я убедительно попрошу Ацуши-
куна найти у себя в зоомагазине слепую гадюку и отдать тебе. Не
отличить же. Будешь как в зеркало смотреться.
— Я тебе эту гадюку запихну в твои штаны, юморист, — Чуя
потягивается руками в сторону, вытягивая ноги и снова складывая их
на колени Дазая. — Не только лысого гонять будешь, но и
чешуйчатого.
— Чуя, что у тебя за юмор такой? Где ты понабрался?
— литератор откидывается спиной на спинку дивана. — Даже мой
гениальный ум не может понять, как в тебе сочетаются будущий
профессор вышмата и гопник прямиком из холодных сибирских
городов, если не отмотавший срок освобождённый.
— Талант не пропьёшь и не прокуришь, а ты учись, пока я жив.
Твой попугай уже чему-то новому научился, а ты до сих пор только
языком молоть умеешь, но не трахаться.
— Ну да, ну да, — Дазай замолкает, слушая, как попугай, крякнув
на своей люстре, по новой начал: «Не напрягайся ты так! Не
напрягайся ты так!» — Если бы я умел только языком молоть, как ты
сказал, этот комок перьев без лапки не копировал бы твои стоны.
— Он сейчас скопирует твою мольбу о пощаде, — Чуя
приподнялся и сел, потирая поясницу одной рукой, вторую вытянув
вперёд и нащупав на футболке Дазая ворот, схватив и притянув
поближе. — Ты самый бесячий элемент человечества, Осаму.
Парень не сопротивлялся, он просто поцеловал Чую, легко
коснувшись губами его губ, из-за чего слепой сразу же отпустил ворот
чужой футболки и утёр запястьем рот, нахмурившись. Он не может
видеть, как Осаму хитро улыбается. Всегда действует.
— Самый бесячий и самый любимый, не правда ли? — Накахара
фыркнул, поджав губы, и отодвинулся от Дазая на самый край дивана,
придерживая боксеры за резинку сзади, чтоб не съехали. Скрипнул
протез, когда Дазай, кажется, забрался на диван с ногами. — Ну давай.
Скажи это.
— Я могу только ударить тебя, — Чуя сидит с вытянутыми
ногами, лишь слегка согнув одну в колене, но чувствует, как Осаму
наполз на него, стоя на четвереньках. Их лица теперь на одном уровне,
и слепой не может не уложить свою руку на пушистую макушку,
сжимая пальцами волосы. — Куда ты полез?
— Не отлезу, пока ты не скажешь мне, что любишь меня.
— Хуй, — Чуя отвернулся, морщась. Даже попугай затих, что-то
невнятно курлыкая. — Отлезь, собака. Пусть тебе все твои подруги
говорят это.
— Да что тебя заело на этом? — Дазай прямо-таки немного
возмущён. — Ревнуешь, что ли? Как ты это делаешь, если не видел
даже ни разу?
— Мне достаточно знать это, иметь при себе подтверждения
окружающих и твоё собственное признание о твоих спутницах, мачо
недоделанный, — Чуя хотел бы перевеситься через подлокотник
дивана к полу, чтобы отползти подальше от назойливого романтика, но
диван, кажется, угловой, и парень просто упёрся в мягкую спинку.
Блин.
— Если ты так на этом зациклен, то ни одна девушка не
интересует меня так, как ты. Они видят во мне только красавчика на
одну ночь с редкой изюминкой в своей внешности.
— А я разглядел в тебе душу, ага! Конечно, блять, самое время
говорить это после секса со мной. Ещё скажи, что я лишь мимолётное
увлечение и просто тебе нравлюсь, ничего личного.
— Недовольное чучело, — Дазай подался вперёд, вынуждая Чую
упереться второй рукой в его плечо, и ощутимо ткнулся носом в щёку,
выдыхая и целуя, щекоча дыханием кожу. Накахара сразу пытается
поджать ноги, но упирается коленями в чужой живот и дальше поднять
их не может.
— Отстань от меня! — слепой морщит нос, фыркнув, и Осаму
удалось только дважды поцеловать его — в щёку и возле уха. Больше
Чуя не дался, оттолкнув, положив ладонь на его лицо.
— У меня такое чувство, что ты на атомы распадёшься, лишь бы я
не целовал тебя. Так мило смущаешься, латентный цундере, — Дазай
просто улёгся на Чую, вытянув ноги, положив свою голову на его
живот и удобно так устроившись между ног, ещё и обнимая. Молодец,
пристроился. Его больно дёрнули за волосы.
— У тебя места другого полежать нет? — Чуя только щёку
поцелованную трёт, хмурясь, но свободную руку всё-таки сложил
Дазаю на плечо и лопатки. Если полулечь, то не так уж и неудобно
будет. — Ты просто блядский пидор.
— Чуя, ты согласился переспать со мной.
— У меня хотя бы смелости хватает людям в глаза смотреть,
зная такой факт своей биографии, а ты как выкручиваться будешь?
— юноша вздыхает, приобняв лежащего на нём за шею, второй рукой
растрепав пушистые мягкие волосы, как щенку. Чуя уже хорошо знает,
как выглядит Дазай, и без прикосновения к его лицу. Пожалуй,
единственные лица, которые Накахара прекрасно помнит без
непосредственного касания до людей, — это своё лицо, лица
родителей и морда Осаму. Как так получилось? Почему именно Дазай?
Сверху донеслось писклявое: «Убери это из меня! Убери! Дазай!»
И Осаму усмехнулся. Подонок.
— Я не буду выкручиваться, мне и так не стыдно. Чуя, ну прошу
тебя, хватит выкобениваться, — слепой вдруг ощущает, как Дазай,
вытянувшись, словно чёртова подлизывающаяся псина, провёл носом
по его шее и под подбородком, неплохо так прижавшись. Он сейчас
раздавит внутренности своим весом, блять.
— Ох, твою мать, — Чуя выдохнул. — На меня со всей силы
давит груз твоей неебической самооценки. Слезь.
— Моя самооценка раздавит тебя, если ты не соизволишь слезть с
вершины своего самомнения и просто поцеловать меня, — Дазай не
совсем внятно бурчит, сжимая в объятиях и вынуждая вдохнуть ртом,
ведь его губы касаются шеи. Вот ведь прицепился, холера.
— Я уже целовал тебя и не один раз.
— То есть два раза для тебя уже много? Раз, два и обчёлся, гуляй,
Дазай, да? — Осаму только обиженно фыркнул, всё же
приподнимаясь. — У тебя был восхитительный секс со мной, а ты
продолжаешь ломаться. И на что ты мне только такой принципиальный
и противный?
— Я всё ещё льщу себя надеждами сделаться натуралом
обратно, — Чуя тут же немного выпрямился, присев, опёршись рукой
на диван, а затем оттолкнул Осаму от себя. От его острого подбородка
наверняка осталось красное пятно на животе, иначе почему больно
так. — Я не завтракал сегодня, если ты помнишь, человек с памятью
золотой рыбки. Сделаешь поесть — поцелую.
 — Ты ещё и условия мне ставишь в моём доме, — Дазай наконец
встаёт, скрипя протезом и спуская ноги на пол. От движения на диване
двух больших туш замолкнувшая птица на люстре встрепенулась и
застрекотала, щёлкая, изображая какую-то трель. Скорее всего,
дверного звонка. Стало жутко смешно, когда в пощёлкиваниях и
посвистывании мелькнуло: «Дазай, блять!» И снова посвистывание.
— Тебя блядью даже попугай зовёт, — Чуя улыбается,
усмехнувшись. Вот будет перед отцом этот пидрила разъясняться,
почему его домашний петух копирует чьи-то стоны и бранные
оскорбления.
— Зато я ею хотя бы не являюсь, — Дазаю повезло, что он быстро
ускакал в дверной проём, и вилка, лежащая в пустой консервной банке,
отставленной на пол у дивана, пролетела мимо него, глухо звякнув о
стену и упав на ковёр обратно. Чуя точно слеп? Кидается так, будто
промахнулся исключительно из-за ловкости протезированного дурака.
— Подойди сюда и станешь ею! — Накахаре совершенно не
впадлу встать, чтоб догнать эту хромую лошадь, но чисто по
недостаточному знанию окружения в который раз вписывается лбом в
дверной косяк и громко ругается, и вместе с ним заверещал попугай.
Эти скопированные стоны больше похожи теперь на адские крики под
смех вернувшегося Дазая.
— Чу-уя, ты опять? Как же ты любишь целоваться со стенами, —
Чуя отмахивается, рыча и потирая ушибленное место, но Осаму всё
равно берёт его за руки, склонившись и целуя лоб. Слепой только
морщится от боли. Опять! Опять это произошло! — Лучше бы со мной
любил целоваться.
Накахара не отвечает. Рычит, морщась, но ему снова жутко
противно от своей неуклюжести. Хоть бы в другое место лицом
вписался, так нет же, в это же, с той же стороны. Если бы на стенах
могли отпечатываться и подсвечиваться пятна, в которые Чуя когда-
либо влетел лицом, в комнате Осаму это место было бы единственным,
но очень ярким. Слепой дёргает рукой, потирая лоб и стоя на месте, но
чувствует, как гладкие холодные ладони коснулись его лица, совсем
немного приподнимая голову вверх, и не сопротивляется: Дазай
осторожно прижимается сухими губами к больному месту и тихо
целует, тепло выдохнув носом. Чуя только взялся за его забинтованное
запястье.
 — Пойдём на кухню, если тебе не сидится на месте. Но с ножами
играть не дам.
На кухне Дазая прохладно, свежо и пахнет чем-то сдобным вроде
печенья. Чуя, держась рукой за лоб, поцарапался бедром об угол стола
и отскочил в сторону, на что Осаму только придержал его и едва не
самостоятельно усадил на стул, подтолкнув к нему. Обыкновенная
табуретка без спинки и мягким чехлом на твёрдой сидушке, чтоб
сидеть было удобнее. Небольшая кухня. Половина от кухни в доме
Чуи. Дазай ходил буквально в шаге от гостя, хлопнув дверцей
холодильника, пошумев водой из крана, нарезая что-то ножом на доске
и весело напевая под нос: «Сердце красавцев склонно к измене и к
переме-ене, как ветер мая…»
— Там, по-моему, поётся про красавиц, умник, — за поправку Чуя
получил брызгами воды в лицо и недовольно встряхнул головой.
Осаму усмехнулся, подойдя ближе и щёлкнув кнопкой чайника,
стоящего прямо на кухонном столе.
— Что хочу, то и пою, — теперь хлопает дверца микроволновки, и
слышен после этого характерный звук разогревания еды в ней. Звенят
достанные из ящика и поставленные на стол кружки.
— И какими кулинарными изысками ты меня порадуешь на этот
раз? Опять выгреб из холодильника всё, что не заплесневело?
— Не знаю человека, который отказался бы от обыкновенного
бутерброда, только с растёкшимся по нему сыром из-за
микроволновочных градусов.
— Твоё длинное предложение можно было бы заменить на
«горячий бутерброд». Так, для твоего сведения.
— Ты, математик, у себя на кафедре сокращать и упрощать
будешь, а филологи придают речи красоту изъяснения.
Накахара прекрасно понимал, что Дазай или жутко ленив, или
просто не умеет готовить, хотя склонялся больше к совокупности всего
этого. Теперь ясно было, хрен ли Осаму такая дылда, но такой дрищ,
вес которого в основном составляет его заменяющая конечность
железяка: питался или всякой хернёй, избегая готовки нормальной
пищи, или не питался вообще, потому что лень задницу от дивана
оторвать. Конечно, это ведь учитывая ещё и то, что отец его постоянно
на работе по сей день пропадает, предоставив парню полную свободу
действий и почти всегда пустующую от чужого присутствия квартиру,
и жаль только, что кое-кого готовить так и не научили.
— Я не вижу абсолютно нихрена, но при этом умею готовить
лучше, чем ты, — Чуя кусает хлеб и пытается откусить, но получается
только растянуть зубами горячий сыр. — Вернее, в принципе умею
готовить, в отличие от тебя.
— Прости, солнце, но я не хочу лишиться места проживания,
когда ты по случайности спалишь мне всю кухню, — Дазай вытянул
под столом свои ходули в виде ног, касаясь холодным протезом ноги
Чуи и вынуждая его вздрогнуть от холода. — И не ворчи. Ты же ешь и
не травишься.
— Захочу, — Чуя отпивает чая из кружки, — и ворчать буду, и у
тебя с тарелки всё заберу, так что не нарывайся.
— Скоро станешь тем самым эталоном зависти, который ест как
не в себя, а умудряется оставаться в форме или вообще худым. На
костре бы тебя сжечь за твои феноменальные способности быть таким
вызывающе рыжим, вызывающе мелким и вызывающе сильным, но
иметь такой стервозный характер.
— Хватит пиздеть, весь аппетит сбиваешь.
Ладно, ладно. Просто и скромно не означает отсутствие сытости.
Когда Дазай достал шуршащую упаковку печенья с шоколадной
капелькой, слепой не отказался тоже, и как-то чисто случайно
получилось так, что сожрали они её всю на пару. Осаму было
абсолютно нормально, а вот Чуя на законных правах пошёл полоскать
рот, чтобы убрать изо рта этот сладковатый привкус и в принципе с
зубов остатки шоколада, запнувшись, правда, о порог ванной комнаты.
Дазай не отходил от Накахары на протяжении всего остального
времени до ночи, чтобы тот аккуратно вписывался в повороты и не
бился лицом в стены, «а то ты любитель у нас обниматься с
интерьером, уж я-то знаю».
Они снова страдали хернёй. Дазай чисто для фона включил
телевизор с непонятно каким каналом, пока оба валялись на диване
под кондиционером — Чуя забросил ноги на подлокотник и свесил
руку к полу, Осаму лежал головой к рыжей голове, тоже свесив руку и
упёршись ногами в стену. Сначала молчали. Потом литератор встал,
ковыляя в другую комнату, и на вопрос, куда ходил, Дазай ответил
легко и просто: «Да, знаешь, попугая в окно выкинул, надоел…»
 — Ты сделал что? — Чуя даже приподнялся на локтях. — В
смысле, блять?
— Шутка же, — завалившийся рядом на своё место Осаму
получил ладонью в лоб и обиженно хныкнул, добавив, что кое-кто с
чувством юмора не в ладах.
Потом Чуе как в голову ударило попросить проверить его телефон
на наличие сообщений. Часы он оставил дома, и Дазай, перед тем
как — с его позволения, естественно — помочь и прочесть, сказал, что
сейчас половина десятого. Казалось бы, куда столько времени
пропало? А после невольно вспоминаешь, что и проснулся ты далеко
не ранним утром, и явились вы оба в этот день часам к трём, и любви
предались на… хуй знает, сколько времени, и балду пинали, и снова
балду пинали, и ещё пинали балду. В такую жару нападает ленность, и
только к вечеру, как на город снисходит сумеречная прохлада,
начинаешь осознавать себя в человеческом теле. Но мурашки
пробрали, стоило Дазаю присвистнуть и поцокать языком, протянув:
«Мда-а-а».
— Что там такого? — Накахара как-то напрягся. Если этот
придурок залез не в сообщения и пропущенные, а занимается чем-то
своим, Чуя спихнёт его на пол.
— Ну как сказать… Тебе по времени отправки или в алфавитном
порядке перечислить?
— Дазай!
— Ладно, ладно. Я просто даже таких ругательств не знаю,
какими твой отец тебя называет…
— Что?! — у Чуи сердце забилось, и он резко ложится на бок. В
смысле? Его родитель ведь вообще бранные слова не произносит в
присутствии членов семьи.
— Да шучу, шучу, угомонись, никто тебя убивать не собирается,
просто… Хм, а это уже интересно, — Дазай садится, тихо скрипя
протезом, ставя ноги на пол. Чуя садится тоже.
— Говори, что мне написали, ты, тупица, — Накахара касается
рукой бока Дазая и щиплет за кожу через ткань футболки, отчего тот
ойкает. — Не трепи не нервы.
— Ну, сначала отец написал тебе, что ты мог бы предупредить
заранее, а не так спонтанно, но желает удачи и просит быть
осторожным. Относительно недавно написал, кстати. Часа три назад.
 — Он в это время обычно заканчивает работу, — Чую немного
отпустило от напряжения. Эти шутки от Дазая могут его когда-нибудь
довести. — А ещё?
— Ну, он ещё приписал потом, эээ… Послание для меня, потому
что читать эти сообщения точно буду я и отвечать тоже, но тут ничего
примечательного. Предупредил, что вскроет меня живьём грязным и
тупым скальпелем, а органы скормит воронам, если я наврежу тебе.
— Люблю папу.
— А меня не любишь, — Дазай фыркнул, но Чуя на это никак не
ответил, только положил голову подбородком на его плечо. Как мило.
Нельзя теперь шевелиться, иначе он уйдёт! — Потом пишет твоя мать
и опять же мне… Ой, то есть не потом, её сообщение самое первое. Ну
хоть вскрыть меня не угрожает. Ничего интересного для тебя.
— Что она написала?
— Написала, чтобы я, молодой человек, был предельно
внимателен с тобой и следил за тем, чтобы ты ни во что не врезался и
никуда не упал. Иначе мне, как бы сказать помягче… — он хихикнул.
— Иначе меня даже с собаками при свете дня по частям долго искать
будут.
— Мама как всегда, — Чуя только усмехнулся. Потянулся руками
вперёд, складывая одну на руку Дазая. Так спокойно, когда родители
не обеспокоены слишком уж сильно, но всё равно заботятся.
— А потом сообщение от твоего отца, — тут голос Дазая стал
немного более серьёзным. — Не буду зачитывать всё, но если вкратце,
то твой отец просит передать тебе, что в офтальмологической клинике
освободилась очередь и твоя операция переносится буквально на
послезавтра. Он пишет, чтобы я долго не задерживал тебя и привёл в
целости и сохранности завтрашним днём без всяких фокусов. Что за
операция, Чуя?
Послезавтра?! Накахара даже как-то опешил. Что-то рановато. Он
ведь не надеялся, что сроки вдруг так урежутся, хотя бояться нечего.
От Чуи ведь ничего не зависит. Вот чёрт… Парень даже как-то
приуныл. Получается, послезавтра он узнает, пойдёт его жизнь к
лучшему или проще перестать стараться, всё равно стремиться больше
не к чему. Потирает шею, отодвинувшись от Дазая и нахмурившись.
Молчит. На протяжении этой короткой череды дней, проведённых с
Осаму, Накахара и думать отрицательно забыл об операции и всякой
подобной мути, а теперь снова накатило.
— Чуя? — а вот Дазай после небольшой паузы к нему
придвинулся. Чуя чувствует прикосновение его бока к своему. — Это
операция на глаза, да?
— Какой ты догадливый, — у слепого голос как-то понизился. Не
хочется обсуждать. Как говорить об экзамене с отличниками, заведомо
зная, что свой тест ты завалил.
— И чего ты? — тон литератор стал немного более мягким. Чую
обнимают за шею одной рукой. — Неужели такой большой мальчик,
гроза всего района, боится каких-то врачей?
— Бояться мне нечего, ничего от меня лично не зависит, — Дазая
едва не сносит этой аурой негатива и плохого настроения, честно. Чуя
из солнечного-дам-по-твоему-ебалу-стулом-мальчика превратился в
покрытую колючками фигурку. Эй, не надо так.
— Бу-бу-бу, большой и взрослый самостоятельный мальчик напу-
уган, — Осаму вдруг обнимает двумя руками, прижавшись щекой к
щеке, и Чуя мгновенно пытается отодвинуть его морду от себя,
поставив одну ногу на диван и рыча. — Не пущу.
— Я тебе въебу сейчас, — Чуя пытается вырваться и отпихнуть
Дазая подальше, но получается из всего этого только завалиться
спиной на диван, продолжая быть в крепких и сдавливающих шею
объятиях. Блять, он вдохнуть не может. — Дазай!
— Уже девятнадцать лет Дазай, — литератор коротко смеётся и
всё-таки отпускает, приподнимаясь на руках, но не думая вставать и
позволять Чуе встать. Он вместо этого вдруг касается пальцами его
боков и… щекочет. — Щикотушки!
— Прекрати! — вскрик мешается со смехом и дикими
эпилептическими дрыганиями в попытках уйти от щекочущих рук.
Смех неконтролируем, фразы непонятны. Осаму прекращает, давая
передохнуть, и на губах невольно из-за этого застыла улыбка.
— Осаму, твою же мать, ты придурок.
— Всё? Убрал кислую физиономию? — Чуя морщится от поцелуя
в щёку и фыркает, поднимаясь на локтях. Ладно, с таким настроем
Дазая он немного спокоен. — Не волнуйся ты так.
— Не волнуйся, не волнуйся… — Чуя бубнит себе под нос,
сталкивая Осаму с себя и садясь снова, сгорбившись. Дазай уселся
тоже. — Тебе легко говорить. У тебя то, чего нет, с лихвой протезом
компенсировано и жить не так уж мешает. Если эта проклятая
операция мне не поможет, я больше не вижу смысла стараться
преуспевать. Сам не понимаешь, что ли? — Дазай молчит. — Я
банально не смогу жить полноценной жизнью. Да даже, блять,
продукты в магазине покупать сам не смогу, не говоря уже о
нормальной работе. И вообще…
— Чуя, — Осаму перебивает мягко, но не даёт слова вставить,
чтобы продолжить. — Что я слышу? Ты говоришь так, будто заранее…
сдался?
— Я не сдался, я готов к очевидному, — Чуя ставит локоть на своё
колено и подпирает ладонью щёку. — Всё пойдёт по пизде, если
ничего не получится. Сам посуди: каковы шансы у полностью слепого
с рождения обрести зрение спустя почти двадцать лет жизни в полной
темноте? Всё равно что тебе ногу отрастить.
— Я не узнаю тебя. Накахара, тебя не подменили по дороге?
— Чуя чувствует лёгкий толчок в плечо. — Рептилоиды не украли и
своим не подменили? У меня такое чувство, что я разговариваю с
каким-то чужаком.
— Это не смешно, Дазай, — слепой зарывается пальцами в свои
волосы, жмурясь. — Пока ты отвлекал меня своим шутовством и
присутствием на протяжении этих нескольких дней, я и не думал об
этом, а теперь я понимаю, что всё действительно может не получиться
и я останусь таким же бесполезным и… беспомощным, каким являюсь
сейчас.
— Единственным, кем ты сейчас являешься, так это идиотом, —
Дазай вздыхает, положив руку Чуе на плечо. — Я, ну… Знаешь, — он
придвинулся ближе, — если даже ничего не получится, в чём я очень
сомневаюсь, я всё равно не отстану от тебя, — Чуя чувствует, как его
резко притянули ближе и крепко обняли, не давая отодвинуться. Уф.
— Я не дам тебе всё бросить, даже если ты останешься таким же,
каким являешься сейчас.
Накахара не знает, что ответить. С одной стороны, оставаться
слепым щенком на всю жизнь не хочется, проще уж действительно
подписаться на эвтаназию, что ли, или опробовать метод Дазая, один
из каких-нибудь его методов; с другой — Осаму совершенно не
волнует, будет Чуя видеть или нет. Самые близкие люди уже
пообещали ему, что не отвернутся от него. Это так… трогательно, на
самом деле. С каких пор этот пидрила стал близким? Чуя тихо
забрался на диван с ногами, вздохнув. Возможно, он мыслит несколько
депрессивно. Возможно, Дазай помогает ему держаться на плаву.
Возможно, Дазай так завуалированно сказал, что k., bn его любым.
— Прямо-таки не дашь всё бросить? Ну-ну, — Чуя усмехается,
щуря один глаз, когда Дазай снова целует его щёку, второй рукой
коснувшись его щеки и поворачивая его лицо к себе.
— Если ты всё бросишь, я целенаправленно стану лучше тебя в
твоей дурацкой математике, приду к тебе под окна и буду кричать, что
ты неудачник.
— Да ты охуел, — Чуя вдруг схватил его пальцами за нос.
— Только попробуй так сделать, и я лично надеру тебе зад чем
потяжелее. О, или нет, — слепой вдруг резко толкает руками Дазая в
грудь, роняя на диван и упираясь руками в мягкую поверхность
сидушки, чувствуя по-прежнему его руки на своих боках, но стоя
сверху него. — Если с операцией ничего не получится, я приду и
выебу тебя сам. Понял?
— Неплохая мотивация для тебя, конечно. Вот теперь я узнаю
грозного и кусачего шпица, как и раньше, — Осаму смеётся, но за это
его больно тянут пальцами за щёку.
— Кого ты шпицем назвал, трёхногая табуретка?
Чисто символически, но они всё же подрались. Дазай схватил
Накахару за плечи, перекатываясь с ним с дивана на пол и слушая
болезненный стон от удара спиной о ковёр, но снова становясь сверху,
будто так и положено. От звука бойни оживился попугай, усевшийся,
как видит Осаму, на край открытой двери, и снова затрещал
ругательства вперемешку с именами Чуи и Осаму. Чуя мгновенно
оскалился, забыв о своей печали и вцепившись одной рукой в чужой
воротник футболки с выражением лица «Слушай сюда, ублюдок…»,
вот только Дазаю засосать слепого не удалось — Накахара умудрился
накрыть его губы своей ладонью, победоносно улыбаясь. Хрен тебе,
романтик.
— Лупишь расчётливо и умело, — Осаму недовольно бурчит,
поднимая голову. — Я, не колеблясь, сказать берусь, что только самый
последний трус способен пойти на такое дело!
 Ну началось. Опять завёл свою шарманку. Чуя закатил бы глаза,
если бы видел в этом необходимость. Ему думалось, что чтение стихов
на память при любом удобном случае — часть маски, которую Осаму
надевает на своё лицо в обществе, а с ним, с Чуей, эта привычка
постепенно отходит на второй план, но всё же ещё не искореняется до
конца.
Ну или Накахара слишком глобально мыслит.
— Бросаешься ты на меня одного, на одного с кулаками лихими!
— Дазай слезает, усаживаясь на пол и скрипя своим протезом. — И это
такой уж нечестный бой, что просто диву даёшься порой — как только
живут подлецы такие!
— Захлопни свой аудиосборник, я давно уже понял, что у тебя на
каждую ситуацию поэзия найдётся, — Чуя поднялся тоже, похрустев
плечом. Слышно, как Дазай, шаркнув задницей в трусах по ковру,
придвинулся совсем близко и обнял за шею. — Что у тебя за любовь ко
мне проснулась?
— Ну-ка, улыбочку, Чуя, — Дазай прижался к нему боком, крепко
обнимая, и Чуя даже за его руку схватился, нахмурившись. Чего?
— В смысле? Что ты делаешь? — Чуя свёл брови к переносице,
наморщив нос и упёршись ладонью Дазаю в щёку, отодвигая снова.
Казалось, это уже рефлекс.
— Ну, я решил, что твоему отцу по душе придётся больше
фотоотчёт, чем сухое и безэмоциональное сообщение от меня, поэтому
давай, улыбнись.
— А ничего, что мы в трусах оба?
— Я обрежу в редакторе.
— А ублюдочные пятна твои на моей шее?
— Я поднял камеру повыше, чтоб не видно было. Так, всё,
улыбнись, — Дазай закидывает руку на его плечи, замерев, и Чуя
вынужден повернуть голову туда, где, кажется, расположен телефон.
Осаму, правда, его голову немного поправил, сначала наклонив чуть в
сторону, а затем приподняв за подбородок. — Вот так. Умница. Замри.
И ведь действительно пришлось улыбнуться, поправив более-
менее футболку и встряхнув головой. Дазай затих на секунду, а затем,
сделав фото, расслабился. Отписался, молодец. Прошёл проверку на
доверие родителей своего избранника, блять. Избранник. Ебанутое
слово, если честно. После того как Дазай с характерным звуком
откидывает телефон на диван, он вдруг по-детски чмокнул Чую в щёку
и быстро отодвинулся, чтоб не огрести.
— Да хватит, — Чуя потирает поцелованное место. Его уже
исцеловали, как любящий кошатник любимого кота, а последний ещё и
лапами в человеческую морду упирается, царапаясь.
— Не хватит. Ты обещал поцеловать меня, когда я удивлю тебя
своей готовкой, и обманул!
— Боже мой, ты как ноющая девочка с недотрахом. Не поцеловал,
не поцеловал, ууу… — Чуя поморщился, опираясь рукой на диван и
вставая, потягиваясь. — Расскажи мне какую-нибудь поэму наизусть,
чтоб мне понравилась, и поцелую.
— Вот растили твои родители прилежного сына… — Дазай
горестно вздохнул, прямо как бедняк у разбитого корыта. — А вырос
натуральный шантажист.
— Ну не сказал бы, что прямо уж натуральный…
Чуя не знал, что Дазай знает множество сонетов о любви
Шекспира наизусть. Осаму, рассказывая один, ознаменовывал
следующий каким-то там по числовому порядку сонетом и начинал
снова. И ведь ни разу не запнулся! Телевизор был выключен, в
квартире было тихо, даже попугай перестал трещать и стонать под
копирку, а Чуя лежал на диване на животе, положив руки под голову.
Иногда он переставал слушать, закрывая глаза и задумываясь о чём-то.
«Дазай ведёт себя искренне, если я не ошибаюсь, — слепой вздыхает,
зевнув. — Он почему-то так… оптимистично отнёсся к моему
угнетённому состоянию по поводу операции. Его совершенно никак не
задело, что я могу остаться слеп. Возможно, на протяжении всей
оставшейся жизни я буду вспоминать с улыбкой, как… он был рядом?
Вряд ли Осаму задержится со мной надолго, я не могу быть нежным с
ним. Почему только до сих пор не обиделся… И я так ни разу и не
сказал ему, что k., k. Это вообще звучит так странно».
— Признаюсь я, что двое мы с тобой, хотя в любви мы существо
одно, — Чуя вернулся из мыслей, услышав от Дазая «Сонет тридцать
шестой». — Я не хочу, чтоб мой порок с ногой на честь твою ложился,
как пятно. Пусть нас в любви одна связует нить…
— Дазай, — Чуя тихо окликнул, сонно прикрыв глаза.
— Мм? — Осаму тут же замолк. Сидит на полу совсем рядом,
хотя мог бы перелезть и на диван.
 — А вот скажи мне… — слепой зевает, переворачиваясь на бок.
— Твой отец часто на работе вот так в ночные смены пашет?
— Часто, — Чуя чувствует, как Осаму разворачивается к нему
боком на полу и кладёт голову с руками на край дивана. — Я давным-
давно привык к такому режиму его работы, к тому же папа
возвращается завтра только вечером или вообще послезавтра, да и
полюбил я одиночество в квартире.
— А потом завёл себе петуха.
— И петуха, и попугая.
— Ты чё блять, — Чуя протянул руку к его волосам и поставил
щелбан в лоб, слушай «ай». Дазай фыркнул. — Дазай.
— Что?
— А ты протез снимаешь когда-нибудь?
— Тоже часто, — Осаму умудрился сложить руки Чуе на бок, хотя
слепой прижался спиной к спинке дивана, слегка поджав ноги.
— Когда сплю ночью, когда сижу в ванне, когда сам протез нужно
почистить, а то бывает, что я вляпаюсь в грязь.
— Умеешь балансировать на одной ноге?
— Конечно, — Дазай усмехнулся, наверняка улыбаясь. — Не раз
падал, но и прыгать на одной ноге умею прекрасно. Хоть в цирке
выступать.
— Даже не знаю, пошутить мне про цирк с конями или цирк
уродов…
— А ты никак не шути.
Чуя закрыл глаза, улыбнувшись и потрепав Дазая по волосам, как
пса. Осаму поймал его руку, целуя костяшки и тыльную сторону
ладони, а затем снова, тихо и вполголоса, начал читать наизусть. У
него феноменальная память. Видимо, трагический инцидент с аварией
повлиял как-то на то, что в долгий период реабилитации, длившейся
годами, Осаму запомнил множество сборников поэзии.
— Люблю, но реже говорю об этом, — Дазай смотрит на Чую,
закрывшего глаза и положившего одну руку себе под голову, вторую
поставив вертикально. — Люблю нежней, но не для многих глаз.
Торгует чувством тот, кто перед светом всю душу выставляет
напоказ, — рыжие ресницы подрагивают, но лицо его спокойно. За
окном понемногу темнеет, небо сверху окрасилось в фиолетовый по
краям. Видны даже крапинки звёзд. — Тебя встречал я песней, как
приветом, когда любовь нова была для нас, — Осаму осторожно
кладёт свою руку на рыжую макушку, оглаживая мягкие волосы.
Говорят, дикие звери засыпают в присутствии человека, когда
безмерно доверяют ему. — Так соловей гремит в полночный час
весной, но флейту забывает летом. Ночь не лишится прелести своей,
когда его умолкнут излиянья, — Дазай понемногу затихает, переходя
на полушёпот. — Ведь музыка, звуча со всех ветвей, обычной став,
теряет обаянье.
Чуя спокойно засыпает. В полудрёме. Такой трогательный, когда
не колется и не огрызается, но Осаму ещё давно заметил, что Накахара
рядом с ним все больше и больше оттаивает, насколько, конечно,
позволяет его характер. Бьёт не из дичайшей злобы, ругает из большой
любви. Уж лучше быть пидорасом конченным и протезированным
тупицей из его уст, чем дурачком — из чужих. Дазай потянулся рукой к
мягкому, в коричнево-бежевую клеточку, пледу с кисточками,
аккуратно сложенному в углу диванной спинки, и накрыл им Чую по
пояс — кто знает, может, ночью будет холодно. Его мальчик.
— И я умолк, подобно соловью, — Осаму немного приподнялся
на локтях, чтоб не скрипеть искусственной ногой, и придвинулся
лицом к лицу спящего, совсем шепча, аккуратно целуя висок. — Своё
пропел и больше не пою.
Часть 19
Дазай пристал к нему ночью. Чуя проснулся около половины
третьего, отлежав руку, и почувствовал, как сзади него лежит, удобно
пристроившись, тёплое тело, ещё и обнимает, по-хозяйски закинув
руку на бок. Чувствует мерное дыхание в шею от спящего сзади. Его
ногам жарко, на них накинуто что-то мягкое и ворсистое. Плед?
Одеяло? Ну что-то из этого, и оно всё равно одним простым
движением ног комкается и отбрасывается. Лениво. Сонно. Но
немного прохладно, и это даже хорошо. Накахара хотел встать или
хотя бы перевернуться, но упёрся коленками в мягкую спинку дивана,
коснулся её ладонью и понял, что перевернулся к ней лицом, а Дазай
пристроился с краю, обняв, не позволяя перевернуться так, чтобы не
встревожить его. Чуя, конечно, запросто бы потревожил, если бы
«тело» вдруг плавно не двинуло рукой и не огладило по груди. Не
спит?
— Чу-уя, — тихий и чуть низковатый голос раздался над ухом, и
Чуя крепко зажмурился и раскрыл глаза, пытаясь не заснуть, чтоб
ничего не пропустить. Он напрягся, чувствуя, как сзади к нему
прижались плотнее — пришлось упереться ладонями в диванную
спинку. Сложно активно сопротивляться, когда сонный. — А как
насчёт…
— Обойдёшься, — Накахаре не нужно дослушивать, чтобы
понять, что нужно этому похотливому животному: тело у Дазая тёплое,
он горячо выдыхает носом в шею, потёршись бёдрами о ягодицы,
имитируя. — Осаму, блять, — Чуя шипит, — сейчас поздняя ночь, дай
мне поспать!
— Я дам тебе сделать это с тем же корнем, но приставкой
«пере-», — Дазай вдруг подул в ухо, вынуждая вздрогнуть и
машинально склонить голову к плечу, закрываясь. Под боком, на
котором Чуя лежит, протиснулась вторая шершавая из-за бинтов рука,
обхватывая, а та, что лежала сверху, скользнула по животу и огладила
по бедру. Ну блять.
— Отъебись от меня со своими филологическими шутками,
извращенец, я спать хочу, — Чуя сжимает губы, напрягшись, но чисто
из-за разгоняющего к чертям сон ощущения чужого члена между
ягодиц не может противиться, зажимая рукой рот. Вот же дрянь. Зачем
он проснулся…
Пришлось выгнуть шею и поднять голову, сглатывая, чувствуя,
как хочется пить, и сильно упираясь при этом коленкой в спинку
дивана — Дазай провоцирует, медленно потираясь членом о задницу
сквозь ткань боксеров. Отлично ощущается, как у него постепенно
встаёт. Засранец! Он что, во сне планировал трахнуть? Сомнофил. Чуя
бы «случайно» во сне ему локтём по зубам зарядил, чтоб мигом
отучился. Или у него резко проснулось это желание, когда проснулся
слепой? Господи ёб твою мать, как же сложно находиться рядом с
таким пришибленным дураком. В животе теплеет и то скручивается, то
отпускает. Дазай прижимается сухими губами к шее, имитируя
бёдрами акт, пальцами обхватывающей за грудь руки прикасаясь к
бусине соска под футболкой, сначала слегка надавив, потом сжав. Угх.
Чуя резко бьёт локтём назад, попадая по рёбрам и слыша
короткий глухой хрип. Больно ему, как же. Дазай шикнул сквозь зубы,
отрывисто выдыхая в шею и царапнув ногтями по животу. Ай. Так,
блять, больно уже Чуе. Он выставил руки вперёд, упираясь в спинку
дивана и спиной стараясь выпихнуть Дазая на пол, но вдруг по его
члену сквозь ткань трусов скользнули чужие пальцы, огладив ладонью
и массируя. О-о-о боже.
— Д-дазай, твою же мать, — Чуя сжимает ладонь в кулак, вжимая
голову в плечи, чувствуя, как горячие подушечки пальцев коснулись
лобка под резинкой трусов и провели по стволу. Господи, не
останавливайся. — О-ох блять…
Мокрый поцелуй в плечо. Футболка задралась, боксеры
приспущены. Дазай завозился сзади, сильно прижав к себе рукой за
живот. Очевидно, снял своё бельё, и прикосновение вставшего и
немного влажного члена к заднице просто словами, блять, не описать.
Мягкая головка упёрлась в ложбинку между ягодиц, Чуя не может не
выгнуться, поджав одну ногу, но, к сожалению, отползать ему некуда.
Спасибо тебе, ебучая похотливая шпала, разбавил секс днём
традиционным ночным сексом, только этого в жизни слепого не
хватало! Осаму обхватил ладонью бок, сжимая пальцы, мазнув губами
по шее и оставляя мокрый след — трётся членом между ягодиц
неспешно, постепенно, стопроцентно провоцируя, своей рукой
направив головку к сморщенному колечку мышц и аккуратно толкаясь.
Ох, б л я т ь.
— А… н-нх, п-проклятый ты петух… — Чуя шумно вдохнул
носом и вскинул голову, кусая внутреннюю сторону щеки. — А р-
растягивать не?..
— Мы же трахались днём, — Дазай отвечает спокойно, только
полушёпотом, будто это в порядке вещей. — Не волнуйся, — он
медленно входит на всю свою блядскую длину, вынуждая вдохнуть
через рот. — У тебя ничего не заросло.
Шутник ебаный.
Предаваться внезапному порыву страсти, лёжа на боку, не очень
удобно. Чуя хрипел, не раскрывая рта и постанывая сквозь зубы,
жмурясь до слёз в уголках глаз — первые несколько движений всё
равно нужно привыкнуть. Дазай не торопится. Странно, что звуки
шороха, тяжёлого дыхания, поскуливаний и редких характерных
хлюпов не разбавляют щелчки его стальной конечности. Трусы
спущены до колен. Эта ситуация просто отвра- хотя, наверное, больше
приятная: когда головка члена после толчка задевает простату,
пробивает дрожь. Чую сдавливают тёплой рукой поперёк груди, горячо
выдыхают в шею и прикусывают кожу, его член обхватили влажной
ладонью, дразняще поглаживая и не думая прикладывать силу —
слепому из-за всей этой окружающей ночной тишины инстинктивно
кажется, что шуметь нельзя и молчание слишком интимно, чтобы его
нарушать. Он хрипло постанывает, вжимаясь животом в спинку дивана
и потираясь головкой члена о неё же. Ох. В комнате душно.
Язык касается ушной раковины, и мурашки молниеносной волной
прошлись по шее до плеча. Чуя всхлипнул, царапнув ногтями по
мягкой поверхности мебели. Звуки раздражают слух, вынуждая
метаться, и юноша бы точно ударил Дазая, если бы место было
развернуться. Ни зажаться, ни подняться, ни замахнуться. В низу
живота горячо. Очень горячо. Ощущение нетерпения.
— Да… Дазай, сволочь, — дыхание перехватило, когда тёплая
гладкая ладонь прошлась по головке, смазывая вязкие капли. Угх.
Его царапнули ногтями по груди. Неприятно. Осаму двигается
короткими толчками, потому что, блять, если размахнётся, тупо
наебнётся задницей с дивана на пол. Чуя поджимает пальцы на ногах,
тихо простонав сквозь зубы, и его лицо — Дазай видит — снова
принимает такое невинное выражение с приоткрытым ртом и тонкими
изогнувшимися бровками, будто он просит или умоляет, что на
секунду возникает ощущение, что трахаешь ангела. Пока этот ангел не
хмурится, конечно. Осаму прикусывает мочку уха, горячо выдохнув
носом, и вдруг сгибает ногу в колене, надавив второй рукой Чуе на бок
и переворачивая его спиной вверх. В таком-трахни-меня-нормально-
сраный-импотент-состоянии Накахара на какие-то секунды оказался
податливым, не ожидая такой дерзости, зато так удобнее, ладно, он
признаёт. Сгибает руки в локтях, чувствуя на один момент, как
затёкший бок отходит, но вместе с этим его ненамного приподнимают
под животом вверх, обхватывая член ладонью. Приходится вытянуть
руки и прогнуться в спине. Струна.
— К-какого чёрта? — у Чуи ноги разъезжаются в стороны, он
приподнялся на руке, но держаться в коленно-локтевой сложно. Чужая
ладонь давит ему на голову, намекая, что лучше б лёг обратно и не
возникал. Футболка комкается на спине.
— Хватит ворчать, — Дазай точно сгорбился, стоя на коленях и
касаясь губами мокрой спины, нарочито медленно отодвинувшись,
взявшись рукой за бок и резко двинув бёдрами, звонко шлёпнувшись
ими о ягодицы. Блять!
Чуя вскрикнул, скорее, от неожиданности и от того, что этот
мудак позволяет себе такие вещи. У Дазая хорошее зрение, и он
прекрасно видит, как раскраснелась кое-чья задница.
— А отсюда прекрасный вид на тебя, должен признать, — Осаму
усмехается, склонившись ещё ниже, к плечам Чуи, продолжая
двигаться, но не ожидает, что его вдруг одним точным движением руки
схватят пальцами за подбородок. Крепко схватят. Чуя не промах.
— Или ты завалишь ебло, — Накахара говорит с придыханием, но
довольно уверенно и весьма убедительно: — Или ты в него, —
вздыхает, мыкнув, — получишь.
Ладно, с Накахарой лучше не спорить. В комнате было жарко, и
это даже с условием открытого окна. Спасибо хорошей звукоизоляции,
по батарее снизу или сверху никто не стучал за скрипы дивана и
скулёж, но Чуя всё равно так и не позволил себе простонать в голос,
как, впрочем, и в прошлый раз. Дазай пытался, конечно, растянуть
удовольствие, но Чуя лягнул его пяткой по целой ноге, шипя что-то
вроде: «У меня уже яйца звенят, блять, сука, быстрее двигайся!»
За то, что этот кобель не надел презерватив и кончил внутрь,
мотивируя, что Чуе бояться нечего, «ты же вроде парень, хоть и с
другими парнями ебёшься, не залетишь ведь, разве нет?», он получил
за это в морду. Накахара сначала крепко сжал зубы, зарычав, а затем,
протянув руку и огладив Осаму по лицу, будто в нём проснулась ласка,
со всей силы вдарил. Больно вдарил, прямо по щеке и кулаком, до
звёзд в глазах, ибо нехер. Накахара сквозь зубы матерился, резво и не
впечатавшись ни в одну стену, что удивительно, ускакал в ванную
комнату, пока Осаму скулил, сидя в углу дивана, и растирал ладонью
ударенное лицо. Думал построить обиженку, но стоило Чуе через
минут десять стукнуть в дверь ванной с той стороны и окликнуть, ещё
более убедительно, но спокойным тоном попросив принести скинутые
где-то на полпути трусы, Дазай решил не испытывать судьбу и помочь.
От Чуи пахло апельсиновым мылом, он вытирал волосы первым
попавшимся под руку полотенцем — полотенцем Дазая, как
выяснилось, — и все обиды прошли от одного вида невинного рыжего
мальчика в боксерах; Дазай просто действительно в эти моменты готов
был прыгать вокруг Чуи и радостно выкрикивать, что этот альфа-
самец только его и ничей больше, «завидуйте, сучки!» Осаму
попытался также построить из себя виноватого щенка, аккуратно взяв
за плечи и целуя в одно из них, но резко пригнувшись, увидев
поднятую руку, чтоб не получить в глаз, только Чуя всё же не ударил, а
потрепал по голове. «В следующий раз так сделаешь — кастрирую
собственными руками. Понял?» — в ответ на это Осаму ткнулся носом
в щёку, прошептав что-то розово-сопливое, во что Накахара даже не
вслушивался особо. На часах было без двадцати четыре.
— Будь хорошим мальчиком, Дазай, — разбуженный и без
желания спать Чуя уселся в угол дивана, откинув голову и вытянув
ноги, хотя задница побаливает. Дазай затрахал. В прямом смысле
слова. — Принеси мне воды.
— Сию минуту, папочка, — Осаму протянул это нараспев,
приглушённо щёлкая протезом в тапочке на кухню, и Чуя только
голову приподнял, прищурившись. Папочка? Он головой ударился?
Специально так называет, чтоб не нарваться. Хитрый какой.
 Осаму усаживается рядом, касаясь холодным стаканом руки Чуи,
чтобы тот взял, и Накахара почти уверен, что тот демонстративно
ойкнул, шикнув, когда, наверное, коснулся ушибленного на лице
места, чтоб построить из себя великого мученика.
— Это было больно, — обиженно пробурчал он. — Ты мог мне
глаз выбить.
— От того, что ты кончил в меня, мне тоже мало приятно было,
так что терпи, атаманом будешь, — холодные капли воды стекают с
уголка рта на шею, но Дазай не перестаёт — тихо хныкнул. О боже, по
нему театральное училище плачет. Он бы там на вступительных
экзаменах всех порвал. — Да неужели так больно?
— Ах, боль, зияют раны, открытые раны — настежь ворота…
— заунывно начал Осаму, на что Чуя только раздосадованно протянул:
«О бо-оже блять». — И отблеск солнца на крови, что глухо так и долго
в темноте по венам шла… И льется, льется пурпур страданий,
нежнейший пурпур!..
— Неси пластырь, — прорычал он недовольно, ставя пустой
стакан на ровную поверхность дивана, и Дазай тут же замолк, — я
заклею тебе твоё смертельное ранение, страдалец.
Как ни странно, Дазай тут же резво умчался из комнаты, спустя
несколько минут вернувшись, усевшись на пол перед Чуей и положив
под пальцы его руки упаковку. Он ведь специально добивался, чтобы
Накахара сам заклеил ему кровоподтёк. «Ну ты и манипулятор,
Дазай», — юноша вздохнул, спокойно раскрывая упаковку и сжимая в
пальцах небольшой квадратный и мягкий пластырь, напоминающий
ровно отрезанный кусок бинта. Вторую руку протянул к
«пострадавшему», коснувшись волос, спустившись к щеке и огладив,
надавив, чтобы понять, где больно — Осаму дёрнулся и айкнул.
— Сиди смирно, пока я тебе рот не заклеил, — Дазай что-то
невнятно буркнул, но щёку подставил, и Чуя аккуратно на этот раз
провёл по больному месту подушечкой большого пальца, осторожно
наклеивая пластырь. Ровно на щеке красуется теперь заплатка, Чуя
разгладил пальцами и снова потрепал по голове. — Всё, свободен.
— Сразу видно, сын врача, — Осаму скрипнул протезом,
поднимаясь и усаживаясь на диван. — Иди ко мне.
— К больным приближаться опасно, вдруг заражусь
долбоебизмом, — Чуя не сдвинулся с места, слушая, как Дазай
скрипит чем-то, а потом на пол что-то глухо падает, когда парень с
облегчённым выдохом успокоился и замер на месте.
— Что это было?
— Что-что, протез снял, — Осаму коснулся тёплой ладонью локтя
Чуи, сжимая пальцы и слегка потянув на себя. — Смотри не
споткнись, если вставать будешь.
— Ты хочешь сказать, что трахал меня без своей железяки?
— Накахару вдруг резко дёрнули за руку вперёд, и слепой не сразу
понял, что увалился сверху на одноногого дурака, оказавшись
подбородком на его груди. Приподнимается, складывая ему на грудь
руки. — Ну и зрелище не для слабонервных, конечно…
— Не тебе о зрелище говорить, глазастый, — Осаму легко
стукнули ладонью в плечо, а затем Чуя потянулся. Не хотелось
ложиться нормально, на диван, сил уже нет двигаться, потому он
растянулся на Дазае и улёгся, как удобно. Всё.
— И только попробуй двинуться. Я уйду, — Чуя лёг щекой на
чужую грудь, через ткань футболки ощущая полосы бинтов на коже, и
свесил одну руку вниз, к полу. Немного непривычно, но сойдёт. Его
левая нога соприкасается коленом с коленом правой ноги Дазая, а
ниже его колена — странная для обычного человека пустота. Мягкий и
ровный обрубок вместо продолжения ноги в качестве тяжести
времяпрепровождения с одноногим протезированным киборгом.
— У меня вместе с попугаем ещё и кот завёлся? Не дви-игайся, а
то уйдёт, не высовывай ноги из-под одеяла, а то за пятку укусит…
— Всё, заткнись, — вторая рука вдруг кладётся Дазаю на губы,
вынуждая замолкнуть. Чуя чувствует, как его пальцы целуют, и его
рука медленно сваливается на диван, между спинкой и плечом Дазая,
шаркнув ладонью по пластырю на щеке несчастного калеки. — Я
спать.
— И тебе спокойной ночи, кексик.
— Хуексик.
***
Погода стояла, как ни странно, отличная. Градуса двадцать
четыре. Было солнечно, тепло и не жарко. Чуя сидит на деревянной
лавке, запрокинув голову вверх и надвинув шляпу на глаза, пока Дазай
ходит где-то — они вышли на улицу к пяти вечера, оба сытые и
выспавшиеся (конечно, отчего бы им быть невыспавшимися, ведь оба
проснулись полвторого дня), когда жаркие часы более-менее сошли на
нет, а до вечерней прохлады ещё далеко. Перед выходом хозяин
квартиры весьма мастерски замаскировал тональным кремом пятна на
шее Чуи, спросив сначала разрешения — «А то вдруг ты, Чуя,
покрасоваться хочешь?» — чем вызвал два чувства: и доверие на почве
помощи в сокрытии нюансов внешности, и абсолютное непонимание,
откуда у парня тональник есть дома. Оба чудесно проигнорировали
слова Огая о том, что Чуе нужно быть в своей квартире днём, потому
что сейчас уже начало шестого. Ну понятно, никому не хочется
возвращаться домой, зная, что тебя поволокут завтра в госпиталь и
положат на операцию, ага, блять, прям бежит и тапочки теряет.
Накахара спокойно принял предложение Осаму прогуляться до его
любимого сквера и сидел сейчас в тени, вслушиваясь в негромкие и
нечастые голоса людей, в щебет и пересвист воробьёв высоко над
деревьями. Дазай сказал ему, что жутко хочет мороженого, но на
вопрос, будет ли мороженое Чуя, получил отрицательный ответ и
заверил, что возьмёт хотя бы попить. Литератор, конечно, прислонит
холодную бутылку к животу или шее сзади, если не кинет в голову,
когда придёт. Слепой, конечно же, готов к этому. Ему хорошо, ведь
сейчас так спокойно, а Дазай не выкидывает никаких своих фокусов и
гаденьких шуточек, за которые ему хочется по голове настучать. Ему
хорошо, потому что он старается не думать о завтрашнем. Вернее, не
старается, а вообще не думает и не вспоминает, иначе настроение по
пизде пойдёт. Да, он боится. Нет, он не скрывает. Но не сейчас,
пожалуйста. Дайте ему насладиться последними часами, когда в нём
ещё теплится надежда на выздоровление.
Отец не говорил ему, как конкретно ему вернут зрение, да и не
углублялся Чуя в эти темы. Со временем сам узнает. Ну, как со
временем… Буквально вот послезавтра или послепослезавтра, или
когда там повязку снять можно? «Так, нет, не думай об этом,
прекрати, — юноша встряхивает головой и поднимает её, хрустнув
шеей, поправив шляпу. — Всё будет заебись, не парься».
Самоутешение — самая забавная на земле штука.
Вдалеке слышны характерные приближающиеся щелчки, и Чуя
медленно поворачивает голову на звук. Ему на колени неожиданно
приземляется что-то жутко холодное, и юноша вскрикнул от холода,
раздвигая ноги — нечто пластиковое шмякнулось на асфальт. Дазай
смеётся, подходя ближе.
— Ну ты дурак или нет? — Осаму наклоняется, поставив бутылку
рядом и усевшись с другой стороны. — Всех приличных людей
распугаешь. Охлади свой пыл.
— Я тебя сейчас лицом об асфальт охлажу, растение
комнатное, — Чуя хмурится, слыша, как Осаму усмехнулся,
нащупывает бутыль рядом и прижимает её в ответ к руке Дазая. Тот
айкает, вздрогнув. — Что, не горячо? А чего это так?
— Ха-ха, как смешно, я оценил твою шуточку, стэндапер
недоделанный.
Они просто сидели рядом и слушали музыку. Осаму, как он и
сказал, взял с собой плеер с расслабляющей музыкой, «а то ты весь на
нервах», и неожиданно, пока Чуя пил из бутылки, вставил наушник в
его ухо — от внезапности Накахара поперхнулся и чуть не облился
ледяной водой, но в отместку закрутив бутылку крышкой и сильно
прижав к ноге Дазая этот пластиковый холод собачий. У Осаму палец с
экрана плеера соскользнул, судя по оборвавшейся музыке, когда он
взвизгнул и моментально ногу приподнял. Чуя только коварно
улыбнулся.
— Какой же ты всё-таки… нехороший человек!
Музыка и впрямь расслабляющая. Не звуки природы, конечно, но
медовая лаванда. Чуя скрестил руки на груди, опустив голову и
прикрыв глаза, и Дазай сидел рядом, не шевелясь, закинув руки за
спинку скамьи. Ветер дует легко, треплет рыжие локоны на плечах и
возле лица, Чуя не может знать, что Осаму смотрит на него. Накахара
красив. Действительно красив, если Дазаю не кажется, а казаться ему
априори не может. Или, может быть, Дазай просто dk.,k`y и не
скрывает своего восхищения слепым юношей. Вот надо же так
случиться было, чтобы такого красавца природа наградила таким
незаметным для большинства, но таким уничтожающим носителя
изъяном? Если бы Чуя сказал, что лучше будет ходить с протезом, но
будет при этом зрячим, Осаму бы без колебаний поменялся, отдавая
свои глаза ему. «Прими, пожалуйста, и посмотри на себя наконец так,
как смотрю на тебя я», — внутри покалывают какие-то странные
тёплые чувства, такое сладкое нетерпение, когда руки чешутся обнять.
Он знает, что Чуя упрётся своей ладонью в его лицо, запротестует и
потребует прекратить его лапать, но Дазай не обидится, он только
сожмёт в объятиях сильнее, чтобы жертва перестала дёргаться и
смирилась со своей участ-
Чуя кладёт свою голову Осаму на плечо, вздохнув и выглядя
совершенно спокойно.
— Чуя? — Дазай немного наклонился, смотря на лицо компаньона
и пытаясь понять, спит ли.
— Чего тебе? — Накахара ответил сразу, не подумав
отодвинуться, только немного нахмурившись. Потревожили бедняжку.
Он сделал это осознанно?
— Да так, ничего, — Чуя не видит, но на лице Осаму расползается
улыбка. Агрессивная кошка позволила себя погладить и сама пришла
на коленки. Такое бывает раз в сто лет, и надо же, как литератору
повезло! Хоть раз повезло в его жизни, половину которой он помнит
незначительными отрывками. — Просто подумал, вдруг ты сознание
потерял, а я тут радоваться буду сидеть, что кое-кто снизошёл до того,
чтобы голову уложить на моё плечо.
— Если не нравится, могу выпрямиться, — Чуя недовольно
фыркнул, начав приподниматься, но Дазай тут же мягко надавил на его
плечо и уложил обратно, огладив по голове и немного растрепав
волосы.
— Нет-нет, лежи. Меня всё устраивает.
В какой-то момент Осаму отобрал бутылку с водой, выпил
остатки и выбросил точным броском в мусорное ведро, победно
усмехнувшись и сказав что-то про трёхочковый, но в ответ получив
лишь недовольное цоканье языком. Дазай, на самом деле, позвал гостя
прогуляться так, будто видит его в последний раз. «Сегодня твой
последний день твоей старой жизни, когда мы ещё можем шутить над
инвалидностью друг друга!» — радостно заверил Осаму гостя ещё
дома, подавая парню его шорты и наблюдая, как тот лениво одевается.
Чуя скривился и передразнил его. «Прям уж последний, — он встал,
оправив свою одежду и потянувшись руками вверх, вытянувшись,
покачавшись с пятки на носок. — Ещё не факт. Не загадывай наперёд,
я тебя умоляю». Одноногий прекрасно понимал, как Накахаре не по
себе. Он, если честно, понятия не имел, что будет делать с Чуей, если
тот впадёт в отчаяние от неудачи. У него ведь, по сути, никаких
аргументов в пользу неудачи нет, а быть слепым на всю оставшуюся
жизнь — это, простите, крайне херово. По сути, Дазаю с его протезом
и испорченной подростковой жизнью повезло в разы больше, чем
слепому Чуе, у которого вообще подростковой жизни не было, и он не
говорил, как ему бесконечно жаль юношу: с полной слепотой закрыты
все перспективы на будущее после университета. Осаму было
страшнее то, что Чуя сам это понимает. Он даже думал над тем, что
вряд ли сможет переубедить его жить дальше, если не дай бог
случится плохой вариант. Боится, что не сможет отговорить… Или это
он думает слишком глобально и опережая события. Полагал, что в
общении и на свежем воздухе слепой прочувствует что-то такое, что
позволит ему отринуть ненависть к жизни в полной темноте. Что-то
такое, что оставит его здесь, если всё-таки…
Осаму было всё равно, что о них подумают, но он взял Чую за
руку, когда вёл его домой. Чуе, похоже, тоже было поровну, если он её
не отдёрнул, только чуть крепче сжал, следуя за ним. Вот же чёрт,
сейчас такой момент, когда хочется признаться во всём, вымолить
прощения за грехи и отойти в мир иной с чистой совестью. Хочется
попросить о чём-то, но ты всё витаешь в своих тяжёлых мыслях и не
можешь сосредоточиться. Наверное, телефон Накахары разрывается от
сообщений, вот только он разряжен: на предложение Дазая поставить
его на зарядку слепой только рукой махнул, мол, да похер. «Паинька-
мальчик вдруг хочет, чтобы его родители беспокоились?» — Осаму
тогда удивлённо усмехнулся. «Они будут со мной всё время
реабилитации, так что набеспокоиться ещё сполна успеют».
— Эй, Дазай, — Чуя запускает руку в карман, вздохнув и подняв
голову, подставив лицо солнечному свету. — Я… Не знаю, как
спросить тебя…
— До твоего дома осталось недолго, сейчас шесть десять, нас
никто не преследует, я выгляжу прилично и тебя не позорю, — Осаму
ответил как по шаблону, шагая рядом, именно рядом, а не впереди, и
держа юношу за руку. — Какие-то ещё вопросы?
— Да я не про это, дурак, — они уже перешли дорогу, но Чуя не
вытягивает руку в сторону, чтобы по привычке вести кончиками
пальцев по заборам домов и ориентироваться. Шелест листьев
деревьев, ворчание собак за ограждениями, далёкий скрежет
газонокосилки. — Я, ну… Уф. А ты после операции не…
 Дазай остановился, и Чуя останавливается тоже. Чисто
машинально поворачивает голову через плечо, удивлённо приподняв
бровь.
— Дазай?
— Я оскорблён до глубины души, — Осаму говорит так, будто
обвиняет, и Чуе даже как-то неловко стало. Потирает плечо и
хмурится. Дазай снова зашагал, защёлкав ещё более, как показалось
Накахаре, громко, и слепой двинулся за ним. — Ты хотел спросить
меня, отвернусь ли я от твоей нахальной морды с прекрасными, но
нахуй не нужными ни тебе, ни другим глазами? Это?
«Это было грубо!» — Чуя не ответил вслух, насупившись и легко
ударив кулаком Дазая по боку, но кивнул. Это он и имел в виду.
— Да даже если тебе вместо глаз рот зашьют, я всё равно буду
сидеть рядом и доставать тебя, беспрестанно тыкая пальцем в твою
руку и ожидая, пока ты не взбесишься и не уебёшь мне, как обычно и
делаешь, — Осаму матерится редко, но сейчас он словно забыл про
своё грамотно-литературное начало, зато говорит убедительно: — Я
обижен твоим вопросом. Я, Дазай Осаму собственной персоной, и ты
смеешь сомневаться во мне? Уму непостижимо!
— Хватит орать на всю улицу, понял я, — вроде и отчитали, а
вроде и легче стало. Чуе всё ещё немного тревожно, что из-за своей
слепоты он весь станет нахер никому не нужным, что даже родителям
станет тяжко его тянуть, что Дазая уже заебало нянькаться с ним, как
со слепым щенком, хотя почему как? Может быть, Осаму не так уж и
плох. Или это Накахара прогнил и старается увидеть его выгоду в
отношениях с инвалидом на зрение…
Когда Дазай повернул в сторону и расцепил их руки, Чуя понял,
что через пять шагов встанет на крыльцо своего дома, и вдруг сердце
так оглушительно от страха непонятно чего забилось, что он вцепился
рукой… Осаму в задницу. Дазай тут же замер на месте, вздрогнув.
Если бы Чуя мог видеть, они бы с удивлением молча в глазах
переглядывались.
— Чуя… Ты что руки на милых мальчиков распускаешь?
— Накахара после этого ослабил охватку и тут же убрал руку, нервно
хихикнув. Совсем нервную систему себе подпортил своими
волнениями. — У тебя всё в порядке?
 — Да я просто… просто так, — Накахара пожал плечами, не
понимая, почему именно за задницу и почему именно сейчас. Мысли
носятся в голове хаотично, как вдруг в голове резко что-то
проясняется, и Чуя неожиданно щёлкает пальцами, будто его
ньютоновским яблоком осенило: — О. Я понял, — и хватает за
задницу снова, ухмыльнувшись, только хитро прищурившись и сжав
пальцы уже более чувственно. — Слушай сюда, огрызок человека.
Если я останусь слепым, — он поднимается на носки, намекая, чтобы
Дазай склонился, и шепчет на ухо: — Ты отсосёшь мне, а потом я сам
выебу тебя. Ясно тебе?
— Охохо, какие запросы, — Осаму усмехнулся и айкнул, когда
Чуя ущипнул его за ягодицу, а затем демонстративно отряхнул руки.
— Ну посмотрим, посмотрим. А если ты станешь нормальным
человеком, ты сам отсосёшь мне. Спорим?
— Спорим, — Чую хватают за руку и пожимают её, закрепляя
пари. Чуя улыбается. Атмосферу боязни перед операцией и неудачей
на ней немного разбавили. — Всё, разворачивайся. Давай-давай, от
ворот поворот.
Слепой уже хотел шагнуть к дому, но Дазай не отпустил его руки.
На возмущённый «Эй!» Чуя вдруг почувствовал поцелуй в щёку и
услышал смешок, оставаясь краснеть, пока одноногий поскакал в
противоположном направлении от его дома. Дурак, блять! Они же
перед его домом! А вдруг мать увидит или отец? Хотя, наверное,
Осаму не такой отбитый, чтобы сначала целовать их драгоценного
сыночка-домашнего-цветочка в щёку прямо под их пристальными
взглядами, а потом проситься у Мори как уважаемого врача в любой
клинике навестить болезного в госпитале, и чтоб по блату, и чтоб
подольше, и чтоб наедине с ним одним. О, ну, если, конечно, будет
навещать… Но было бы круто.
— Не думай, что я не явлюсь к тебе! — крикнули издалека. Чуя
потирает щёку и хмурится, но улыбается уголком губ. В эту минуту он
совсем чуточку счастлив.
— Не думай, что твою протокольную рожу пустят! — Накахара
крикнул в ответ, усмехнувшись и до последнего слушая стихающие
щелчки, а потом полез в карман за ключами, подцепив их за брелочное
кольцо и вытаскивая. Звенькнули, прокрученные на пальце.
 И улетели в траву, соскользнув с пальца и беззвучно
шмякнувшись на землю. Блять. Чуя опустил голову, понимая, что
сказочно проебался сейчас, и вздыхает, садясь на корты и опуская руку
на траву. Ладонью влево, вправо, пощупать… Ну и где теперь их
найти? «О господь, и за что я родителям такой бесполезный…» —
Накахара усмехнулся снова, но уже несколько самоиронично, опуская
обе руки на траву и шаря ими по земле. Ну где же, блин? Он слышит,
как позади открывается входная дверь, но не оборачивается.
— Чуя? — это голос Коё. Почти неслышные шаги по траве до
него.
— Привет, мам, — Чуя двинул рукой в сторону, но напрасно. В
какую кроличью нору его несчастные ключи провалились? Что за
напасть? Он ведь ими даже не замахивался.
— Ты что-то в траве ищешь? — она, очевидно, присела на
корточки рядом, коснувшись ладонью плеча.
— Я ключи уронил куда-то сюда, — Чуя вздыхает, встряхнув
головой и поняв, что не найдёт пропажу без посторонней помощи. Коё
выпрямилась, шагнула вперёд и наклонилась, поднимая ключи с
земли. Это можно было угадать. — Ага… Спасибо.
Накахару не нужно оповещать, он и так понял. Встал,
отряхнувшись, и почувствовал, как мама взяла его за руку, вкладывая
ключи в ладонь. Сжимает пальцы, когда к нему обращаются: «Проходи
домой». Это было знамение? Намёк от судьбы, что юноша так и
останется бесполезным куском общества? Или это всё-таки последний
раз его неуклюжести, когда из-за полной слепоты не может выполнить
элементарное? Да чёрт его разберёт, это был прекрасный пример
криворукости, только и всего. Проходит в дом, разуваясь, наступая на
пятки кроссовок, закрывая за собой дверь и потягиваясь руками вверх.
Шляпа — на трельяж сбоку от входной двери. В доме прохладно и
пахнет лёгким ароматом домашней еды. Боже мой, он дома! Вроде и не
ночевал здесь всего одну ночь, а уже готов обниматься со своими
подушками и целовать диван.
Он стоял в ванной комнате, умывая лицо и кайфуя от прохладной
воды из-за жары, когда услышал, как к нему подходят. Поднял голову,
вытирая с ресниц капли, и выключил воду, чтобы не мешала слушать.
Отец. По шагам запросто можно различить любого человека.
 — Привет, пап, — Чуя вытирает лицо и намокшие пряди волос
заодно.
— Я надеюсь, ты хорошо провёл время с ним? — Чуя готов
поспорить, что Мори склонил голову к плечу, прищурившись. Его
подозрительный настрой понятен: он знает Дазая больше, чем
Накахара, как бы странно это не звучало, и далеко не с хорошей
стороны.
— Пап, я понимаю, что ты не доверяешь ему от слова «вообще»,
но он правда хороший, — Чуя вытер руки и положил ладонь на
дверной косяк, перешагивая порог и ступая ногами на пол, проходя в
свою комнату и стараясь не задеть углов плечами. Он не видит, но
чувствует, что это именно его родная обитель. — Он весёлый и
моментами придурок, но хороший друг. В конце концов, он
внимателен на дороге, когда я с ним, и хватает за руку, если что, чтобы
я не сбился с курса. Стал бы какой-нибудь маньяк с психическими
отклонениями, помешанный на идее двойного самоубийства, так
делать? Он уже не бредит этой мыслью. Он умный парень.
— Ну… — Мори вздыхает, следуя за сыном и останавливаясь в
дверном проёме, пока юноша прошёл к столу, нащупал провод от
зарядки и воткнул штекер в телефонный разъём, выкладывая заодно на
стол и ключи. — Хорошо, тебе я верю. Но Дазай точно никак не
навредил тебе?
— Пап, я уже взрослый, — Чуя усмехается, растрепав свои
волосы, помассажировав голову пальцами и усевшись на диван.
Разговоры о его времяпрепровождении и выгораживании Осаму перед
отцом отвлекают и идут гораздо легче, чем новость следующего дня, о
которой разговор покамест не зашёл. — Я ему сам наврежу, если
захочу, но, как видишь, он цел и здоров, как и я. Ну, почти цел.
— Я так понимаю, шутки про недостатки друг друга у вас обоих
актуальны, — Огай усмехнулся, но как-то без энтузиазма. Он точно
волнуется больше, чем Чуя, просто не показывает. Подходит ближе,
снова усаживаясь на край дивана, и, когда отец так делает, Накахара
морально готовится к серьёзным разговорам. — Я рад, что вы оба
спелись. Не подозревал даже, что мой сын и мой бывший тяжёлый
пациент внезапно встретятся и ещё более внезапно сдружатся, но это,
наверное, даже хорошо, — Мори наверняка сидит, сгорбив плечи и
сцепив руки в замок, положив их на колени. Он хорошо умеет
незаметно подводить к темам бесед.
— Пап, — Чуя выдыхает, стараясь быть таким же спокойным.
— Мне нужно собирать какие-нибудь вещи?
Мори ответил не сразу. Помолчал сначала, словно раздумывая, но
Чуя-то знает, что он просто не хочет вываливать на юношу всю
информацию о завтрашнем дне, которая накопилась уже в достаточно
большом количестве. Как правило, если волнуется пациент и
безэмоционален врач — всё идёт нормально, а вот если волнуются и
пациент, и врач, то это либо молодой врач-практикант, либо всё
действительно смутно в прогнозах.
— Я думаю, ты можешь взять только телефон, зарядку к нему,
какую-нибудь книгу, и тебе будет достаточно. Мы, конечно, с матерью
можем пройти в любое время по весьма понятной для тебя причине и
принести что-нибудь, к тому же ты будешь в отдельной палате, чтобы
сопалатовцы не потревожили твои глаза, но вряд ли задержимся на
целый день, — Огай рассказывает вполне спокойно и вполне
обыденные вещи, но Чуе в принципе не нравится больничная
атмосфера, потому и неприятно думать о завтрашнем дне. — Расклад
довольно прост. Завтрашним вечером тебе будет сделана имплантация
роговицы, проще говоря, в твоих глазах будет стоять гидрогелевый
протез. Тотальная кератопластика. Не пробуй вникать в термины, тебе
будет всё объяснено потом, если захочешь. Весь следующий день на
твоих глазах будет повязка, которую нельзя снимать, а уже на второй её
снимут на некоторое время для проведения теста Молинью.
— Теста Молинью? — Чуя как бы слушал, не особо понимая, что
есть кератопластика, но на незнакомом тесте озадачился совсем.
— Вопрос Молинью состоит в том, что полностью слепые,
обрётшие зрение, могут на ощупь определить, куб перед ними или
сфера, а впервые посмотрев — не могут. Тебе ничего не сделают, ты
просто должен будешь отгадать, что за фигуры перед тобой, чтобы
офтальмолог установил твоё восприятие окружающих предметов и
понял, поступает ли зрительная информация в мозг в принципе.
Проверят — наденут повязку обратно. Мы все надеемся, что пересадка
роговицы тебе поможет, но, Чуя, я не даю гарантий, что твоё зрение
даже при успешной операции в течение жизни улучшится хотя бы до
сорока процентов, а также не могу сказать, хорошо ли ты будешь
различать цвета. В общем, через два дня всё будет известно, а там уже
пойдёт реабилитация, снятие швов через полгода, наблюдение у твоего
врача на протяжении года и так далее, но я предлагаю пока не думать
об этом. Тебе всё понятно?
— Более-менее, — Накахара вздыхает, сгорбившись и сложив
руки на свои колени. Блять, как же всё сложно. И как страшно.
Операция всё решит, и, хотя отец вроде как не обмолвился о том, что
что-то может пойти не так, Чуя всё равно спрашивает: — А если не
поможет?
— Я очень сомневаюсь в этом. Не помочь может, если участок
головного мозга, отвечающий за зрительное восприятие, будет
продолжать быть неактивным и реагировать только на звук, а также
если произойдёт отторжение импланта, но я предпочитаю не
загадывать. Со временем мы все всё узнаем, а ты так в первую
очередь, — Мори придвинулся ближе, и Чуя чувствует его руку на
своём плече. — Но, если всё-таки произойдёт нежелательный рецидив,
ведь, по сути, нервный центр, отвечающий за твоё восприятие глазами,
атрофирован, мы будем ждать ещё какое-то время. Около полугода
или… больше, так как процедура в клиниках нашей страны не
делается, и в этом случае тебе просто сделают бионические протезы
глаз, или протез сетчатки. Сложный образец, состоящий из
полимерной матрицы с фотодиодами, фиксирующий любый
электрический импульс и транслирующий его к нервным клеткам. В
этом случае зрение вернётся к тебе в любом случае, но, опять же,
может отсутствовать цветовое восприятие, расплывчатые образы. Эти
протезы транслируются через стёкла специально сделанных для них
очков, так что, сам понимаешь, ты будешь вынужден ходить в них
всегда.
— Разница между бионическим протезом и имплантацией
роговицы только… в цене? — Чуя прекрасно понимает, насколько эти
операции дóроги. Даже не так — ДÓРОГИ. То, что родители сделали
для него, бесценно.
— В цене разница есть, конечно, но не она играет в твоём случае
главную роль, — Мори рассказывает, будто операция на глаза
абсолютно слепому — обыденная вещь, но Чуе даже немного… легче
от того, что никто из окружающих не делает из предстоящего
трагедию. — Понимаешь, в случае имплантации роговицы даже при
снятии обыкновенных очков ты будешь совсем немного, но видеть.
Различать какие-никакие, но цвета, размыленные очертания. Но
пересадка может и не помочь. А в случае бионических протезов ты
стопроцентно получишь зрение в процентов примерно двадцать, но
при снятии очков восприятие головным мозгом зрительной картинки
просто отключится. Я всё-таки врач, Чуя, и я не мог не поговорить с
коллегами на эту тему, и решено было сделать так только из-за твоего
удобства. Не получится имплантация или пойдёт отторжение
протеза — через полгода в Германии тебе будут вживлены
бионические глаза. Получится — и это будет хорошо.
— А сколько я буду в больнице?
— Недолго. Максимум — неделя. Повтор теста Молинью
произойдёт ещё через два дня после первого, так что, может быть, ты
задержишься дней на пять, а дальше будешь находиться под моей
ответственностью. В доме ведь всяко лучше выздоравливать, не правда
ли?
Чуя молчит. Слишком большой объём информации. Он думает,
что нужно будет поспрашивать у голосового ответчика в телефоне, что
значат все эти термины, чтобы знать чуть больше, чем простые основы
и примерные ориентиры. Мори думает, что лучше не будет заострять
внимание на том, что его гарантии практически ничего не дают, хотя
врачебная этика по гроб жизни обязывает говорить пациентам только
правду и точные прогнозы. Мори знает, что после снятия повязки
юноша всё равно может остаться слепым, заточённым в темноте
невидящих глаз, но не произносит этого вслух, полагаясь на то, что,
во-первых, не является лечащим врачом, а во-вторых — пациент всё-
таки его родной сын. Не для этого он вместе с Коё пропадал сутками
на работе, не для этого они накапливали нужную сумму, чтобы Чуя
остался слепым даже с гидрогелевыми протезами. Мори знает, что
операция рискованна. Когда вроде и не верующий, а вроде бросаешься
из крайности в крайность, готовый поверить во все силы, лишь бы они
помогли.
В какой-то момент юноша почему-то усмехнулся, словно своим
мыслям.
— По-моему, это забавно, — он тихо прокашлялся и зарылся
пальцами руки в свои волосы. — Сначала ты дружишь с человеком с
протезом, а потом получаешь протез сам. Это даже не ирония, это
чёрный юмор у моей жизни.
— К сожалению, от тебя самого ничего не зависит, — Огай
похлопал по плечу, вставая. — Но не переживай. Всё будет в порядке.
— Я надеюсь на это.
«Хотел бы я верить, что всё получится», — Мори уходит. Он, судя
по шагам, направился в одну из больших комнат, где,
предположительно, находится и Озаки. Они теперь не будут слышать,
чем тут юноша занимается, и в каком-то смысле Чуя остался в полном
одиночестве. На данный момент ему хорошо одному. Есть над чем
подумать. Накахара сидит теперь в комнате наедине со своими
мыслями, а ещё с Сири на телефоне, протянув руку к столу и взяв
телефон, не выключая его с зарядки.
— Привет, Сири, — он слышит, как телефон приветственно
пискнул, готовясь услышать команду. — Что такое кератопластика?
Юноша весь оставшийся вечер провёл в разговоре с Сири. Узнал
и цену операций, и где делают, и как, и каковы последствия, и как
долго длится реабилитация, в общем, всё, о чём вспомнил спросить. К
нему в какой-то момент зашла Коё, спросив сначала, с кем её сын
разговаривает, ведь не держит телефон у уха, а потом,
удостоверившись, что Чуя не беседует со стенами от волнения,
поинтересовалась, как он и Дазай провели время. «Знаешь, мам, —
Чуя устроился на диване в позе лотоса, обнимая одну подушку рукой.
— Я запомнил только две вещи. Первая — я со своим зрением готовлю
лучше, чем он, потому что он с плитой обращается, как я с чертежами
на глаз. Вторая — у него есть очень милый попугай, с которым
поговорить можно гораздо интереснее, чем с хозяином». Чуя улыбался,
пока рассказывал, и Коё была в хорошем расположении духа. Накахара
понимал, что оба его родителя относятся к Осаму не то чтобы
враждебно, но и без того доверия, которое возникает между друзьями
их детей и ними, а не высказывают ничего и вообще не стараются
влезть в «дружеские» отношения только из-за того, что оба калеки,
грубо говоря, нашли друг друга и чувствуют себя вместе комфортно.
Дазай был единственным другом для Чуи, который так к нему
привязался и выглядел взаправду доброжелательно, этаким милым
щеночком, ушек с хвостом не хватает только. Однако к картине
весёлого и милого щенка Мори готов рассказать его настоящую
биографию: как этого «щенка» чуть не переехала насмерть машина и
как этот несчастный «щенок» долго учился доверять людям и в
принципе жить. Мори боялся, что из-за прошлого Дазая Чуя может
посмотреть на эстетику самоубийства с другой, обожествляющей
суицид, стороны, и не просто потому, что «вот, у меня печальная
история, хочешь себе такую же, это ведь так круто!», а чисто по
причине того, что мотивы этих двоих будут очень похожими. Один
лишился ноги. Другой абсолютно слеп.
Часов в десять вечера телефон Чуи вдруг разразился звонковой
трелью, будучи в руке и прерывая вещание Сири, ведь парень
вспомнил, что забыл спросить кое-что об имплантации роговицы.
Юноша сначала вздрогнул, не ожидая, а потом проговорил в динамик:
«Принять звонок».
— Ну что, кексик, готов к завтрашнему преображению из
чудовища в красавицу? — послышался весёлый голос в трубке. Кто же
это звонит, хм-хм-хм, так трудно догадаться.
— Ты так вовремя, полуночник, — Чуя потёр глаза ладонью,
зевая. Заваливается спиной на диван, улёгшись. — Так вовремя, прямо
как снег посреди лета. И чего тебе с твоей говорящей курицей не
разговаривается?
— Так я с ней и разговариваю! А попугай на двери комнаты сидит,
если тебе интересно.
— Ты ходишь по очень тонкому льду, кусок бинта.
— Я буду ходить по очень узкому подоконнику, если меня не
пустят посмотреть на тебя с твоей обновкой.
— Я тебе зверушка в контактном зоопарке, чтоб смотреть на
меня?
— Ну, не знаю насчёт зверушки, но кусаешься и царапаешься ты
профессионально. Я прямо-таки прочувствовал твою верность
навыкам на себе.
— Я прочувствую на себе все твои сосательные рефлексы, — Чуя
говорит несколько тише, — если всё пойдёт не так, как планировалось.
Дазай вселял надежду. Честно. Пускай он сам говорил, что Чуя —
солнышко и всё такое, но на самом деле лучом этакой надежды
выступал именно он. Его отношение к жизни на данном этапе стоило
только молчаливого восхищения, ведь Осаму, по сути, поборол
желание умереть, перестал обращать внимание на взгляды
посторонних на него и собрал себя по кусочкам сам. Он смог сделать
это, хоть и далось ему преодоление крайне тяжко — одной лишённой
конечностью, отторжением его коллективом и тремя попытками
самоубийства. С одной стороны, Осаму Дазай — пример для
подражания: весел, не унывает, прекрасно учится, ещё и в своих
компаниях побывать успевает. С другой… Та цена, которой ему всё это
далось, чрезмерно высока. Чуя многого не знает, по крайней мере того,
почему Дазай воспитывается одним отцом, ведь это, возможно, тоже
входило в критерий цены того, что у него сейчас есть. Можно
спросить, конечно, но что-то подсказывает, что вопрос будет немного
некорректен и личного характера. У Чуи совсем немного отличается
биография: слепой с рождения беспомощный, он выкарабкался
благодаря родителям и даже без глаз сейчас достаточно приемлемо
устроился в жизни. Пока юноша говорил с Дазаем о вещах насущных
и просто о какой-то херне, он всё думал, сможет ли он быть таким
сильным, как Осаму, если ничего не получится, или сломается.
Он уснул, пока разговаривал. Попросив Дазая прочесть какой-
нибудь шекспировский сонет, Чуя положил голову на подушку, лёжа на
животе на диване, и совсем не заметил, как задремал. Бросать трубку
не хотел — он цеплялся за этот разговор, цеплялся за нечто светлое,
что отвлекает его от ужасного волнения, цеплялся просто за его
красивый голос, сумев почувствовать себя действительно в порядке.
Слушая, пока Осаму выразительно читает по его просьбе, он
прошептал, жмуря глаза, о том, чтобы Дазай не оставлял его. Это был
полусонный неосознанный бред? На том конце провода литератор так
и не понял, когда попросил повторить, но услышал только тихое
мерное дыхание. Начало первого на часах, телефоны обоих нагрелись.
«Спокойной ночи, Чуя».
Ему снилось что-то тревожное, от чего он просыпался каждый
час, жал кнопку наручных часов, слушал время и переворачивался на
другой бок, засыпая, чтобы проснуться через час ещё раз.
Озаки разбудила его в двенадцать дня, говоря, что нужно
подсобраться, на что Чуя сонно фыркнул и сказал, что ему
собраться — только подпоясаться, но всё-таки встал. Отец был дома.
Он сказал, что юноша может не торопиться, но чем раньше они
приедут, тем быстрее возьмут его анализы, заполнят медицинскую
карту и прооперируют соответственно. От слова «прооперировать»
холодок по спине пробежался, и кончики пальцев ненадолго
онемели — Чуя предпочёл закрыться в ванной комнате, сначала
вжавшись спиной в дверь, нервно сглотнув и чувствуя, как к горлу
подступает паника от неизбежного, а потом резко включил холодную
воду, наклоняясь и подставляя лицо под водную струю. Это какое-то
очень странное чувство: вроде и стремился к этому моменту всю свою
недолгую жизнь длиною в девятнадцать лет, а вроде и так хочется
отсрочить, чтобы не сейчас и чтобы все от него отстали! Чуя никогда
не боялся больниц и врачей, — с чего бы ему бояться, если отец по
профессии хирург? — но почему-то именно сейчас внутри заколол
такой панический страх загнанного собаками в нору кролика, что
хотелось спрятаться куда-нибудь и сидеть молча. Быть на лечении в
стационаре автоматически означает полное подчинение персоналу и
лечащим врачам, как бы это жутко и тиранически не звучало; на
операции ты не подскочишь, сказав, что тебе не нравится, а лежать ты
будешь на боку, потому что так удобнее, а принимать ты это не будешь,
потому что горько и фу-фу-фу. Под наркозом с тобой вообще могут всё
что угодно сделать! «Господи, и почему меня именно сейчас посещают
подобные мысли?» — Чуя провёл ладонью по лицу, встряхнул головой
и резко отвесил самому себе пощёчину. Соберись, ссаная тряпка! Всё
будет в порядке!
Чуя оделся приличнее в этот раз, променяв шорты на брюки и
распихав по карманам телефон, зарядку, наушники. Отдельная палата
для сына главного врача центрального госпиталя уже по определению
означает кое-какие привилегии вроде розетки прямо возле койки,
постоянных бутылок с водой, принесённых медсёстрами, тишину и
комфорт, даже телевизор, но это чисто если повезёт, потому что
слепому он не особо нужен. Эта мысль утешала, прямо-таки выбился
из среднего класса. Озаки перед выходом вложила ему в ладонь
несколько маленьких таблеток, сказав, что это успокоительные. «Тебе
не навредят, а волноваться не стоит. Всё будет в порядке», — после
этих слов юноша почему-то расчувствовался, обнимая родителя.
Хотелось сказать, что он ещё не готов и «давайте попозже?», но пора
смириться. Возможно, это один из его последних дней, когда он не
видит. И он, кстати, не удивился, почему оба — и Мори, и Коё —
сегодня дома. Хорошо, что Дазай не припёрся провожать, а то бы
демонстративно слезу пустил, разрыдался в плечо, сказав, что
отправляет мужа в последний путь, помахал бы платочком и разбил
бутыль шампанского о задницу Чуи, пояснив, что это традиция
такая — «перед отправлением кораблей разбивать бутылку о корму!»
— Пап, а… — юноша хотел спросить что-то, когда оба сели в
машину, но что-то вопрос так и не сформулировался нормально и
внятно.
— Что? — Мори сел на переднее сидение рядом с водителем,
обернувшись.
— Да нет, — Чуя вздохнул и отвернулся, будто это поможет ему
не видеть. — Ничего.
— Всё будет в порядке.
…В госпитале пахло медицинским спиртом, хлоркой, отчаянием.
Госпиталь никогда не предвещает ничего хорошего, особенно когда ты
ступаешь за его порог с вещами, зная, что выйдешь отсюда не менее
чем через неделю. Чуя рвано вздохнул, чувствуя дрожь внутри, но
попытался взять себя в руки: «Успокойся, твою мать, всё будет в
порядке, тебе столько раз сказали уже! — когда Мори коснулся его
плеча и сказал подождать в холле на диванчике, Чуя уселся на самый
край, понимая, что не может успокоиться. Глубоко вдохнул ещё раз.
Как маленький, честное слово. — Всё будет нормально. Ты станешь
зрячим и… и не только горы свернёшь, но ещё и шею Дазаю, да,
определённо». Ха-ха. Уверенности это в завтрашнем дне прибавило
мало. Хуёвое утешение. Он отказался у самого входа ждать лифт и
упёрто пошёл по лестнице до третьего этажа, и родитель пошёл за
ним, опасаясь, как бы кое-кто упрямый не споткнулся и не расквасил
себе нос. В обратном парня не убедить, но до нужного этажа он
добрался без всяких приключений и падений кубарем вниз. Чуя просто
в движении и твёрдых шагах чувствует себя несколько спокойнее, чем
стоя или сидя на месте и ощущая дрожь рук.
Вокруг ходили люди, говорили о чём-то, открывались и
закрывались двери. Пол — кафель, ибо по нему подошва кроссовка
скользит. Диван кожаный, ровный, чуть-чуть шершавый, в меру
мягкий. Отец куда-то ушёл, но Чуе в свои девятнадцать впервые
захотелось вцепиться в родителя, как делал это лет в пять, и не
отпускать, пока перестанет быть страшно. Юноша в мыслях метался
от одной идеи к другой: то ему хотелось попросить Мори волшебным
образом отсрочить операцию и дать ему погулять на свободе
последние считанные дни, то руки чесались достать телефон и
позвонить матери, чтобы она забрала его отсюда, то «соберись, заебал,
сколько можно-то, ты же ждал этого, это было целью твоей жизни!»
После последней мысли на минуту пришли успокоение и даже
гордость за самого себя, а потом всё пошло по новой. У него дрожат
челюсти, как от холода. Мандраж. «Угомонись, не грызи ногти. И губы
не кусай тоже, грёбаный неврастеник!»
Стоило Чуе услышать, как его окликнули отцовским голосом, он
тут же подскочил, как ошпаренный, а на вопрос, хорошо ли он себя
чувствует, юноша нервно усмехнулся и ответил, что лучше не бывает.
Его провели по коридору, а потом остановили, попросив сказать
имя, фамилию, сколько полных лет. Избежали вопроса о том, не
приходится ли он родственником Огаю Мори, но это как раз-таки
неудивительно, просто потому что сам Мори здесь. Чуя не запомнил
дороги до палаты, но вынужден был на ощупь запоминать интерьер.
Пока Мори вновь оставил его, сказав, что скоро к нему должны прийти
для забора крови, Чуя только рассеянно кивнул, для начала нащупав
койку в противоположном от двери углу, проведя по накрытой
простынью поверхности ладонью и усевшись, сложив руки на колени
и сведя ноги вместе. Уф. Здесь несколько жарковато — солнечная
сторона, но окно, кажется, приоткрыто. Сменной обуви не было —
пришлось надеть бахилы на кроссовки, и они забавно шуршали,
стоило сделать хоть шаг, но сбивали с толку: Чуя решил ненадолго
побыть бунтарём, сняв эти шумные пакеты с ног и забросив под койку.
Встав, аккуратно ведёт рукой по гладкой стене, коленкой наткнувшись
на тумбочку возле изголовья постели, коснувшись рукой её и
обнаружив на ней бутылку с водой. Спасибо, пациент не умрёт от
жажды. Окно можно прикрыть жалюзи, если слишком светит солнце,
но благо лучи не попадают на койку; юноша с удивлением
обнаруживает возле другой стены круглый стол со скатертью на нём с
парой стульев под ним, думая: «Нихуя себе, ви-ай-пи палата!»; возле
двери юноша чуть не запнулся о вешалку для одежды, уже перестав
удивляться внутреннему убранству отдельной палаты для сына
главврача центральной больницы, а на стене, противоположной от
кровати, прямо напротив неё обнаружил чёртов телевизор. Чуе только
присвистнуть и оставалось. Сколько, чёрт возьми, стоит пребывание в
такой палате? Это же прямо номер в отеле, если не брать во внимание
местоположение в госпитале. Скорее всего, тут и душ с туалетом в
двух шагах, причём цивильные, чистые, пахнущие моющим средством
от дезинфекции и всего такого. Что ж, ладно. Палата не очень
большая, по крайней мере меньше комнаты Чуи, но вроде жить можно.
На часах — без пятнадцати два. Он вернулся к койке, усевшись на неё
и вздохнув, ожидая своей участи.
Вошедшая к нему ближе к трём медсестра оказалась очень милой.
Чуя не удивится, что она всяко моложе двадцати пяти и отрабатывает
практику, а юноша ей мог просто понравиться, потому к нему так и
относятся: даже при условии нагоняя от начальника улыбку и хорошее
отношение к человеку насильно не сделаешь, а тут с ним прямо
разговорились. Накахара не боялся той секундной боли от иглы в вене
или от пореза на пальце, когда нужно потерпеть всего лишь минуту, а
потом согнуть руку с ватой, забыв, как страшный сон, то противное
ощущение, когда из тебя шприцом тянут кровь, и ещё так долго, будто
пьют. Брр. После ухода медсестры стало несколько полегче, Чуя
забрался на койку с ногами, сняв обувь, и обнял колени, зевнув. На
часах — три десять.
Через полчаса к юноше зашёл психолог. Стандартные вопросы:
как себя чувствуешь, случалось ли ранее быть на операциях,
волнуешься ли, не теряешь ли сознания от нервов. Чуя немного
разговорился с врачом ещё раз, но был уверен, что она смотрела в его
глаза, подёрнутые светлой плёнкой. Выслушав успокаивающее
напутствие, парень снова остался один. К нему вскоре зашёл Мори, и в
его присутствии вдруг стало так комфортно, что снова захотелось
вцепиться в родителя мёртвой хваткой и попросить не оставлять
одного или хотя бы не уходить. Но как-то стрёмно. «Я уже
взрослый, — Чуя наморщил нос. — Всё будет нормально. Наверное».
Мужчина пробыл с сыном достаточно долго, около часа, и Чуя даже
окончательно пришёл в себя на какое-то время. Отец сказал ему, что
операция назначена на шесть вечера, что он ничего не почувствует и
очнётся достаточно быстро, ему даже поесть с ужина принесут, а там
уж захочет или не захочет, после наркоза аппетит может не проснуться.
Туалет, как оказалось, действительно почти в двух шагах — в пяти,
если быть точным, повернуть направо и первая дверь. Душ там же. Две
двери за нужной дверью, ошибиться сложно. «Отбой здесь в десять
вечера, да и заняться особо нечем, больница засыпает, так что…
Телевизор и телефон в твоём распоряжении, конечно, но тут ты хочешь
не хочешь, а отоспишься на месяц вперёд». Чуя ответил на это, что,
мол, хоть какие-то плюсы от пребывания здесь. Мори заверил, что всё
будет хорошо. Чуя поверил. Продолжал верить на протяжении того
часа, что оставался побыть ему в полном одиночестве и наедине со
своими мыслями.
Без пяти шесть к нему зашёл хирург, оповестив, что личные вещи
можно закрыть в тумбочке на ключ.
***
— Мори-доно, почему меня нет в списке тех, кого пропускают в
стационар к пациентам?
— Может, тебе ещё и свободное время посещения предоставить?
Они смотрели друг на друга, как на врагов. Дерзкий и молодой
волчонок посмел огрызнуться на старого волка, ещё и зубы скалит, и
хмурится, недовольный. По его словам, «в этом холле я уже битый час
околачиваюсь, как инквизитор возле церкви, а я мало того, что не могу
пройти, так ещё и ждать вас должен!» Осаму просто не знал часов
посещения и пришёл в два часа, когда приём с пяти, но обвинить в
нерасторопности всё равно нужно, пускай на часах и без пяти пять.
— Не вижу смысла в твоём недовольстве. Пока записаны только
родственники, да и пропуск только по паспорту, — Мори прищурился,
стоя возле поста охраны, где его и поймал протезированный калека. Он
уже был в белом халате, но Осаму его как-то вычислил из всей толпы
врачей, ходящих здесь.
— Паспорт? Пожалуйста, — из кармана брюк Дазай выкладывает
паспорт в кожаной обложке и протягивает Мори, на что тот только
нахмурился. — Запишите меня в список, раз можете.
— Для начала тебе нужно взять халат, — Огай тяжко вздохнул,
понимая, что Осаму от него не отвяжется, пока не увидит Чую и не
успокоится.
— А где его найти?
— Это испытание ты должен пройти сам, — Мори только
улыбнулся.
— Да вы издеваетесь надо мной.
— Именно так.
Халаты выдавались на посте охраны, но, пока охранник стоял
чуть поодаль и не слышал, Мори полагал, что Дазай не найдёт и
сдастся. Он решил немного подождать ради приличия, будучи не в
восторге, однако совсем немного ликуя в душе, что на какое-то время
избавился от Осаму — парень раздражённо закатил глаза, забрал
паспорт и ушёл в противоположном направлении, оглядываясь по
сторонам и громко щёлкая свои протезом по кафелю. Мори стоял возле
стены, глядя на пол, как вдруг услышал, как Дазай окликнул
«Девушка!» и вдруг скрылся из коридора, завернув в один из отсеков.
Вероятно, он решил спросить, где взять халат для посещения.
Каково же было удивление, когда Осаму вернулся к Мори с
халатом на плечах. Откуда?
— Я нашёл халат, — он вдел руки в рукава и осмотрел себя сверху
вниз. — Теперь я могу пройти?
— Откуда ты… Ладно, — Мори устало потёр пальцами глаза.
— Только надень бахилы на ноги, чтоб грязь в палату не нести.
— Да запросто, — Осаму отмахнулся, отходя подальше, выуживая
из корзины с чистыми бахилами одну и надевая на кроссовок.
— На две ноги, будь добр.
Дазай уничтожительно посмотрел на Мори, хмыкнув, и, не сводя
глаз с издевающегося над ним отца своего друга и бывшего лечащего
врача, в буквальном смысле поставившего его на ноги,
демонстративно медленно умудрился растянуть одну бахилу на
половину протеза, чтоб закрепить на крюке и чтоб не болталась. Огай,
на самом деле, всё думал, где этот умник достал халат. Неужели снял с
кого-то? Но да будет так, за хитрость он получит своё. Дазай вписан в
список посетителей, и он ускакал вперёд Мори вверх по лестнице,
зная номер палаты и этаж.
Осаму был взволнован весь прошедший день икс. Честно, он
вроде и отвлекался на доделывание заказов на компьютере, сидя на
полу и с подушкой под задницей, а вроде и периодически начинал
грызть ногти, отключаясь от мира сего и думая, как там этот ослепший
щенок. Не навредили ли врачи? Всё ли гладко? У него была идея
позвонить на стационарный телефон приёмного отделения, но потом
он всё-таки одумался: когда спросят, кем Дазай пациенту является и
какого, собственно, хуя, он внятно так и не ответит. Ладно, переждёт. В
том сообщении, которое Мори написал для Чуи о переносе операции,
когда слепой находился здесь, у Осаму в квартире, Огай-доно
специально для протезированного приписал адрес
офтальмологической клиники, чтобы этот дурак не заявлялся к ним
домой и не тыкался из больницы в больницу, пытаясь узнать, где его
друг-товарищ отдыхает. Спасибо Мори-сану, конечно, за информацию,
но у Дазая создалось ощущение при прочитывании сообщения, что
Огая заставила написать адрес госпиталя другу их сына его жена. «Я
искренне надеюсь, что у этого слепого пи- пингвина всё хорошо!» —
литератор ходил по комнате из угла в угол, пока вдруг не развернулся
по направлению к залу и не достал коньяк из серванта, чуть-чуть
отхлебнув из горла. Для успокоения. За здоровье.
А днём следующего дня рванул по нужному адресу, захватив
шоколадку в подарок, молясь всем богам, если они существуют, чтобы
Чуя прозрел.
Медсёстры на посту только удивились, когда посетитель
направился в ви-ай-пи палату, раскрыл дверь и весьма выразительно
поприветствовал: «А где обещанная красавица? Почему тут по-
прежнему чудовище?»
Мори был вынужден направиться к хирургам, проводившим
операцию, чтобы узнать подробности, а также ещё и для того, чтобы
парни остались наедине. Если Дазай выест Огаю мозги своими
подъёбочками, он будет навещать Чую только за окном на улице.
Осаму смотрел на юношу, и сердце несколько сжалось. Чуя сидел
на койке, накрытый одеялом по пояс, в светло-синей больничной
одежде, и к его запястью вела трубка капельницы, закреплённая иглой
на левой руке, но не это было самым цепляющим — его глаза были
закрытыми бинтами, перемотанными вокруг головы под волосами. На
момент появления Дазая на пороге юноше приложил ладонь к повязке,
среагировав на звук и повернув голову. Чувствовалось, как они
прошиты швами медицинской нити и слезятся от любого напряжения,
потому Чуя старался вообще не касаться глаз под повязкой.
Побаливают.
— Дазай? — юноша удивлён.
— Он самый и собственной персоной, не нужно оваций, — на
лице Чуи — улыбка, и Дазай проходит вперёд, закрыв за собой дверь и
присев на край койки. Хорошо, что слепой не видит, как Осаму
пялится на его бинты на глазах. — Ничего тут у тебя хоромы,
конечно… Лучше, чем в некоторых квартирах, — он присвистнул.
— Ну как ты, заточённый в белой башне принц? Чувствуешь краски
жизни?
— Ой, иди нахуй, шутник, — Чуя складывает руки на покрывало,
поджимая под себя одну ногу. — Мне эту повязку снимать только
через неделю.
— Получается, узнаешь результат только через неделю?
— Нет, почему, меня будут пытать завтра, — Чуя усмехнулся.
— Ладно, шутка. Тест Молинь… Молин… Не помню. Короче, тест, где
я должен потрогать какой-либо предмет, а потом распознать его,
посмотрев. И через два дня ещё раз.
— Слушай, а если я сниму штаны и…
— Завались! — Дазай смеётся, но Чуя и без взгляда на него
попадает в его подушкой. Рядом же сидит, немудрено не промахнуться.
— На твоём надгробии будет написано, что ты настолько остро шутил,
что порезался и умер от кровопотери, остряк.
— Я ему шоколадку принёс, а он меня бьёт, — Осаму надул губы,
полезая в карман халата и вытаскивая оттуда подарочек, а затем
положив прямо рядом с рукой Чуи. Подушка откинул. — С миндалём и
арахисом. Они полезны для зрения.
— Какой ты щедрый, я прямо не могу, — Чуя улыбнулся, нащупав
край обёртки и открыв, но только с третьего раза. Отломил дольку, взяв
в зубы. — Угощайся.
— Да я не хочу.
— Отказ очень не полезен для здоровья и может вызвать синяк на
морде от кулака.
— А ты умеешь убеждать.
Шоколад вкусный. Скорее всего, Дазай не выбирал, а просто взял
первую попавшуюся, но Чуе понравилось. По крайней мере, они
схомячили её всю на двоих, к тому же Осаму отобрал бутылку с водой,
сказав, что тоже хочет пить.
— Не представляешь, какой ценой мне стоило сюда пробиться, —
Дазай сказал это так, будто отбил свою очередь в гладиаторских боях,
и тяжко вздохнул. — Сначала пришёл рано и гулял вокруг да около
почти три часа, потом бегал в поисках халата, одолжив его у какой-то
медсестры за мою обольстительную улыбку, потом столкнулся с
главным боссом всего этого квеста, заставившим меня надеть бахилы
на протез…
 — Бахилы на протез? — Чуя усмехается, скинув вдруг покрывало
со своих ног и сев в позу лотоса — жарко, видимо, под одеялом
сидеть. На его ногах такие же светло-синие больничные штаны. — Кто
же был этим жутким требовательным монстром?
— Кто-кто, отец твой. Я еле уговорил его пустить меня к тебе, это
было просто нереально. Прямо охраняющий башню дракон. Как
только я выжил?
— Ты преувеличиваешь. Папа просто беспокоится, что ты
распустишь свои грабли, именующиеся у тебя руками, и сдерёшь с
меня повязку или ткнёшь мне в глаз. Мало ли, какой ты безумный.
— Безумный, но не дурак же, — Дазай обиженно фыркнул,
поёрзав и сев поудобнее. — И как ты только сумеешь выждать столько
времени с повязкой? Я бы прямо после наркоза содрал её и поглядел,
что там вокруг меня и не точат ли ножи на моё сладкое тело эти
коновалы.
— Нельзя, — Накахара вздохнул, потирая шею. — Моим глазам
нужно немного привыкнуть к этим гидрогелевым вставкам и… и не
факт вообще, что я буду видеть после этого.
— А давай проверим? — после провокационного вопроса Чуя
вопросительно бровь приподнял.
— В смысле?
— Ну-у-у… Если ты приподнимешь повязку на секундочку,
глянешь и снова вернёшь на место, ничего ведь не случится? — Дазай,
чёртов ты змей-искуситель, заткни свою пасть.
— Я не буду этого делать! — Чуя нахмурился, скрестив руки на
груди. — Мне, конечно, не терпится… Это, знаешь, как ждать оценку
по экзамену, к которому готовился чисто символически. Вроде и
интересно, а вроде и хочется жить в счастливом неведении, потому что
неудовлетворительный результат расстроит, хоть и совпадал с
ожиданиями.
— Да ну чего ты? Ты же до завтра не дотерпишь, — Осаму
стопроцентно хитро улыбается. — Ты же всё равно, пока никто не
будет видеть, так сделаешь, просто не скажешь никому, а так я хоть
знать буду, пить мне дома за здравие или… — он коротко протянул
«эээ», задумавшись и прервавшись. — Ну, или тоже за здравие. Ты же
живой и вроде не собираешься помирать.
— Тц… — он скривился. — Я не буду этого делать.
 — Ты сделаешь это, просто втайне ото всех, — Дазай явно опёрся
руками на постель, склоняясь и заглядывая Чуе в лицо.
— Отстань от меня.
— Я-то отстану, а вот тебя нетерпение сожрёт.
— Дазай!
— Ладно, ладно, молчу, — парень вздыхает, выпрямляясь.
Неловкое молчание воцарилось. Проницательный какой. Чую, на
самом деле, съедает любопытство. Болезненно гложет в животе и
вздрагивает, покалывает, крутит. Юноша опустил голову, сжимая и
разжимая простынь в пальцах, поджав губы и думая. Дазай, проклятый
смутьян, вот ведь воду взбаламутил! Накахара теперь места себе не
найдёт, заёрзав задницей по постели и согнув ноги в коленях. Осаму
сидит рядом, шаркая своим протезом в шуршащем бахиле по полу, и
молчит. Чуя тоже молчит, вжавшись спиной в стену. Молчит, пока
Дазай вдруг не встал, скрипя своей железякой, и слепой поднимает
голову на звук.
— Ладно, пупсик, я тогда пойду. Загляну завтра, тогда
расскажешь.
— Стой! — Накахара выкрикнул это как-то неожиданно и сам
испугался, вытянув руку. Перенапряжение и волнение дают о себе
знать. Дазай молча и тут же садится обратно, как пёс, услышавший
команду.
— Что?
— Я не… уф, ладно, — Чуя сказал это с дрожью в голосе, нервно
сглотнув, и мурашки пробежались по рукам — от нервов стало
холодно. Он рвано вздохнул, касаясь рукой повязки. — Я… Дазай,
если после этого мне станет хуже, я возьму самую большую
медицинскую пилу и распилю тебя ей нахуй пополам. Понял?
— Ого, какие жертвы, — Осаму вроде как и удивился, а вроде как
и демонстративно сделал это. Такое ощущение, что он встал и
попрощался специально, для того чтобы спровоцировать Чую на такой
достаточно рискованный поступок. — Ты уверен, что хочешь это
сделать?
— Не отговаривай меня.
Накахара понимал, что поступает крайне опрометчиво и так
действительно нельзя. Мало ли, что может навредить глазам, но боже
мой, как волнительно! Чуя чувствует, что готов расплакаться, потому
что ему страшно, и сердце очень больно бьётся в груди. Ему кажется,
что в эту секунду, когда он, зажмурившись, подцепил ногтями бинт с
одной стороны, он просто потеряет сознание, но быстро приходит в
себя. Всё, нельзя отсрочить больше. Всего лишь на мгновение…
Он открывает правый глаз, прекращая щуриться.
Дазай внимательно смотрит. Ему, кажется, за Чую страшнее, чем
самому Чуе. Не двигается, остановив взгляд на открывшемся глазе, и
замечает только маленькие полоски швов на роговице и покрасневшую
склеру, будто налившуюся кровью. Такое себе зрелище. Чуя не
обращает на него внимания, он медленно повернул голову к стене, к
другой, обернулся на светлое окно, глянул куда-то сквозь Дазая. В
палате царит тишина, только на заднем фоне звуки живой больницы,
шаги посетителей пациентов, отдалённые голоса. Накахара сейчас
словно сова: у них глазные яблоки из-за своего строения не
вращаются, и для создания картины местности нужно крутить головой.
А ещё у него зрачки не двигаются. Стеклянные. Эти секунды длились
долгой и текучей каплей дёгтя, пока Чуя не моргнул. Молчит,
поджимая губы и устремив куда-то взгляд. Оуф.
— Чуя? — Дазай спросил тихо, и юноша повернул на оклик
голову. Его зрачок недвижим, хотя смотрит будто на него, — или
сквозь него, как обычно? — и глаз неестественно светлого цвета.
Осаму так и не сказал ничего, пока слепой не вернул повязку на место,
не обронив ни слова и поджав губы, сильно прижав ладонь к глазу.
— И… Как?
Накахара молча пожал плечами. Неужели ничего не?..
— Чуя, — Осаму вздохнул, стушевавшись и ссутулив плечи.
Блять. Просто блять. Неужели действительно ничего? Он медленно
коснулся пальцами его руки, а затем сжал его руку в своей. Уже
пожалел, что спровоцировал. — Я… Ох, прости, я не хотел, чтобы ты
раньше времени…
Выражение лица Чуи не меняется — он поджал губы, спокойный,
только совсем немного нахмурился. Дазай понимает, что юноша не
может видеть его взгляда, но поднять на него глаза Осаму решается
не сразу. Это уже не смешно. Совсем не весело. И не до шуток, даже
приободряющих. Чуя не может видеть, как изменилось выражение
лица Дазая.
 — Чуя… Может, твои глаза ещё просто не адаптировались? Н-не
переживай, — Осаму чувствует дрожь в руках, прикасаясь второй к
щеке юноши, и непонятно, слепого он пытается успокоить или самого
себя. — Подожди ещё немного времени, может, через несколько дней
всё будет хорошо?
Накахара так и не ответил. Всё плохо. Дазай нервно сглатывает,
выдохнув ртом, и обнимает слепого, придвинувшись ближе и положив
голову ему лбом на плечо. Это ужасно. Осаму даже не ожидал, что так
сильно падёт духом в одну долгую секунду. Чуя не обнимает его в
ответ, отдавшись в объятия, как безвольная кукла, только тихо дышит,
по-прежнему прижимая ладонь к повязке. Будто больно. Будто
скрывает ck`ps.
— Солнце, — Дазай прикрыл глаза, зажмурившись, — мне так
жаль…
Его резко бьют кулаком в лоб, и он падает на локти головой к
краю койки, испугавшись.
— Наебал! — Дазай глядит широко раскрытыми от страха
глазами, смотря, как Накахара, хоть и свёл брови к переносице, вдруг
растягивает свои губы в хитрой ухмылке, приподнимая повязку с
правого и сильно слезящегося покрасневшего глаза, и смотрит на него,
сильно прищурившись, вторую руку сжимая в кулак и хрустя
костяшками. — Господи, ну ты и урод, конечно, природа красотой
явно обделила, — Дазай вообще не понимает, что произошло, даже
боли не чувствует. Сердце от страха и непонимания бьётся. — Как же
я ждал этого момента, когда я смогу увидеть тебя, непонятное
расплывчатое пятно, и наконец-то дать тебе по ебалу!
Часть 20
Примечание к части
Часть особо ни о чём. Осталось ещё две пятницы, если только я
внезапно не умру и не прерву цепочку. (ﾉ∀`")

Он громко вскрикнул, подскочив на месте и забившись в угол.

Просто Мори зашёл как раз именно во время теста Молинью, и
Чуя с воплем «О боже мой!» соскочил с постели и прижался к стене
спиной, не понимая, что это за непонятное пятно двигается там, в
конце комнаты. Врачи, конечно, успокоили, да и сам Мори, подав
голос, стал узнаваемым и перестал быть страшным размазанным
пятном. Юноша, если быть честным, вообще был в этакой прострации,
когда на ощупь с лёгкостью назвал фигуру куба из пластика, шар,
параллелепипед, пирамиду, а стоило его хирургу снять повязку с его
глаз, парень потерялся: непонятные объёмные штуки лежали на его
постели, которые удалось рассмотреть, согнувшись и едва не
уткнувшись в них носом, только это всё равно ничего не дало. Не
угадал. Не понял. Всё было такое… странное вокруг. Цветное. Из-за
разнообразия яркостей и отсутствия темноты уже через минуту сильно
заслезились и заболели глаза, а так как тереть их запретили во
избежание расхождения швов, пришлось вернуть бинтовую повязку на
место. Пришлось вернуть, после того как в палату бесшумно зашла
Коё, а Чуя вскрикнул и подскочил на месте второй раз, увидев, как к
нему приближается очередное непонятное пятно. Только голос и
успокоил.
Папа был прав насчёт того, что Чуя просто растеряется на первом
тесте Молинью. Юноша прекрасно различал любые предметы на
ощупь, но стоило другим снять с него повязку и указать на предмет, он
тут же терялся и не понимал, куда смотреть. Что это? Что это такое
вокруг? Создавалось ощущение, что парень не может сосредоточить
взгляда ни на одном предмете, а ещё он почему-то поворачивал голову,
чтобы осмотреться, вместо того чтобы банально глянуть в сторону или
скосить глаза. Кругом одни сплошные непонятные пятна, от которых
слезятся глаза и от которых голова кружится, становится даже
страшно, ведь теряешься в пространстве. «Ничего, — седой хирург
записывал что-то в своём блокноте. — Для человека, слепого с
рождения, реакция совершенно нормальна. Уже то, что он хоть что-то
различает в пространстве, победа, а остальное придёт со временем».
Парню, конечно, интересен был тест, да, так занимательно, но на
фигуры он перестал смотреть сразу же, как только увидел их, потому
что поднял голову и больше всматривался в расплывчатые пятна,
называющие себя его родителями. Это… уф… У него собранные
позади в короткий хвост тёмные волосы и две свисающие пряди по
двум сторонам от лица, острый подбородок, халат на плечах и, эм…
тоже тёмная??? одежда с высоким воротом. Чуе понадобилось
привстать и прищуриться так, что появлялось чувство, будто глаза его
закрыты, а к отцу он приблизился так близко, что, казалось, мог
разглядеть частицы молекул в живом организме. Папа. Когда его
окликнули с другой стороны, юноша обернулся чисто из-за слухового
рефлекса, и пришлось перелезть на другую сторону койки, щурясь и
разглядывая второе расплывчатое пятно: длинные и ровные, яркого
цвета волосы, аккуратные руки, приятное лицо и обворожительная
улыбка. Мама.
Чуя понятия не имел, что слёзы на оживший глаз — это так
больно. Первые минут десять он просто пребывал в состоянии
нестояния, не понимая, что произошло и действительно ли он
различает цвета, но стабильно разговаривал с обоими родителями и
даже внятно отвечал. Что он отвечал? Он не помнит. Его накрыло,
стоило рукам затрястись, глазам — обжечься от слёзных капель, и
было очень неприятно от жжения нижних век и уголков глаз, но
юноша плакал. Перестал поддерживать беседу, чувствуя, как теплеет и
намокает бинтовая повязка, а потом всё же скривил губы, закрывая
лицо руками и прижав колени к груди. Господи, он видит. Видит.
Кажется, Озаки тоже всплакнула, обнимая сына со спины. Это, может
быть, банально и по-детски, но быть в объятиях двух дорогих людей
даже в свои девятнадцать — это чертовски мотивирует стараться быть
лучше и жить дальше. Он пытался улыбнуться, не понимая, отчего
плачет. Плакал сначала тихо, потом начал всхлипывать, вздрагивая
плечами, но на большее не способен — плакать было больно, глаза
обжигало, но Чуя не мог остановиться. Когда он плакал в последний
раз?.. Он не помнит даже. Несколько лет назад. Да, да, точно тогда,
когда забивался за диван и беззвучно ронял слёзы, осознавая, что
беспомощен и жалок, как слепой щенок, только почему-то не
утопленный в ведре с ледяной водой, а растущий в заботе и любви,
будто из него может что-то получиться, когда он вырастет.
А теперь он нормальный.
Н о р м а л ь н ы й.
Каждые четыре часа ему напоминали закапывать в глаза
специальный раствор, в состав которого Чуя даже не пытался
углубиться — хелатообразующие компоненты,
этилендиаминтетрауксусная кислота, дезинфицирующие агенты
поликвада и тимеросала, провитамины, сорбитолы, хреномитолы,
хуетамины, дохуя всего, что даже не выговоришь ни с первого, ни со
второго, ни с третьего раза, а на четвёртый плюнешь и без всяких
вопросов закапаешь, а то мало ли, вызовешь какого-нибудь демона с
одной ногой и умрёшь в муках от постоянного чтения поэм себе на
ухо. Дважды его уже гоняли в процедурный кабинет для проверки
зрения и швов, капая в глаза жгучие капли, от которых несчастные
гляделки жутко слезились и болели и от которых Чуя не вписался в
поворот, споткнувшись о ножку незанятной койки в коридоре и чуть не
растянувшись на полу. Ему, кажется, диагностировали на данный и
последующие месяца зрение на минус тридцать или сколько-то там, но
Накахара просто рад, что различает цвета в пространстве и видит
очертания предметов, если уткнётся в них носом.
Один раз ему официально разрешили снять повязку и
попробовать оглядеться вокруг. Божечки-кошечки, эти штуки вокруг
такие непонятные, но такие здоровские! Юноша, осмотрев свою
постель, встав перед ней на колени и всматриваясь одним глазом в
покрывало, второй глаз зажмурив, будто сканировал на наличие
драгоценностей, расплылся в глупой улыбке, подскакивая на месте и
задевая ногами тумбочку. Тумбочка! Милая тумбочка! Она такая…
прямоугольная и… такая классная, у неё даже ящичек выдвигается, и
его ручка такая охуительная! Такая гладенькая и прикольная.
Подоконник такой большой, а окна какие крутые! Окна — глаза домов,
через которые видно улицу, но рядом с которыми не холодно. Чуя
понятия не имел, что там на этой улице происходит, но точно знал, что
улица именно за окнами. Стекло такое прозрачное! Через него всё
видно! Охуеть! Споткнувшись о ножку койки, Чуя упал на колени на
пол, но вставать не поспешил: отмахнулся от протянутых рук
наблюдающего хирурга, всматриваясь в узор коврика под постелью.
Коврик такой классный! Охуеть!
В коридоре Чуя подлетал к несчастным незнакомым пациентам,
разглядывая их, как восковые фигуры, и радовался, как ребёнок или
щенок, унюхавший сладкое в карманах двуногого существа. Что уж
говорить, если он встал как вкопанный, когда в первый раз зашёл в
туалет и заглянул в душевую, пялясь на белый фаянс раковины и
унитаза? Эта кафельная плитка так чётко видна, божечки! А у дверей
такие охуенные ручки! Хотя двери тоже охуенные. Такие…
прямоугольные и деревянные… Гладенькие, белые. Честно, медсестра
хотела звать на помощь в усмирении чрезмерно счастливого больного,
пристающего ко всему живому и неживому, но у Чуи буквально через
минут семь сильно заболели от перенапряжения глаза, и он
добровольно вернулся сам, закрывая лицо руками и жмурясь, однако
не в силах прекратить улыбаться, как умалишённый.
Он видит.
Охуеть.
Чуя был настолько перегружен чувствами, что отказывался есть.
Втайне от хирургов он, прислушиваясь к тишине и убеждаясь, что
никого нет, приподнимал повязку с одного глаза, наклонялся к подносу
с завтраком или обедом почти вплотную и всматривался в непонятные
расплывчатые штуки, начинающие приобретать очертания и формы.
Вот эта масса непонятного, но, кажется, белого цвета на тарелке —
рис, юноша узнаёт по запаху и консистенции, ткнув пальцем в блюдо и
немного обжёгшись; вот это небольшое и круглое, тоже непонятного
цвета — яблоко, оно легко узнаётся по прикосновению и запаху, если
прижать его к носу; вот эта горячая жидкость в стеклянной чашке, в
которую пальцы лучше не совать, — чай. Накахара осматривает
завтрак за минуту и опускает повязку обратно. Во-первых, смотреть
на что-то всё ещё немного больно из-за напряжения глаз, а во-
вторых — это безумно, когда видишь десятки цветов и оттенков, но
понятия не имеешь, что это за цвета и оттенки.
К нему несколько позже прискакало его знакомое мудачьё с
железкой вместо ноги, на возмущённый вопрос о причине опоздания
заявившее, что тот вообще благодарен быть должен: «Учись прощать!
— выдохнул он на пороге, будучи в глазах юноши одним непонятным
расплывающимся пятном на фоне одного светлого пятна стен. — В
прощеньи радость скрыта. Великодушье лечит, как бальзам… — он
притащил с собой что-то многоцветное и непонятное, держит одной
рукой. — Кровь на Кресте за всех пролита. Учись прощать, чтоб ты
был прощен сам!»
— Привет страдальцам страшных больничных стен, — Дазай
смеётся, усаживаясь на постель и складывая на койку рядом с собой
притащенную поклажу. Чуя приподнял повязку и держит её одной
рукой, щурясь и то и дело осторожно утирая глаз от слёз. Смотрит.
— Что это ты тут притащил? Кого ты ограбил по пути? — Чуя
настроен скептически, но он всё равно улыбается. Дазай пришёл. Всё-
таки пришёл.
— Свои собственные закрома ограбил разве что. И банковскую
карту. Смотри, — Дазай берёт в руку что-то большое и шуршащее и
суёт Чуе прямо в лицо. Мягкое и ароматно пахнущее. Многоцветное и
в фольге. — Букет цветов прекрасной даме!
— Ты охуел, что ли, цветы в мою палату таскать? — Чуя, конечно,
аккуратно за букет взялся, прикрыв глаза, но тут же, пока Осаму
отвлёкся, замахнулся и вдарил этим букетом по кое-чьей голове.
— Забери их отсюда. Подумают ещё, что я нетрадиционный.
— Ой-ой-ой, посмотрите-ка на него, какой скромный, — Осаму
скинул халат и сдёрнул бахилу с протеза. — Не порти мне букет. Как
уйду, заберу и какой-нибудь милой медсестре подарю. Я принёс его к
тебе цвета учить, дурачок.
— Цвета учить? Ты ёбнулся? — Накахара смеётся. — Может, ещё
цифрам меня обучишь и буквам? Что говорят животные там,
например?
— Не бухти, — Дазай припрятал другую поклажу за спину,
усевшись поближе и расправив букет цветов. — В общем, глянь, — он
вытаскивает из фольги один из цветков за стебель, аккуратно подцепив
и отложив букет на койку. — Это — красный…
Чуя был счастлив. Счастлив безмерно, только не показывал этого.
Пришлось едва не в глаза пихать эти несчастные бутоны цветов, чтобы
юноша мог хоть как-то приглядеться к цветовому оттенку, да и часто
делались перерывы, чтобы прозревшие глаза отдохнули, но с
упорством Дазая и хорошим настроением Накахары за всё время
посещения, пока посетителей не стали выгонять из палат, Чуя
прекрасно запомнил основные: Каждый Охотник Желает Знать, Где
Сидит Фазан. «Охотник — оранжевый, — говорил навещающий, ткнув
Чуе в нос хризантему корейскую. — Оранжевый или рыжий.
Оранжевый — это апельсин, лепестки этого цветка, моя футболка
сейчас. А ещё твои волосы. Рыжие, как долька апельсина». Особенно
внимание Осаму заострил на «Где». «Этот люпин — нежно-
голубой, — Дазай придвинулся совсем близко, касаясь ногой ноги Чуи,
и прозревший юноша даже голову устроил на плече навещающего,
почему-то ещё и приобняв за руку, как большую игрушку. — Видишь?
Это цвет неба и цвет твоих глаз, — Осаму рассказывал спокойно, отдав
цветок Чуе в руку и наблюдая, как он внимательно всматривается в
маленькие бутоны. — Цвет твоей больничной одежды и во-он той
скатерти на твоём личном столе. А ещё это цвет твоей… — Дазай
наклонился к уху Чуи, видя, как тот заинтригован: — …ориентации».
Он получил люпином по лицу и расхохотался, пока Чуя дул щёки.
Было девять часов, когда Дазая попросили покинуть палату
больного до завтра. Парень запихнул под койку Чуи нераскрытую и
так и оставшуюся тайной поклажу с чем-то большим, но лёгким,
сказав, что всё покажет и расскажет завтра. Букет, конечно же, остался
в вазе на столе, аккуратно расправленный и поставленный благоухать.
Цветное пятно, в котором видны красный, оранжевый, жёлтый и,
естественно, зелёный. Осаму специально выбирал по разному цветку
каждого цвета, чтобы помочь. Это так… уф, заботливо. Никто не знает,
что Чуя нарушает правила и периодически приподнимает повязку, с
интересом рассматривая всё вокруг, а Дазай знает. Юноша, сидя в позе
лотоса, придержал его за рукав надетого вновь халата, когда тот встал,
и второй рукой поманил наклониться.
— Только не откусывай мой нос, — Осаму присел на край
постели обратно и готов довольно мурлыкать, когда Накахара крепко
обнял его под руками, прижавшись щекой к груди и, кажется, ломая
объятиями рёбра, но Дазай терпит. Обнимает в ответ, огладив ладонью
по спине. — Неужели ты действительно меня любишь, а, молодой
человек? — усмехается, целуя макушку.
Чуя шепчет «Спасибо», поднимая голову и касаясь губами губ,
приложив ладонь к его щеке.
Спасибо.
 Он кричал каждую ночь, когда просыпался, открывал глаза и
ничего не видел. Темнота окружала, он вскакивал на постели, в первую
свою тревожную полночь содрав повязку с глаз и с третьего раза,
ударив ладонью по стене над тумбочкой, нащупав включатель света.
Когда палату залило мягким жёлтым, а чернющие окна немного
посветлели из-за едва виднеющегося рассвета, ведь на часах —
половина четвёртого, Чуя сначала сидел в тишине несколько минут,
успокаивая биение сердце и не моргая, а потом сильно зажмурился,
ощущая боль в напряжённых глазах и слыша, как к нему вбегает
медсестра, сидящая ночью на посте. Накахара сказал, что ему
приснился кошмар, и отказался от успокоительного, ожидая, пока
медсестра завяжет ему бинтовую повязку на глаза обратно, а когда
остался в одиночестве с выключенным светом, ещё некоторое время
сидел на койке, повернув голову к окну и различая только невнятные
светлые пятна рассветного неба.
На вторую ночь, проснувшись уже в два часа и вновь оказавшись
в полной темноте, Чуя снова вскрикнул, как от кошмара, и чуть не снёс
бутылку с водой на тумбочке, судорожно нащупывая включатель света
и поднимая повязку, но в этот раз от успокоительного, предложенного
вновь появившейся на пороге палаты медсестрой, отказаться уже не
смог. Таблетки подействовали спустя минут десять, и юноша снова
забылся сном.
Третьей ночью, когда Чуя, снова проснувшись часам к трём
непонятно от чего, подскочил на койке, он постарался сдержать крик, и
в этом помог ему вновь включённый посреди ночи свет. Он приподнял
повязку, огляделся. Палата для него была сплошным светлым пятном с
едва-едва отличающимися друг от друга по цвету пятнами мебели, но
и то хлеб, как говорится. Сердце оглушительно билось, однако в этот
раз парень выпил воды из бутылки и достал пульт от телевизора в
ящике тумбочки, поставив на минимальную громкость, чтоб никого не
будить, и оставляя горящий экран просто светящимся пятном в
темноте палаты, чтобы не теряться. Эта идея спасала его в оставшиеся
ночи, и в последнюю он проснулся более спокойным, чем в тревожные
предыдущие.
Тест Молинью на четвёртый день, как и говорил отец, дал гораздо
более улучшенные результаты: с горем-пополам, конечно, но Чуя вроде
как отгадал, где из предоставленных фигур круг, где — пирамида, а
где — куб. Усложнённые фигуры из больших деталей конструктора,
предназначенных специально для теста, юноша не пытался узнать
даже наугад, взяв их с койки и приблизив к своему лицу, пытаясь
рассмотреть, но хирург заверил, что у Чуи всё в порядке и, возможно,
завтра-послезавтра он отправится домой под ответственность своего
отца. Это ведь чудесно! Парень наконец-то переоденется из этого
дурацкого больничного балахона в свою привычную одежду и выйдет
на улицу. Улица! Это солнце, небо, деревья, асфальт и люди, на
которых можно тайком поглядеть из-под повязки. К приходу родителей
он был не только в прекрасном расположении духа, но ещё и посреди
палаты оказался, согнувшись в три погибели и разглядывая фрукты в
вазе, уткнувшись носом в апельсин. Чуя всё ещё путал оранжевый и
жёлтый, голубой и синий, фиолетовый и розовый, зато монохромные
цвета угадывал без проблем. Больше всего ему почему-то запомнились
зелёный и красный, и это, наверное, из-за того, что стебли цветов в
букете были сплошь и рядом зелёные, а самый большой цветок —
мак — был красным. Говорят, что если хочешь что-то спрятать, то
спрячь это на самое видное место, ведь никогда больше эту вещь не
найдёшь, но с Чуей это правило не сработало — красный мак и
зелёные лепестки больше всего бросались в глаза.
На вопрос, откуда у Накахары цветы в вазе, юноша отмахнулся и
ответил, что, наверное, он «кому-то понравился в этом госпитале, вот
медсёстры мне и принесли букет вчера вечером». Врёт и не краснеет,
ай какой молодец.
Дазай приходил, после того как уходили оба родителя. Он будто
приходил раньше и выжидал минут десять, чтоб не пересекаться с
охраняющими принцессу драконами, а потом заявлялся, пиная дверь
своей железкой и ступая на порог, обязательно что-нибудь притаскивая
с собой: сладкое, фрукты, какую-нибудь забавную хреновину.
Литератор понимал, что Чуе, скорее всего, заново придётся различать
буквы на глаз и писать, но, наверное, раз юноша умел и со слепотой
чиркать что-то на бумаге, много времени переучиться у него не займёт.
На четвёртый день Осаму застал Чую стоящим возле раковины на
стене, опирающимся на неё руками и уткнувшимся носом в зеркало, со
сдвинутой с одного глаза наверх повязкой. Парень вздрогнул, когда
входная дверь хлопнула, а на пороге появилось непонятное пятно, но
от голоса пришло успокоение. «А, это ты. Явился не запылился. Иди
сюда», — Накахара резко подтянул Дазая за футболку, различая в цвете
её ткани синий, в ткани халата — белый, а сам приподнялся на носки,
ткнувшись лбом Дазаю в лоб и переносицу. Осматривает придирчивым
взглядом, будто оценивает состояние какой-то статуэтки, водит
большим пальцем по щеке и бровям, слегка тянет Осаму за уши вниз,
всматриваясь в волосы и ероша их пальцами. Дазай даже голову в
плечи втянул, нервно сглотнув.
— Я понимаю, что ты безумно скучал по мне, — Осаму
усмехнулся, не сопротивляясь и чувствуя себя подаренной ребёнку
игрушкой, — но хоть бы дверь мне закрыть дал, а то на пороге
целоваться как-то…
— Ебало на ноль, будь ласков, — Чуя прищурился, схватив Дазая
за щёку и оттягивая кожу пальцами, отпустив. Он вдруг берёт его лицо
в ладони, и Осаму пришлось немного согнуть колени, чтобы юноша к
нему не тянулся. Светло-голубой, но больше не такой безжизненный
взгляд строго смотрит в глаза, Чуя уткнулся носом в нос. — Твои глаза
и волосы. Что это за цвет?
— Ну-у-у, вообще он называется коричневым… Э? — Осаму как-
то не ожидал, что Накахара, проведя пальцем по его губам, вдруг
надавит на нижнюю и оттянет пальцами, рассматривая зубы. Ну
охренеть теперь, Дазая как лошадь при покупке разглядывают. Его
вдруг взяли за нижнюю челюсть и резко раскрыли ему рот, и теперь
парень ощущает себя на приёме у стоматолога.
— От тебя кофе несёт и мятной жвачкой, — Чуя с щелчком зубов
о зубы захлопнул Дазаю рот, поощрительно чмокнул в губы, мол,
свободен, и отпустил его лицо, зато провёл ладонями по плечам и
вдруг поднял руки Осаму вверх, схватив за локти, подвигав ими.
Пошаркал ногтем по бинтам. Посмотрел, едва не проводя носом по
всей длине руки от плеча от запястья, дошёл до ладоней, пальцев,
пощупал, отпустил. Деловито отряхнул руки и направился к столу.
Осаму даже не сказал ничего. — У тебя не размах рук, а лопасти
вертолёта какие-то… Коричневый, значит?
— Хех. Цвет коры дерева, орехов, верескового мёда и
шоколада, — Осаму потёр пальцами подбородок и прошёл следом за
Чуей, отодвигая один из стульев с мягкой сидушкой и усаживаясь. Его
только что осмотрели, как придирчивые родители большую игрушку в
подарок своему ребёнку. — Но вообще-то коричневые волосы принято
называть каштановыми, людей с коричневыми волосами — шатенами,
а коричневые глаза — карими. И у тебя волосы тоже не оранжевые, а
рыжие. Люди с чёрными волосами, как у твоего любимого папочки, —
брюнеты, а с такими, как у твоей матери, которые не входят в понятие
обычного скудного разнообразия цветов волос, я бы называл или
отдалённо напоминающими рыжих, или просто выкрашенными.
— Можно придавать другой цвет своим волосам? — Чуя садится
на другой стул, потягиваясь руками вверх.
— Ты удивишься, но и линзы на глаза существуют не только для
улучшения зрения, но и цветные. Захочешь себе зелёные глаза — носи
линзы. Хотя, конечно, на твоём месте я бы глаза вообще не трогал. А
вот волосы ты можешь выкрасить в… голубой, например. Чтоб все
знали, что особенный мальчик.
— Ишь ты, умник нашёлся, — Чуя легко пнул Дазая по коленке
носком, и вдруг его как осенило: — Слушай, ну-ка поставь свою ногу
киборга на стул.
Осаму ничего не отвечает, сгибая ногу в колене и стуча железкой
по сидушке, и Чуя придвигается на своём стуле поближе, наклоняясь и
хватая протез рукой. Холодный и гладкий. Чёрный цветом и с ярко-
зелёными полосами по бокам: «Такой яркий оттенок зелёного можно
назвать люминисцентным или кислотным», — сказал Дазай как бы
между делом. Пришлось наклониться, разглядывая основу,
заменяющую берцовую кость, и она чуть-чуть шершавая, но лёгкая,
крепится на месте коленной чашечки и больше похожа на наколенник.
Основная же часть, привинченная к наколеннику, плоская,
сантиметров пять-шесть в длину, гладкая и абсолютно чёрная, в виде
своеобразного крюка — такой себе пружинный механизм на
бесшарнирной основе, характерный для спортивных протезов. Эта
штука смотрелась забавно. Интересно. Цепляюще. Крайне сложно не
заметить, если только ты не слеп.
— Теперь я понимаю, — Чуя усмехается, выпрямившись, и Осаму
ставит протезированную ногу на пол, — почему ты удивился, когда
при первой нашей встрече я и словом не обмолвился про твоё
механическое копыто, шарнирная ты куколка.
— На одной полке в магазине кукловода стоять будем, марионетка
с выколотыми глазами, — Накахара на это недовольно фыркнул,
поставив одну ногу на стул и сложив руки на колено, видя, как пятно
под названием Дазай встало со стула и отошло к больничной койке со
скомканными одеялом, нагнувшись и вытаскивая из-под неё свой
большой пакет, оставленный там вчера. Поставил возле себя,
вернувшись на место.
— О, я и забыл, что ты прятал свои запрещённые вещи у меня.
— Не беспокойся, это не наркотики, — Дазай вдруг вытащил из
своего зелёного пакета что-то небольшое, но лёгкое и вообще
непонятное, вытягивая руку и утыкая Чуе эту штуку прямо в лицо. Она
мягкая и… мохнатая. Юноша хватает руками непонятную херню,
сжимая и чувствуя набитый в штуку плюш. Щурится. — Познакомься,
это плюшевый кот Вискерс.
— Ты какого ребёнка по дороге ограбил, чудила?
— Свою кладовку разгрёб. Не бухти, будем учить животных.
Итак, это — котейка…
Мягкая собака, плюшевая лошадь, блестящая рыбка и даже
игрушка-краб. Они все такие цветные и забавные. Плюшевый попугай,
мягкая лиса, мохнатый кролик, маленькая пучеглазая сова без одного
глаза и ворсистая мышь — Чуя сразу вспомнил, что у него в детстве,
кажется, тоже был плюшевый заяц с такими же длинными ушами, как
у мягкого кролика. Дазай, видимо, не выбрасывал свои старые мягкие
игрушки, а прятал в коробках в кладовке, и кто ж знал, что ему
взбредёт в голову насчёт них спустя столько лет? Чуя уткнулся носом в
небольшую пластмассовую фигурку оленя без одного рога, всё равно
не в силах разглядеть морду, но общее очертание понял — лошадь,
только с рогами. «Чуя, зачем ты так усердно разглядываешь? Это же
твоё отражение», — после сказанного Дазай получил плюшевой рыбой
во лицу.
Они подрались сначала игрушками: прозревший оборонялся
Вискерсом, пока терпел нападение мягкой лошади, а затем на Дазая
напала плюшевая псина, заодно надавав по плечу совой без глаза. Они
смеялись, как дети, когда плюшевый краб пролетел над головой Осаму,
стукнулся в стену и отрикошетил прямо в мягкое кресло,
перевернувшись спинкой вверх и оставшись там сидеть, будто так и
было. Противостояние было жестоким, пока не перешло на койку, на
которую Осаму рухнул животом вверх, признавая поражение и смеясь,
но всё равно отпихивая от своей шеи мягкого попугая с
растрёпанными перьями — Чуя улыбался, строя из себя злобного и
стоя сверху, пока Дазай молил о пощаде: «Пощади меня, боже, избавь
от оков! — хохочет, роняя руки ладонями вверх и принимая
поражение. — Их достойны святые, а я не таков». Накахара, конечно,
душил шуточно. Он вообще в последние дни в хорошем настроении, и
ничто его не омрачает, даже процедуры и хирурги с их каплями в глаза
и проверкой зрения. Плюшевый попугай отброшен в сторону, оба
тяжело дышат, улыбаясь, и прозревший сильно щурится одним своим
глазом, осторожно утирая слёзы и жмурясь. Да простят его всевышние
за грехи его от любопытства, аминь.
Накахара сполз с Дазая, усевшись на краю кровати, пока
поверженный остался лежать с придурошной улыбкой на морде,
согнув ногу в колене и сложив одну руку на грудь, и, знаете, так
захотелось вдруг… Чуя наклонился, улыбаясь, ткнулся лбом в лоб,
чтобы разглядеть хотя бы очертания зрачка, шумно выдохнул носом и
коснулся губами губ. Языком — к кончику языка, вжавшись губами в
губы. Осаму обнимает его за шею, как девочка, ей-богу, и поцелуй
выходит долгим, но лёгким — литератор натянул повязку из бинтов
Чуе обратно на глаза, продолжая целовать, и отвлекла их от внезапно
накатившей романтики в стенах больницы захлопнувшаяся в палату
дверь. Неловко вышло. Бедняга тот, кто увидел, но Накахаре впервые
как-то всё равно: он поднял голову, как встревоженная собака,
прислушался к тишине, подумал на невовремя заглянувшую медсестру
и снова наклонился, нащупывая большим пальцем губы и снова целуя.
— Чуя, знаешь, — Дазай перевернулся на живот, задрав кверху
ноги и подпирая подбородок ладонями, когда они выдохлись и просто
разлеглись на постели — прозревший больше не снимал повязки с глаз
и улёгся головой Осаму на спину. — Я подарю тебе плюшевого петуха.
— Ты обещал мне и трусы с овечками подарить, и что только не
обещал, — Накахара лениво потягивается руками вверх и шмыгает
носом.
— А помнишь, ты мне тоже обещал кое-что, если прозреешь?
Чуя сначала не понял, о чём речь, и хотел переспросить, но потом
в голове щёлкнул последний день перед новой жизнью, когда он сдуру
ляпнул, что выебет Осаму, если всё останется, как прежде, а если, мол,
всё изменится, тогда кое-чей рот будет осквернён. Охохо, а пари-то
выиграно как раз за Дазаем. Блять! Нельзя сгоряча давать обещаний,
ой нельзя. Юноша нервно сглотнул и приподнялся, отполз к подножию
койки, усевшись, нахмурившись и скрестив руки на груди.
— То, что было сказано не очень здоровым человеком, нельзя
воспринимать всерьёз.
— Да ну? Ты — и не очень здоров? Не смеши мою стальную
ногу, — Дазай зашуршал, поднимаясь и, видимо, становясь на
четвереньки, подползая к прозревшему вплотную. Чуя повязку не
трогает и снова полагается на слух, который, кстати, его ни разу в
жизни не подводил. — В здравом уме ты был, когда обещал, не
отпирайся.
— Твою же мать, Дазай, — Чуя кладёт ладонь на приблизившееся
лицо и отпихивает подальше. — Имей совесть, а не меня и не сейчас.
Как у тебя вообще язык поворачивается сказать такое человеку,
находящемуся на лечении? Безбожник.
— И кто это мне тут запел про совесть и про лечение? — Дазай
фыркнул, целуя ладонь и усаживаясь на койку, судя по скрипу протеза
и самой кровати. — Да попробуй тебя кто инвалидом назвать, ты же
сам ему зубы кулаком пересчитаешь и отправишь не только в пешее
эротическое, но ещё и в реанимацию. Себя-то ты бить не
собираешься?
— Отвали. Время приёма уже заканчивается, зато скоро начнётся
комендантский час, детям нельзя гулять на улице так поздно, тебе пора
домой.
— А когда одному рыжему ребёнку пора будет домой? — Осаму
спускает ноги вниз, вставая. — Или ты тут теперь навечно заточён?
— Ха-ха, смешно, — Чуя вытянул ноги на койке и слегка пнул
Дазая по коленке. Пнул чисто символически. — Ну… Может быть,
завтра вечером. Или послезавтра утром или днём. Уже скоро, не
волнуйся. Попей пустырника, успокой нервы.
— Ой-ой-ой, заботливый какой, — Осаму усмехается, отходя от
постели и забирая с собой мешок с плюшевой армией обучающих
солдат. — Эй, ты, — Чуя поворачивается на оклик, и ему в живот
прилетает что-то мягкое. На ощупь это плюшевая рыба. — Оставляю
тебе твоего друга, раз я у тебя скумбрия.
— Она полетит в следующий раз тебе в голову, шутник, — юноша
встаёт на пол, оставляя игрушку на кровати и доходя до двери, у
которой уже стоит его поздний гость. — Иди давай. Я всё ещё слышу
тебя здесь.
— А как же прощальный поцелуй в щёку? Ты так давно обещал
мне его! — Осаму делает вид, что ноет, и не хватает ему только ногой
топнуть и на пол завалиться, начав бить по нему руками и рыдать.
— Ну пожалуйста.
Подходя к Осаму ближе, Накахара, на самом деле, слышит его
сердцебиение. Да, слух у слепого остёр, как у охотничьей гончей, но
вместо того, чтобы вгрызться в грудину зубами, юноша просто на
мгновение вслушивается, положив ладонь Дазаю на грудь. Всего лишь
несколько секунд, но Чуя прекрасно чувствует, как бьётся чужое
сердце — не заходится в истерическом ритме, но чуть-чуть быстрее
обычного. Влюблённый щенок.
— Какое же ты капризное животное, — Чуя вздыхает, нащупывая
его руку и дёргая вниз, чтобы наклонился — сам же просит, так
неужели Накахаре нужно к нему тянуться? Второй рукой коснулся
щеки, уже заведомо зная, где губы, и целуя их уголок. — Всё,
свободен. Прощаешься, будто мы с тобой как минимум полгода
видеться не будем. Сам же прискачешь ко мне завтра или сюда, или
домой.
— Обязательно прискачу.
Дазай как ребёнок, но с ним необъяснимо комфортно. Пошли в
задницу эту предрассудки, Чуя уже не стесняется того, что целовал
этого мудака и ложился под него. Он помнит эти коричневые карие
глаза, глядящие с удивлением, эти расплывающиеся от хренового
зрения полоски пушистых ресниц, эту пушистую коричневую
каштановую чёлку цвета шоколада и эти приятно пахнущие, мягкие
пушистые волосы, немного неопрятно уложенные и вроде не длинные,
а вроде и короткой стрижкой не назовёшь — оброс щеночек. У юноши
этот образ лица Осаму перед глазами стоит, когда он ложится спать в
обнимку с этой дурацкой плюшевой рыбой под тихие звуки
телевизора, чувствуя жжение в глазах от капель вечерней процедуры,
но боже мой, Чуе кажется, что Дазай бесконечно милый. Хуй кому
достанется этот мудак, он теперь только возле Накахары будет.
Последний день, день выписки, был суматошным. Мори с самого
утра оказался в стенах больницы, вот только Чуя узнал о
местонахождении отца здесь только ближе к обеду — конечно, куда
там, когда такая интересная стряпня на подносе на тумбочке, которую,
казалось бы, рассматривай да рассматривай. Юноша почему-то больше
всего залипал на бледный узор одеяла, зажмурив один глаз и поднеся
кусок простыни к лицу, словно сканировал. Честно, как ребёнок:
обычные вещи виделись просто нереально классными, которые
хотелось только трогать и трогать, смотреть, разглядывать, запоминать.
Чуя был в таком состоянии, будто он куда-то вечно торопился: схватит
что-нибудь с подноса, посмотрит, переключится на скатерть стола и
фрукты, потом уткнётся лицом в немного увядший букет, вспоминая
цвета, потом подскочит к зеркалу и снова начнёт себя рассматривать.
Своё лицо Накахара почему-то всё никак не мог запомнить, всё водил
пальцами по щекам и изгибам, по губам, приподнявшись на носки и
стараясь максимально приблизиться к отражению, растрёпывал и
причёсывал свои волосы, убирал в хвост, снова распускал. С каждой
причёской юноша словно нового человека видел и не понимал, как так.
Стоило ему отойти буквально на шаг, он прекращал не то что себя в
зеркале видеть, он зеркало-то из поля зрения терял, лишь
ориентировочно зная, что оно там, впереди, над раковиной. Господи,
видеть — это восхитительно, хотя мозг всё ещё по привычке в
основном реагирует на прикосновения и звуки. Зрительные нервы
запаздывают с реакцией. Значительно запаздывают, но это ничего. Чуя
надеется, что через полгода у него всё восстановится до приемлемого
зрительного восприятия.
Когда дверь распахнулась и на пороге появилось непонятное
пятно, юноша снова вздрогнул и вжался спиной в стену, слишком
запоздало надевая повязку на глаза обратно, но голос отца успокоил.
Мори сначала вздохнул, сказав, что повязку снимать нельзя, затем
извинился за то, что не постучал, предупреждая о своём визите, потом
спросил, как самочувствие, и наконец объявил, что юноша может
одеваться. Одеваться! Боже! Чуя забыл, что у него с собой, вообще-то,
в тумбочке одежда лежит, а что это значит? Это значит, что он может
рассмотреть и её. Юноша чуть за свою же ногу не запнулся, садясь на
колени возле постели и на ощупь — по привычке — ища пакет на
нижней полке. «Будь осторожнее, не расшиби себе лицо, — Мори всё
ещё стоял у порога. — Я заберу твою выписку и буду ждать у выхода
из отделения». Мори специально не сказал, что мог бы подождать
прямо у палаты, и это просто по причине того, что парень должен
учиться сам ориентироваться в пространстве — даже если ему руки
связать, он всё равно умудриться снять повязку хотя бы с одного глаза,
поэтому запрещать ему что-либо бесполезно. Даже Огай, как врач,
понимает это. Пусть юноша всё разглядывает. Он что-то увидел
впервые за девятнадцать лет, так зачем запрещать?
Футболка Чуи самому Чуе не понравилась. Она оказалась чёрной
с каким-то непонятным серым принтом, который юноша так и не
разглядел, но чёрный автоматически стал цветом нон-грата, нет, нет и
нет, ужасный цвет. Его джинсы такие… синие и классные, что просто
о-о-о боже, как же это круто. Чуе кажется, что он часами может
разглядывать любую вещь, но время не ждёт: он скидывает с себя
светло-голубую больничную одежду, останавливая на ней взгляд
одного глаза, не скрытого повязкой, а затем встряхивает головой и
одевается в своё повседневное. Его кеды оказались красными.
Красный — такой классный цвет! Все яркие цвета вообще охуенные и
классные, Чуя полюбил их на подсознательном уровне. Конечно, он
понятия не имеет, что видит все цвета гораздо более тусклыми и
далеко не тех насыщенных оттенков, но даже это ему в радость. Мир
приобрёл цвета и очертания!
Чуе было всё равно, что он задел коленкой угол стены, приподняв
повязку с левого глаза и смотря исключительно под ноги. Он случайно
столкнулся с молоденькой медсестрой чуть ниже его ростом,
извинился за невнимательность, но в порыве радости внезапно обнял
её, абсолютно незнакомую девушку, покружил, поставил на место и
побежал на выход. Бежать было чревато, но юноша вовремя
остановился, еле разглядев пятно в виде человека, который, кажется,
был папой. Да, он. Огай подошёл ближе, положив руку на плечо и
сказав, что кое-кому, вообще-то, нельзя снимать повязку, на что Чуя
только грустные глаза состроил.
— Прости, пап, но я не мог не трогать её, — юноша в неловкости
потирает шею, послушно опуская повязку на глаза. — Я больше не
буду.
— Конечно же не будешь, — Мори прекрасно понимает, что
парень говорит это так, чисто для формальности.
Ему разрешают разглядеть машину на улице, от которой Чуя
оказался в восторге. Машина такая классная, божечки-кошечки!
Нелюбимого цвета, правда, но всё равно. А сиденья какие! Накахаре не
сказали, что, вообще-то, повязку нужно вернуть обратно, и парень
одним глазом всю дорогу пялился в окно через стекло — открывать
нельзя, чтобы никакой сор и никакая пыль не дай бог попала в глаза.
Но даже через стекло всё было охуенно. Зелёные пятна — это деревья,
да? Деревья! А серое? Дорога? Асфальт? А эти огромные более-менее
цветные пятна? Это дома и здания! Чуя чувствовал себя ребёнком в
Диснейленде, перескакивая по задним сиденьям от одного окна к
другому. Казалось, он даже моргать боится, чтобы не пропустить
ничего. По пути машина остановилась, и Накахара подумал, что всё,
приехали, но нет: то была оптика, как сказал Мори, в которой по
рецепту должны выдать приготовленные четыре дня назад линзы для
очков. Накахаре строго наказали сидеть в машине, потому что ветрено
и нельзя, чтобы что-то попало в глаза, но он был не против, он просто
продолжал глазеть на всё вокруг через оконные стёкла, не веря своим
глазам. Всё казалось нереальным. Казалось сном. В какой-то момент
Чуя даже ущипнул себя за руку дважды, но нет, он не проснулся в
привычной темноте, он продолжил различать цветовые пятна. Ха…
Так, возьми себя в руки, парни не плачут, блять.
Мори пришёл через десять минут, отдав очки в футляре сыну,
чтоб рассмотрел. По словам отца, Чуя должен будет ходить в повязке
на глазах ещё две недели, но очки эти он обязан будет надевать каждый
раз, когда правило бесперебойного ношения повязки для Чуи
действовать перестаёт и когда ему вдруг захочется тщательнее всё
рассмотреть. «В этих очках ты проходишь достаточно долго, потому
что они тёмные, — юноша даже не подозревал, что бывают другие и
разве они отличаются по цвету? — На улице ты вообще не должен их
снимать, но выходить в них можно. Твои глаза слишком чувствительны
к ультрафиолету солнечного света, так что не обессудь». Накахара
готов был хоть в очках на пол-лица ходить и в самых уродливых, лишь
бы мог видеть в них. Линзы толстенные, с полпальца толщиной, но
Чуе вообще всё равно. Он готов их присверлить к своему лицу и
никогда не снимать, зато всё видеть. Очки-очки-очочки, божечки-
кошечки. Сокровище. За попытку украсть самостоятельно руки
негодяям перегрызёт и перемолет в мясорубке.
…Попав домой, он очень долго стоял на пороге, оглядываясь и
присматриваясь к обоям, к двери, к трельяжу и к своему отражению.
Коё и Мори обнаружили Чую в его комнате на его диване, сидящим в
обнимку с оторванной грушей и плачущим. Рядом с ним возле
подушек откуда-то взялась игрушка мягкой синей рыбы. На вопрос,
что же юношу так расстроило, Накахара, всхлипнув, ответил, что эта
груша слишком красивая по цвету, чтобы её бить.
Его комната такая уютная: светлые пятна дивана и кресел,
коричневые обои (кофейные, на самом деле, но юноша не знает такого
оттенка) с витиеватым узором, его светло-оранжевая малышка-гитара,
которую Чуя едва не обнял, как грушу, только по струнам пальцами
провёл, его красные подушки, его тёмно-коричневый стол и горы книг
в разных обложках. Накахара просто уселся на пол, сгрёб книги со
стола на пол и разглядывал их цвета. Озаки ничего не сказала насчёт
того, что Чуя совсем сбросил повязку с лица и надел свои очки,
уткнувшись в книгу лицом и, видимо, пытаясь хоть что-нибудь
прочесть, но буквы… Буквы очень тяжко воспринимались зрительно.
Юноша не понимал, что написано, без закрытия глаз и написания слов
на листке вслепую, потому он намеренно закрывал глаза и писал так,
как раньше, и только после этого начал более-менее ориентироваться в
названиях. Выс-ша-я ма-те-ма-ти-ка. Ал-го-рит-мы. У-рав-не-ни-я…
Боже! Читать так охуенно. Чуя всхлипнул, подушечками пальцев
аккуратно убирая слёзы и иногда сильно жмурясь, когда глаза
начинали болеть. Нет, плакать нельзя, это уже перебор. Остальные
мелкие буквы читать крайне тяжело, многие символы непонятны, но
парень просто рад, что видит цвета и названия. Ой. Что это? На
форзаце высшей математики напряжённые глаза внезапно заметили
что-то выделяющееся из всего чёрного мелкого текста. Какую-то
надпись сбоку витиеватым крупным почерком, очень отличающимся
от шрифта. Откуда? Что? Чуя никогда в пособиях ничего не писал. Ему
пришлось написать весь алфавит на листке, закрыв глаза, чтобы
понять этот почерк и эти буквы, но, кажется, через пять минут
прочесть-таки смог: «Ты мне нравишься».
Когда-то, ещё по весне, Чуя забыл в универе своё пособие по
матану на подоконнике, убегая от Дазая, и спустя недолгое время
Осаму вернул ему его же книгу в целости и сохранности, а Накахара
тогда ещё и понять не мог, что с Дазаем не так, ведь не мог он вернуть
что-то Чуе принадлежащее совершенно не испорченным. И вот.
Пожалуйста. Юноша чисто физически не мог тогда прочитать, а
теперь… Несколько месяцев прошло. Парень сидит на полу и
непонятно чему глупо улыбается. Так мило.
Он боялся уснуть. Дазай позвонил ему поздно вечером,
интересуясь, как там его рыжий провидец, на что получил ответ: «Я
вижу, что ты у меня по воде забегаешь, когда я приду отвешивать тебе
по самое не балуй, святой мученик». Чуя чувствовал, что не
испытывал ни капли гнева или грусти в последние несколько дней.
Больница, конечно, была не самым прекрасным воспоминанием, но
именно там, на больничной койке, он испытывал невообразимое
счастье, когда впервые увидел что-то помимо темноты в палате и когда
наебал Осаму, поджимая губы, чтобы скрыть улыбку. Он не видел
тогда лица Дазая вообще и не понимал, что перед ним, но различал по
движению, что перед ним кто-то есть, удачно попав кулаком по лбу. Он
чуть не расплакался тогда перед ним, постаравшись стойко выдержать
нахлынувшие эмоции, и удалось ему это, скорее, из-за того, что юноша
вообще не осознавал, что вокруг него творится, и чувствовал сильное
головокружение от обилия ударивших по чувствительным глазам
цветов. Оба разговаривали по телефону до часу ночи, и Чуя признался,
что боится спать. «Мне… Мне кажется, — он сидел на диване, потирая
повязку на глазах, завязанную Мори, — что я могу проснуться и…
снова потерять всё то, что вижу. Я не хочу закрывать глаза и
погружаться во тьму».
— У тебя всё будет в порядке, не очкуй, очкозавр, — Дазай
усмехнулся, и будь он рядом, Чуя бы точно прописал ему в лоб пяткой.
— Что мешает спать с включённым светом? Найди какой-нибудь
ночник и ориентируйся на свет, если так боишься.
— Сейчас бы в девятнадцать лет с ночником спать, отличная
идея, — на самом деле, Накахара отметил про себя, что мысль вполне
себе логична, нужно её запомнить. — Но мне всё равно кажется, что
я… ну… Что я снова могу проснуться, открыть глаза и ни зги не
увидеть.
— …В поле не видно не зги, кто-то зовёт: «Помоги…» —
мечтательно начал Осаму на том конце провода, и Чуя решил не
перебивать. — Что я могу? Сам я беден и мал, сам я смертельно
устал… как помогу?..
— Беден он и мал, как же, — Накахара, усмехаясь, цыкнул,
обрывая Дазая от его стихотворных флешбеков. — Состоятельная ты
шпала. Был бы бедным, у тебя бы вместо твоего протеза-
попрыгунчика была бы деревянная палка, как у пиратов. А что?
Матерящийся попугай у тебя есть, а за морское чудовище ты сам тоже
вполне сойдёшь.
— А ты тогда кто? Капитан вражеского корабля, похищенная
мной принцесса или сокровище?
— …Похоже, морским чудовищем, потопившим твой корабль и
сожравшим тебя, буду я.
Когда Дазай понял по сонной речи, что Чуя засыпает, он мягко
подвёл разговор к очередной поэме, и Накахара даже не буркнул
ничего в ответ, наверное, улёгшись на диване и положив телефон
рядом, слушая: «Во сне я вновь стал юным и беспечным. С холма, где
был наш деревенский дом, сбегали мы по тропкам бесконечным, рука
в руке, с тобою мы вдвоём… — юноша спокойно закрыл глаза, слушая
вполуха и прижав почему-то к себе рукой эту дурацкую плюшевую
рыбу. — Что за сложение у этой крошки! Глаза его, как моря синева —
точь-в-точь русалка, а какие ножки! В нём сила с красотою сплетена…
— Чуя не вникает в то, что говорит Дазай, а Дазаю ничего не стоит
заменять слова в поэмах и прозах на свой лад. Прозревший засыпает,
слыша отрывки уже сонным разумом: — Как речь его умна и
непритворна… любое слово разуму покорно… не грежу я, любовь не
ослепляет… но что-то в нём мне душу исцеляет… Я, весь дрожа, к
руке его приник, и лилию, не зная, что со мною, я дерзостно
протягиваю вмиг, воскликнув, чтоб навек он был со мною… Увы,
неведом до скончанья века остался для меня его ответ: я вдруг
проснулся — немощный калека, прикованный к постели столько лет.
Спокойной ночи. Люблю тебя».
Коё пришлось вскочить с постели полтретьего ночи, когда Чуя
вскрикнул в своей комнате, и сын с матерью столкнулись в дверном
проёме, стоило им обоим одновременно и чисто рефлекторно
потянуться руками к включателю света — юноша заметил его на
ощупь, когда заходил в комнату и тронул стену. Парень был взъерошен
и напуган, и женщина, к слову, испугана была не меньше, на суматоху
поднялся сонный Мори — Накахара понял это по приближению
расплывчатого пятна к нему. «Коллеги говорили мне, что ты кричал по
ночам от плохих снов. Тебя действительно мучают кошмары?» —
спросил мужчина, опираясь плечом о стену. «Выпьешь снотворного
или успокоительного?» — Коё стояла рядом, пока Чуя приходил в себя.
Он снова увидел перед глазами темноту, когда внезапно проснулся
средь ночи и чуть инфаркт не схватил. Плохо он видит в темноте,
очень плохо. Вернее, вообще ничего не видит. Юноша заверил, что с
ним всё в порядке, и снова выключил свет, но долго ещё лежал с
телефоном в руке, нажимая на одну-единственную кнопку и включая
экран заново, стоило тому погаснуть. Источник видимого света
помогал успокоиться, а через пару часов за окнами уже забрезжил
серенький рассвет.
Дазай явился как по расписанию точно тогда, когда Чуя, сидя на
кухне, забравшись на стул с ногами, напялив свои толстенные очки на
нос и постоянно придерживая их пальцем, с широко раскрытыми
глазами пялился на миску с хлопьями, заливая в плошку молоко. Оно
было такое… белое и… текло такой сплошной белой полосой, и
жёлтые точки хлопьев так погружались в молоко и плавали на
поверхности, а ложка была такая классная и серая, а кухня вообще
была топовая: оранжевый кафель, белый холодильник, деревянный
круглый стол посреди, бело-оранжевый кухонный гарнитур. Во всё это
Чуя уткнулся носом, чтобы рассмотреть, и он чуть не обжёгся
чайником, когда рассматривал и его. На самом деле, проснулся он
рано. Он с разных сторон в сотый раз разглядывал плюшевую рыбу,
вертя её перед своими глазами, пялился на свои домашние шорты с
майкой — обыкновенные синие шорты и белая майка, — поднял с
пола свои тапочки и щупал их, светло-фиолетовые, мягонькие и такие
цветные. Выглядело со стороны, конечно, странно, но Чуе было
плевать. Он только взял в рот ложку еды, опуская повязку на глаза и
снимая очки, как раздался звонок в дверь. Юношу, к сожалению,
опередил его отец. Юноша, на самом деле, даже со стула не поднялся,
очарованный цветными пятнами непонятных предметов вокруг.
Конечно, куда тут до открывания двери, когда в воспоминаниях такая
великолепная красная зубная щётка и бело-чёрная плитка ванной
комнаты…
— Какая приятная встреча, — Накахара услышал голос товарища.
Льстивый и не очень дружелюбный. Дазай обращается к Огаю. — Не
ожидал увидеть вас на пороге вашего же дома, ведь, казалось бы,
виделись недавно.
 — Здравствуй, Дазай, — Мори не уступает в интонации, а Чуя
сидит на месте и не двигается, подслушивая. — Не думал увидеть тебя
так быстро, мне и прошлой встречи хватило.
— В любом случае спешу вас обрадовать, Мори-доно, я всего
лишь к вашему сыну заглянул.
— Ты слишком самоуверен, — Огай вздохнул, но, кажется, от
двери так и не отошёл. — Глазам Чуи необходим покой. С тобой ему
покоя не будет.
— С вами тоже, — Дазай кашлянул на этой фразе, на подъёб
уловлен. Чуя, слыша это, усмехнулся против воли и чуть хлопьями не
подавился. Кажется, он выдал своё местонахождение кашлем.
— Неужели вы так сомневаетесь в моих благих намерениях, что
считаете, что я буду калечить вашего сына? Мы всего лишь гуляем.
Всего лишь!
Накахара не видел, как многозначительно посмотрел его отец на
протезированную конечность Осаму и снова поднял на него взгляд,
приподняв бровь: «Калечить? Ты серьёзно?» — читалось в глазах.
Дазай на это только пожал плечами, неловко улыбнулся, шаркнул
ногой и…
— Ну пожалуйста. Я буду с ним осторожен. Обещаю смотреть за
ним. Клянусь своей здоровой ногой.
— Дазай, ты будто щенка у своих родителей купить
выпрашиваешь, — Мори нахмурился, потирая пальцами переносицу.
— Ладно, будь по-твоему. Проходи и спрашивай у Чуи сам, но, если он
оторвёт тебе твою здоровую ногу за нарушение личного пространства
и ни минуты покоя, я не буду снова лечить тебя.
Чуя только раздосадованно пальцами щёлкнул и встал со стула,
отправляя посуду в раковину и, согнувшись, залипнув на течение
воды, приподняв повязку с глаза. Такая гипнотизирующая струя… Ого.
Осаму вёл себя совершенно спокойно. Поздоровался, как и всегда,
воспользовался моментом отсутствия надзирания за ним родителями
Накахары и шлёпнул юношу по заднице, за что получил локтем в
печень и ойкнул. «Выйди отсюда, не позорь меня перед
родителями», — Чуя бережно, как будто это драгоценный алмаз,
отложил свои очки на стол в своей комнате, поправил повязку и с
уверенностью разгоняющегося на корриде быка вытолкнул Дазая из
комнаты, а затем и за порог вон, чтобы закрыть за ним входную дверь
и спокойно переодеться. Выгнанный, кажется, запнулся о порог,
потому что после этого он тут же начал своё заунывное: «Когда теряет
равновесие твоё сознание усталое, когда ступеньки этой лестницы
уходят из-под ног, как палуба…» Накахара только цыкнул, слыша и не
комментируя. Вот ведь свалился на его голову аудиосборник поэм с
железной ногой! Юноша наугад роется в своих вещах в комнате,
приподнимая повязку с глаза и утыкаясь носом в выкинутую на пол
одежду, хватая первую попавшуюся красную футболку и влезая в
обыкновенные джинсы. Джинсы, потому что синие штаны всегда
являются джинсами. По старой привычке он завернул в ванную
комнату и начал расчёсываться, опустив голову, как вдруг вспомнил,
что может посмотреть на себя — в итоге Чуя замер с расчёской в
руке, уткнувшись носом в зеркало и встав на носки, минут на пять. Его
из транса вывела Озаки, напомнившая, что его, вообще-то, ждут, а
юноша не дама, чтоб руководствоваться правилом «раз я девушка, то
опаздывать мне можно». Чуя споткнулся о порог ванной комнаты,
выходя из неё и чертыхаясь. Чертыхнувшись, остановился снова.
Матно не выругался? Неа. Он чист перед матерью. Не на чем поймать,
нет, неа, нетушки.
Повязка была убрана в карман, телефон благополучно оставлен
где-то в комнате, зато очки поднялись со стола с такой осторожностью,
будто это хрупкая и только что склеенная по кусочкам фигурка из
хрусталя. Надевает на нос. Открывает глаза. Боже, он всё ещё не может
поверить, что эти размазанные пятна вокруг, приобрётшие под
линзами очков очертания почётче, — это тот мир, который был скрыт
от него долгие годы. Юноша, натыкаясь в коридоре на отца, из-за
двери слышит, как Осаму продолжает разговаривать сам с собой: «…
Да, лучше поклоняться данности с убогими её мерилами, которые
потом до крайности послужат для тебя перилами, пускай и не особо
чистыми, удерживающими в равновесии твои хромающие истины на
этой выщербленной лестнице…» Создаётся ощущение, что у Дазая
травма психологическая, после того как его выставили за порог, но нет,
он просто придуривается, как и всегда.
— Надень повязку обратно. Хоть на лбу оставишь, — Огай
действительно никуда Чую не выпустил, встав перед дверью со
скрещёнными на груди руками, пока Накахара не сделал так, как было
сказано, немного растрепав свои волосы, чтобы пряди не казались
зажёванными бинтом. — И не смотри на солнце. Солнечный свет
вызовет повышенную слезоточивость и резь в глазах.
— И постарайся не гулять слишком долго, — Коё появилась сбоку
несколько внезапно, отчего Чуя вздрогнул.
— Я понял, понял, — Чуя, выдохнув, хватает шляпу со стола и,
щёлкнув ручкой двери, выходит на свет. На мгновение он ослеплён и
растерян — он не ожидал, что на улице так светло, и тут же опускает
голову, щурясь. Слышен шелест травы — непонятное пятно медленно
поднялось с земли и выросло, и Накахара непроизвольно отшатнулся в
сторону — Дазай сидел на траве просто. Его, Чую, всё ещё пугает
обстановка вне дома и вообще всё вокруг.
— Чу-уя, я не такой уж и страшный, — голос Дазая успокоил, и
Чуя, прищурившись, всё-таки узнал в размазанном пятне Осаму.
Узнал, скорее, по отличающейся от типичной человеческой конечности
чёрной крючковатой ноге, потому и успокоился. Юноша видит, как
высокое пятно, назвавшее себя Дазаем, вдруг зачем-то согнулось.
Он только что поклонился родителям прозревшего.
— Спасибо вам, люди добрые, что отпускаете птичку из клетки
мир повидать, век вашей снисходительности не забуду, — Дазай,
блять, уймись, театральная ты сучка! Звезда погорелого театра, мать
его. Чуя подшагивает к литератору и хватает за футболку на спине,
оттягивая, прикладывая руку к лицу и тяжко вздыхая, мол, простите
меня, родители мои, я не хотел связываться с этим душевнобольным.
Слышно, как дверь закрывается, как вдруг Осаму, усмехнувшись,
ляпает: — Наконец-то мы идём лапать кисок.
Звук резко остановленной играющей пластинки.
— Что?! — Чуя долго молчал, но в порыве всё-таки царапнул
Дазая ногтями по спине и встряхнул, как котёнка за шкирку. Осаму
даже не сопротивляется, повиснув на чужой руке и упираясь ногами в
землю. Мёртвая тишина от матери и отца за ещё не закрывшейся
дверью вынуждает сердце биться чаще, а руки трястись от злобы.
«Прошу прощения?» — слышен удивлённый вопрос Коё.
— А ещё жамкать кроликов и гладить хомячков! — в оправдание
выкрикивает Осаму и наверняка лыбится, Чуя плохо видит, но по
интонации судить может. Он встряхивает парня ещё разок и резко
отпускает, но тот, к сожалению, удерживается на ногах. — Мы идём в
зоомагазин. Будем учить, что собачка говорит «гав-гав».
 — Я говорю тебе заткнуться, если не хочешь быть скормленным
хорькам.
Чуе не нужно было разъяснять, что зоомагазин — этакое место
встречи с Рюноскэ и Ацуши. Осаму ведь специально повёл его туда,
чтобы прозревший наконец посмотрел на знакомых людей, а там,
может, и в сквер его сводит, и ещё куда-нибудь. Дазай, смотря, как
юноша, словно ребёнок, то на корточки присаживается, рассматривая
траву и асфальт, то к заборам соседских домов носом льнёт, чтоб
разглядеть цвет и узор, то задирает голову кверху, всматриваясь в
листву деревьев и проглядывающее между листьями солнце, всё
думал, что, наверное, как только Накахара оклемается и снимет свою
повязку с разрешения, он точно потащит его в кино. В этом августе, в
сентябре, да хоть в октябре — всё равно потащит. Чуя должен увидеть
всё то, чего был лишён многие годы. Он сначала пугался, если с
деревьев или из-под ног внезапно, хлопая крыльями, вылетали голуби
или воробьи, а потом смеялся, блестящими от счастья глазами
провожая взглядом улетевшее пятнышко, так громко шелестящее
маховыми перьями. Было видно, что Накахара реагирует больше на
звук, чем на резкие бесшумные движения, но головой всё равно вертит,
рассматривая всё вокруг. В какой-то момент юноша встал как
вкопанный, смотря на что-то вдалеке, и Осаму, подошедший и
спросивший, что же его так изумило, услышал, что Чуя видит нечто
проносящееся впереди по дороге, издающее звуки машин. «Так это и
есть машины, дурачок», — Накахара сдвинулся с места, скептически
поглядев на Осаму и с опаской переведя взгляд на резво проносящиеся
цветные пятна, зато у самой дороги, возле зебры, зачарованно смотрел
на автомобили, как ребёнок на витрину с игрушками, и пригнулся,
отскочив от поребрика, когда мимо, грохоча, проехался грузовик.
Дазай бы вечность за Накахарой наблюдал. Такой забавный. Он
вообще чуть не потерял прозревшего из виду, затерявшегося где-то
позади, но заметил его, склонившегося к ящикам с фруктами у
прилавка и разглядывающего вкусно пахнущие цветные пятнышки.
Они были такими чёткими в очках! Круглые и оранжевые, красные,
продолговатые зелёные, длинные жёлтые, маленькие тёмно-красные, а
эта оГрОмНаЯ кОрИчНеВаЯ хЕрНя с зелёной листвой — охуеть, это
ананас. А без листвы такая же херня — кокос. «Охуеть не встать,
правда?» — Дазай подошёл, хватая прозревшего за руку и уводя
подальше, пока продавец не позвонил в скорую, утверждая, что на его
бананы пялится психически нездоровый.
Под предлогом отдыха от пекла в теньке Осаму увёл прозревшего
в проулок, а там, осмотревшись вокруг, глянув на обмахивающегося
рукой Чую, ненавязчиво так приблизился и упёрся своей ладонью в
стену дома Накахаре над плечом. Чуя прищурился, приглядевшись, а
затем приспустил пальцами очки ниже на нос и глянул из-под них на
расплывающееся из-за херового зрения лицо Осаму рядом с собой,
вопросительно приподняв бровь.
— Некрасиво зажимать красивых мальчиков в переулках, — Дазай
тянет мерзкую лыбу, касаясь второй ладонью щеки, чуть поднимая
голову юноши вверх. Чуя только за его запястье обеими руками взялся.
Ну-с, поиграем.
— А если эти мальчики сами нарываются? — Осаму склоняется, и
его пушистая чёлка щекотала бы лоб, если б не полы шляпы.
— Пристающие рискуют нарваться на удар коленом промеж
ног, — Чуя улыбнулся уголком губ, хмыкнув и проведя ладонью по
груди литератора, цепляя пальцем за воротник и ощущая тёплый
выдох на своей щеке.
— Между ног я бы предпочёл твой рот.
Дазай касается губами губ, ощущая, как на его здоровую ногу с
размаху наступили и давят, при этом делая вид, что ничего не
происходит. Чуя касается языком его губ, обняв руками за шею и
схватив пальцами за волосы на затылке, сжимая, пока Осаму не
пытается взять верх и терпит боль в ноге. Ибо нехуй.
Когда звоночек на двери оповестил о новом посетителе, Ацуши-
кун был удивлён, увидев на пороге Дазай-куна и Накахару-куна.
Рюноскэ, на самом деле, на лето устроился подрабатывать к
Накаджима в помощники, чтобы, наверное, быть с ним чаще, но
аргументировал Акутагава это по-другому: «Я просто… животных
резко полюбил. Котов, кошек, котят. Белых особенно. С жёлтыми
глазами». Накаджима минут пятнадцать доказывал, что белых кошек с
именно жёлтыми глазами не бывает, но Рюноскэ только с упоением
слушал, не переубеждая того, что тот немного не так понял сказанное.
В зоомагазине никого из посетителей не было — полуденный жаркий
час, работает кондиционер, но Ацуши, в одиночестве сидя за кассой,
пока Рюноскэ пропадал за складе, очень обрадовался появлению
разговорчивых и, главное, знакомых собеседников. Дазай-кун всю
прошлую неделю почему-то не появлялся в поле зрения, а теперь
внезапно объявился с Накахарой-куном. Тёмные очки? Неудивительно,
сегодня солнечно. Чуя, вздрогнув от приветствия и приветствуя в
ответ, подошёл к Ацуши почти вплотную, щурясь и вглядываясь в
юношу через прилавок с кассой, перегнувшись через него, на что
парень даже не нашёлся в ответе. «С моим лицом что-то не так?» —
Накаджиме стало неловко от такого пристального разглядывания, и он
уж было потянулся за зеркалом в личный ящик, как вдруг Чуя
остановил его, положив руку на плечо. «Нет, нет, — улыбнулся вдруг
рыжий, и Ацуши потерялся совсем. Что это на него нашло? — Ты
прекрасен, ты знал об этом?»
Дазай только усмехнулся, когда Накахара отошёл от прилавка, а
Ацуши остался на месте, покрасневший и знатно охреневший. Ей-
богу, как испугавшийся котёнок. «Не переживай, — Осаму
переключил внимание на себя, похлопав по плечу, и Накаджима глянул
на него. — У него просто очень хорошее настроение». Чуя
вглядывался в каждую пачку кормов и вкусняшек для кошек и собак,
разглядывал пакеты с силикагелем для кошачьих лотков, остановился
возле коробки с пищащими собачьими игрушками и подносил к
глазам, жмякая. Он не заметил, как случайно плечом кого-то задел, а
обернувшись, поднял голову и увидел высокого, чуть ниже Осаму,
парня: чёрная футболка, чёрные брюки и… жёлтый шарф?
— Чуя-кун, — о-о-о, как же давно Накахара не слышал этот
спокойный хриплый голос. Это Акутагава! — Давно не виделись.
Чуя бы и рад ответить, если бы жёлтый шарф на шее Рюноскэ не
зашевелился. Он нервно сглотнул, понимая, что это не обман зрения.
Акутагава, видимо, больше смотрел на тёмные очки друга, прежде чем
заметил его оцепенение — Накахару пощекотало по руке что-то
маленькое и тонкое, когда один из концов «жёлтого шарфа»
неожиданно оказался возле плеча.
— Не волнуйся, он только что пообедал, — Акутагава усмехнулся.
— Это Мистер Злобное Шипение, и сдаётся мне, что ты ему
нравишься.
Дазай мило разговаривал с Ацуши возле кассы, поглядывая за
Чуей, пока тот, облегчённо вздохнув и убедившись, что в глазах у него
не плывёт и шарф всё-таки не ожил, осторожно коснулся ладонью
скользкой и холодной головы Мистера Злобного Шипения. Огромный
жёлтый удав, повисший на плечах Рюноскэ, был достаточно милым, и
Накахара даже не подумал его бояться, хотя надо бы: погладил по
голове между глаз и отпустил. Акутагава прошёл дальше, возвращая
Мистера Злобное Шипение обратно в его террариум с жёлтой лампой,
и выпрямился, захлопнув крышку.
На самом деле, Чуе теперь было всё равно, растрещит Дазай
Ацуши-куну об излечённом недуге Накахары или нет, потому что он
сам был готов делиться своей радостью вообще с любым прохожим.
Накаджима легко и просто прошёлся до двери, переворачивая на ней
табличку с надписью «Перерыв» лицевой стороной вперёд и закрывая
дверь на ключ, сказав, что в эти часы всё равно никто не заходит.
Поговорить с Рюноскэ ни о чём показалось просто манной небесной и
невероятным отдыхом, особенно когда внезапно Чуе в руки отдали
что-то мягкое и пушистое. «Миссис Пухлые Щёчки, — звонко
оповестил Ацуши, пригладив кролика между ушек, и у Чуи чуть руки
не затряслись от того, насколько зверушка пушистая и охренительно
милая. Беленькая с чёрными пятнами. Накахара побоялся, что на
бедного кролика упадут его тяжеленные очки с носа, поэтому
приподнял зверушку на уровень своих глаз, чтоб не наклоняться.
— Мы всем животным даём такие официальные имена, но клички эти
чисто для круга работающих здесь. Покупатели дают такие имена,
какие хотят, а нам с такими кличками у подопечных просто запоминать
их всех легче». Чуя чуть не прослезился, прижимая кролика к щеке и
чувствуя, как дёргается маленький милый носик. Эти звери такие
милые. Остаться тут жить, что ли?
Щёлкали и трещали попугаи, выпущенные полетать и севшие Чуе
на голову — один держался лапками за волосы на лбу и стучал своим
маленьким клювом по оправе. Ацуши в ходе беседы поназывал
миллион кличек всей мелочи, обитающей здесь, вплоть до одинаковых
джунгарских хомячков, и Накахара, кажется, начал понимать, почему
он так любит братьев меньших. Сплошная милота на лапках.
Прозревший не стеснялся того, что ведёт себя, как ребёнок, и Дазай
прекрасно прочитал по взгляду серых глаз Акутагавы-куна, что тот не
только знал о слепоте Чуи, но и догадался про его излечение сейчас.
Поведение Чуи казалось непозволительно милым, и Осаму вмиг
захотелось за свои деньги купить ему любого кролика или котёнка,
если бы тот только захотел, а Ацуши молчал о том, что готов наплевать
на зарплату и подарить кого-нибудь этому прозревшему ребёнку. В
конце концов, никто из них не видел самого Накахару Чую, мелкого и
злобного математика, таким счастливым: он обнимал тявкающих
щенков лабрадора и залипал на аквариумы с рыбками. Когда Акутагава
чистил клетку шиншилл с просьбы Накаджимы, одну отдали
подержать Чуе, и Мистер-Грызу-Всё-Подряд(-И-Даже-Ваши-Пальцы)
оказался в руках Мистера-Тискаю-Всех-Подряд.
Дазай, смотря на мило беседующих и улыбающихся Накахару и
Накаджиму, наблюдая, как Чуя прижимает к груди круглую серую
шиншиллу и смеётся, отмечает вслух, что солнце сегодня
непозволительно яркое. Акутагава, стоя рядом с кормом для хомячков в
руке и глядя на парней, услышав смех Ацуши и увидев, как тот
счастливо жмурится, опускает тёмные очки на глаза с головы и кивает,
соглашаясь с ослепительным солнцем в этот день.
Накахаре нравилось всё и вся. В какой-то момент он даже устал,
усаживаясь на стул подле прилавка с кассой. «От передоза милоты,
как-никак?» — спросил у него Осаму, усмехаясь и садясь рядом на
холодный пол, пока Чуя наблюдает за двигающимися у вольеров с
щенками пятнами Ацуши и Рюноскэ. Думалось, что прозрел Накахара
исключительно для этого — чтобы видеть миленьких пищащих
котяток и аккуратно чесать их пушистые пузики. Осаму сначала не
понял, почему юноша опустил руку на его голову и треплет по
волосам, а потом услышал:
— Хороший мальчик.
— Подъёб засчитан, — литератор усмехнулся, скрипя протезом и
садясь в позу лотоса на кафеле возле пакетов с кормом для больших
ездовых собак. — Слушай, Чуя, а хочешь, я покажу тебе ещё кое-кого?
— И кого же? — Чуя спрашивает негромко, даже не повернул
головы в сторону Дазая.
— Наклонись ко мне, — и Накахара, вздохнув, действительно
наклонился, протягивая «Ну?»
— Я могу показать тебе, — Дазай зашептал на ухо, — моего
одноглазого питона…
Он получил пищащей косточкой по голове и рассмеялся, пока Чуя
шипел проклятия.
 Дазай потом утащил Накахару в одну из узких кабинок
служебного туалета, напомнив про обещание, и Накахара только
ухмыльнулся — у него хорошее настроение, — запуская ладони под
резинку чужих синих шорт и опускаясь на колени, не позволяя
запускать руки в свои волосы и отдав подержать очки. Ха-ха, Осаму
казалось, что он кончит только от одних тихих причмокиваний, если
не от одного-единственного взгляда на то, как парень, прикрыв глаза,
касается языком головки и слизывает вязкую белёсую каплю.
Часть 21
В зале было темно и запредельно громко. Как бы ему не хотелось
уйти назад и забиться в самый угол, ему пришлось стоически
выдерживать полтора часа в самом первом ряду. Нет, ну, как
выдерживать, Осаму специально выбирал фильм, на котором будет
нескучно, и искренне надеялся, что Чуе понравится тоже: в начале
месяца юноше сняли повязки, а на заушники очков посоветовали
прикрепить цепочку, чтобы очки не терялись и всегда были рядом с
собой. Дазай считал, что первое впечатление от всемирного
кинематографа должно быть стоящим, потому долго читал отзывы на
фильмы, чтобы выбрать подходящий. Хах, наверное, вот эта
фантастика подойдёт. Ммм, в жанрах есть ещё и щепотка романтики.
Осаму горел желанием отвести Накахару в кино ещё с самого его
выхода из больницы после операции, так что сегодня и сейчас,
тридцать первого августа, когда сеанс начнётся через пятнадцать
минут, а Чуя, подходящий вплотную к рекламным стендам и
разглядывающий тёмно-синее убранство кинотеатра, впервые оказался
в подобном месте, Осаму более чем уверен, что поцелует его даже в
том случае, если их места — середина первого ряда, на которые со
всех остальных мест сверху весьма хороший обзор. Накахара одет в
красную футболку, белые брюки, у него на руке — радужный
напульсник, подаренный Дазаем чисто по приколу, а сам он держит
Осаму за руку, не отпуская и таская за собой, но, впрочем, Дазай не
против. Он уже месяц не обращает внимания на то, что на них странно
поглядывают. Какая разница? Может быть, у его спутника социофобия
или топографический кретинизм, а держа друга за руку, он чувствует
себя гораздо комфортнее? Окружающим должно быть всё равно на то,
какие любовные интересы у посторонних людей.
Накахара весь фильм сидел, уставившись в экран и, кажется, даже
не моргая. Первые минуты рекламы он был сильно напуган громким
звуком, зажав уши; перед самим фильмом, после того как попривык,
крепко держал Осаму за его запястье; а по истечении пятнадцати
минут освоился совсем и замер, вытянув голову, глядя на
происходящее на огромном экране. Вроде уже и не первые дни видит
что-то, а такой ребёнок в подобные моменты чего-то нового. Дазай,
конечно, фильм смотрел тоже, но периодически поглядывал на
спутника, молча предлагая порой выпить купленной воды, а то всё
казалось, что Чуя забыл обо всём на свете, и тот пил чисто на автомате,
медленно откручивая крышку, медленно отпивая, медленно закручивая
крышку и ставя обратно. И всё, снова заинтересованная поза зрителя.
Человек впервые за девятнадцать лет попал в кинотеатр! Тут прямо
глаза разбегаются, куда смотреть: в экран или на смотрящего фильм
человека.
Чуя искренне вздрагивал от резких моментов, думая про себя, что
раньше, когда был слеп, громкие звуки хоррор-фильмов не вызывали
такой бурной ответной реакции, а сейчас это даже не ужас, а Накахара
пугается обыкновенных спецэффектов. Честно признать, Дазай ждал,
что юноша не отстанет от него с расспросами о том, как это
происходит и что за актёры, но Чуя не издал ни одного звука —
конечно, он ведь не видит актёрских лиц вообще, а экран для него
всего лишь яркая картинка. Осаму весь приближающийся конец
фильма уже забил на происходящее, вытянул ноги, подпёр щёку
кулаком и глядел только в сторону Чуи, думая, когда же настанет тот
самый подходящий момент, но в итоге на внезапном поцелуе главных
героев махнул рукой, мол, да похер, что тут парень и девушка, и
наклонился к Чуе, касаясь рукой его подбородка, хватая пальцами,
поворачивая к себе и целуя. Блять, да он только ради этого клише всей
жизни и пришёл сюда и упускать не собирается даже при том, что
Накахара недоволен и хочет смотреть фильм. Парень легко и
раздражённо оттолкнул Осаму от себя в плечо, фыркнув и наморщив
нос, и лишь после этого услышал, как на задних рядах некто женскими
голосами едва не пищит. Зачем? Накахаре поворачиваться и смотреть
за спину бесполезно, он не увидит ничего в такой темноте — для него
весь фильм в принципе пляшущие яркие пятна на экране, более-менее
имеющие чёткие очертания только при прищуривании, но это Чую
никак не расстраивает: он просто рад, что вкушает плоды двадцать
первого века в киноиндустрии. А фишку с поцелуем он ещё не
распробовал. По крайней мере Осаму думает, что чуть позже можно
будет взять места на самые дальние сидения и заняться кое-чем
поинтереснее…
 Как бы то странно не звучало, Накахара всё своё лето провёл с
Дазаем бок о бок: они часто гуляли вместе под предлогом показа
прозревшему окружающего мира, часто тусили друг у друга в
квартирах. Чуя, не изменяя традициям друзей из зоомагазина,
сподвигнул Осаму назвать своего попугая Мистером Сапожником,
потому что «ну ей-богу, Осаму, он матерится у тебя похлеще любого
чётенького пацанчика из российских глубинок, ещё и без ноги для
сапога, пусть будет Сапожником». И Дазай не был против. В конце
концов, корелла выучил ещё много слов, без конца повторяющихся в
доме Дазая, и кажется, что даже стоны из его клюва стали гораздо
разнообразнее, в разных блядских тональностях и с выкриками разной
степени эмоциональности. Чуя искренне смеялся, когда попугай,
бывало, от балды выкрикнет имя хозяина из другой комнаты, а Осаму,
не сориентировавшись, действительно шёл на оклик, а потом угрюмый
возвращался: его обдурила собственная домашняя курица. «Петух
петуха слышит издалека, да?» — Осаму на это что-то недовольно
ворчал и чисто символически стукал Чуе в бок, и обычно после этого
завязывалась битва на подушках. Как бы Накахара профессионально
не уворачивался и не бил, как бы не заваливал на пол и не садился на
бёдра, победно сжимая руки на шее, Дазай никогда не целился в лицо
и уж тем более в глаза. В конце концов, Чуя, злобно усмехаясь каждый
раз и говоря, что кое-кому не совладать с «рыжим коротышкой, так
ведь ты меня называть осмеливаешься?», всё равно хватал за воротник
и легко касался губами губ, щекоча прядями лицо, а потом поднимался
и протягивал руку, мол, поднимайся, поверженный.
Дазай научил юношу читать. Серьёзно, просто взял и вынудил
запомнить по каждому символу, чтобы складывать из них слова
зрительно, и методика была очень своеобразной: Осаму или начинал
ныть, повисая на ноге и таскаясь за юношей по полу, демонстративно
слёзно прося написать несколько букв на листке, не закрывая глаз; или
вешал на свою футболку листок на скотч с одним написанным
символом или словом, мельтеша весь день перед глазами и вынуждая
запомнить; один раз он приклеил на свою спину листок с надписью
«Пни меня» и целый день проходил в таком виде рядом с Чуей, пока
тот, психанув, не соизволил прочесть, понять и со всей силы отвесить
пинка — Осаму, потирая задницу, утверждал, что теперь юноша на
уровне начальной школы читать умеет, умница. Дазай на примере
своих имени-фамилии вдолбил Чуе в голову написание определённых
символов, на протяжении дня ходя за Накахарой по пятам и прося, как
заведённый, написать уже свои имя-фамилию, и Чуя, заколебавшись
выслушивать, написал, пока Дазай стоял над душой и наблюдал, не
закрыл ли парень глаз. Накахара, на самом деле, был благодарен ему за
это, просто не произносил благодарность вслух.
Ему было достаточно прилезть к нему, когда оба лежали на диване
и пинали хуи, пригрозить оторвать руки за хватание волос и запустить
ладонь под резинку шорт, намекая, что благодарность будет.
Чуя видел очень плохо. Если сравнить его зрение со зрением
крота, то крот видит лучше. Накахара не рассказывал, но он даже свой
член видел отвратительно. Не раз в ванной комнате глядел на него,
выключая душ, чтоб на линзы очков не попала вода, и разглядывал, как
грёбаный экспонат. «Твою мать, Осаму, — Накахара часто рычал в
трубку, когда был один дома, — почему я твой член знаю лучше, чем
свой собственный?» «В этом-то и различие между тобой и комаром,
Чуя! — смеялся Осаму, на что Накахара только зубами скрипел. Он
всегда снимал очки и разговаривал с закрытыми глазами, будто боялся,
что в какой-то момент израсходует лимит видения окружающего мира.
— Если комара шлёпнешь, он перестанет сосать!» Когда Дазай ответил
так в первый раз, на следующий день Чуя выловил его у своих дверей,
царапнул по заднице и вынудил встать перед собой на колени,
аргументируя тем, что «или ты получаешь сейчас коленом по зубам за
твой идиотский каламбур, или отсасываешь мне и подробно
рассказываешь, как он выглядит, понял меня?» Накахара специально
отказался рассматривать фотографию, просто потому что так, как он
задумал, приятнее и интереснее. Нет, ну, а хули этот мудак хотел? Чуя
вынудил его замереть с открытым ртом, сжав его волосы одной рукой,
а второй держа свой телефон и фотографируя столь прекрасный вид.
«На память. Чтоб не выёбывался лишний раз, а то я ведь по слепоте
могу случайно скинуть это фото кому-нибудь… верно? — Накахара
ухмылялся, надавливая на затылок и принуждая брать глубже,
утыкаться носом в лобок и помалкивать. — Раз язык за зубами держать
не умеешь, так поработай им».
Юноша до сих пор не привык, что нужно включать свет, когда
заходишь куда-либо, потому и пугался, если заходил на кухню поздно
ночью, а проходящая мимо кухни Озаки щёлкала выключателем —
свет резко бил по глазам, темнота обретала черты, Чуя терялся на
мгновение, щурясь, а потом приходил в себя. И так было с каждой
комнатой в тёмное время суток. Накахара шуточно сетовал, что раньше
он с закрытыми глазами мог сделать всё что угодно, а теперь даже с
открытыми бесполезен — парень подолгу порой застывал в душевой
кабине и соображал, что из бутылок шампунь, а что гель, а что вообще
херня непонятная вроде молочка для тела или скраба. Скраб…
Скраб… С крабами связано что-то? Чуя автоматически вспоминал
Дазая и начинал бояться, что этот дурак появится из ниоткуда и
залезет к нему в душ, потому что тот может. Зрительные нервы всё ещё
не могли до конца смоделировать картинку окружающего мира, не
могли послать в мозг понимание увиденного, и Чуя часто просто-
напросто мог растеряться на месте, от большого количества звуков и
движущихся объектов не в силах сосредоточиться и потому зажмурить
глаза, пытаясь сориентироваться хотя бы на звук. А как ещё описать
видение мира слепым? Его бросили в совершенно новое окружение,
разбираться в котором по большей части юноша должен сам, к тому же
повязку сняли в десятых числах августа. Накахара сначала боялся
проснуться и не увидеть, а со временем стал понимать, что боится
видеть. Всё новое, враждебное, ярких кислотных цветов,
доставляющих боль и вынуждающих теряться в пространстве. Такие
чувства накатывали лишь иногда и на очень короткий отрезок времени,
но в такие моменты действительно казалось, что погружение в
темноту — спасение. Не было паники, была острая потребность в
тишине и уединении, в чьей-то поддержке, и в эти секунды страха
помогали либо мать с отцом, либо Дазай. Их присутствие помогало
успокоиться кружащейся голове от движущейся вокруг цветной
картинки мира, в глазах переставало плыть, ноги прекращали казаться
ватными. Словом, отпускало. Осаму в эти моменты, видя, как спутник
начинает вести себя запуганно, просто останавливался, снимал с него
очки и осторожно закрывал его глаза ладонями, чтобы тот в своей
привычной темноте пришёл в себя. И Чуя приходил, держась за
перемотанные бинтами запястья и выравнивая дыхание.
Спасибо.
Накахара не умел запоминать зрительно. Никак. Вообще. Он
помнил ощущения, помнил звуки и слова, но не мог вспомнить ни
одни цветные пятна, которые были вокруг него в тот момент. Цвета и
яркость выбивали из колеи и делали беззащитным, юноша будто ходил
во сне и не мог понять, спит он или же в реальности чувствует и
трогает вот это всё. Память хранила только какие-то клочки, отрывки,
знания цветов и расцветок, а вот очертания предметов периодически
забывались: парень порой не мог банально вспомнить, как выглядит
его книга по вышмату, стол или зубная щётка. Он не говорил никому
об этом, считая, что эти провалы в памяти из-за совершенно
непривычного зрительного восприятия — всего лишь издержки долгой
реабилитации, но Осаму, кажется, понял это. Если вдруг Чуя
невзначай, сидя рядом, касался ладонью его лица, проводил пальцем
по губам, зарывался пальцами в волосы, Дазай не задавал вопросов,
делая вид, что так и нужно и ничего такого в этом нет. Наверное,
догадке способствовала периодическая растерянность Накахары на
улицах. Осаму полагал, что спутнику так спокойнее, когда он не только
видит своими слабыми глазами, но и чувствует кого-то знакомого
рядом, способного поддержать во время страха перед окружающим
миром. Дазай иногда приобнимал сидящего близко Чую за шею рукой,
на что тот хмурился и отпихивал его от себя, говоря, мол, брысь,
блохастый.
Пусть лучше хмурится и делает недовольное лицо, сидя рядом,
чем теряется на улице и прижимается к стене в страхе, пытаясь
успокоиться и прийти в себя, понимая, что поблизости нет никого, кто
мог бы помочь.
Чуя чуть не разучился играть на гитаре. Серьёзно, он как-то раз
снял свою малышку с гвоздя на стене, уселся на табуретку на балконе,
опустил взгляд на гриф и… полностью забыл, как ставить пальцы. Из
головы вылетело моментально. Накахара очень долго пялился на
расплывающееся пятно струн, подносил к лицу, выкручивал колки и
постукивал пальцем по корпусу, но вспомнить не мог. Боже, ужасное
чувство растерянности. Прямо как забыть, как ложку держать или как
расчёсываться. Парень не смог сыграть ни одного аккорда, отложил
гитару, походил по балкону и подышал свежим воздухом, жалея, что
сигарет с собой у него нет и покурить не получится. С балкона, к
слову, красивый вид: невысоко, три яблоневых дерева впереди,
отцветающих белыми лепестками и виднеющиеся белыми
расплывчатыми пятнами, зелёная трава внизу, и сама облицовка дома
бежевая или кофейная, Чуя путается в цветах. Пахнет лёгким ароматом
яблока и ветра. Выход всё-таки был найден: Чуя закрыл глаза,
погружаясь в темноту, на ощупь дошёл до табуретки, касаясь её ногой,
поднял малышку-гитару, поставил пальцы на струнах и… и, кажется,
мышечная память начала возвращаться. Уф. Странно как-то, ведь
видишь теперь и стал практически неотличимым от общества, а всё
равно со зрячими глазами беспомощный неумёха. Ну хоть как петь не
забыл, и то хорошо. Нужно будет научиться сопоставлять зрительную
картинку с мышечной памятью.
Не обращайте внимания, мы просто раскрываем своим тайны.
Если это — любовь, я не хочу быть любимым.
Отравляешь комнату своим поганым языком,
Смотри, как я давлюсь им, перед тем как вырвать.
Не обращайте внимания, мы просто раскрываем своим тайны.
Если это — любовь, я не хочу быть повешенным
Перед ликом смерти.
Осаму вытащил Чую к себе на ночь ещё как-то раз, сказав, что в
эту полночью Накахару ждёт нечто интересное. «Ты купил новую
игрушку-дилдо и теперь бомжуешь из-за отсутствия денег, зато с
резиновым членом? О, о, нет. Ты выучил новую позу из камасутры?
Ой, неужели ты наконец-то созрел для практики удушения тебя? Или
ты хочешь попробовать себя в качестве пассива?» — прозревший всё
не унимался и продолжал предполагать, пока Дазай коротко
отнекивался, шагая по улице с довольным лицом. Чуя уже перестал так
бурно реагировать на яркие и цветные пятна улиц вокруг, но по-
прежнему подскакивал от неожиданности из-за резко проносящихся
пятен машин, птиц, детей на велосипедах, вздрагивал от неожиданных
звуков. Оба одеты в летнее: Дазай влез в белую рубашку с рукавами на
три четверти и бежевые штаны до колен, из-за чего Чуя, после того как
окинул оценочным взглядом, сказал, что тот вырядился, как бомж;
Накахара же накинул на белую майку разноцветные рубашку с
короткими рукавами и надел тёмные шорты, видя в зеркале напротив
себя лишь размазанное пятно и справедливо посчитав, что, наверное,
всё-таки красавчик. Был вечер, Осаму выпросил мороженого по пути,
и трата карманных денег на взаимные желания стали обыденностью.
Накахара уже перестал реагировать на шуточки Осаму про то, что
язык Чуи вместо мороженого будет хорошо смотреться на кое-чём
другом, потому что Чуя обещал запихать это мороженое кое-кому в
задницу, если кое-кто не заткнётся. Юноша не ожидал, что Дазай, как
только опустятся сумерки, вытащит Накахару на этажи вверх и по
чердаку на крышу. Это было… великолепно: расплывающиеся пятна
города ночных огней, ровные подсветки линий дорог, мелькающие
вывески, сливающиеся в один потоки людей… Чуя понял, что очень
хочет закурить, не в силах выдержать накативший восторг, и у Дазая,
как ни странно, оказалась в кармане пачка сигарет с зажигалкой.
Прозревший был удивлён.
— Ты носишь с собой сигареты с того самого дня, как я впервые
попросил тебя сгонять за сигаретами? — Чуя усмехнулся, чиркая
кремнём и выбивая искру из зажигалки, затягиваясь и опираясь
локтями на перегородку крыши от пропасти. Осаму удивлялся, как
слепенький ещё пальцы или губы не обжёг.
— Я знал, что когда-нибудь ты попросишь ещё, — ответил на это
парень, стоя рядом и глядя вниз. — Ну-ка, курящий молодой человек,
сколько пальцев я показываю?
— Ты дурак? — Чуя даже не обернулся на Осаму, делая затяжку
снова и запрокидывая голову, предварительно сняв шляпу, чтобы не
упала. — Я твою фигуру в принципе еле различаю, а ты мне про
пальцы?
— Какой ты скучный.
— Но зато я вижу, что у тебя только одна нога.
Подъёбочка была засчитана. Дазай сначала не понял, а потом
усмехнулся, дёрнув плечами. Он поднял голову, разглядывая тёмное
небо и россыпь звёзд, упираясь локтем в перекладину перил и
подпирая ладонью подбородок. Он частенько выходил сюда, когда не
мог уснуть или просто скучал. Чуя был очень удивлён, когда Осаму
начал с кем-то разговаривать, но, прищурившись и оглядевшись, не
увидел ни единого отличающегося от серого фона крыши пятна
человека, потому насторожился. Дазай, оказывается, прикормил на
этой крыше нескольких голубей, вот и увидел их, верно сидящих чуть
поодаль на крыше выхода наверх. «Боже мой, Осаму, ты серьёзно?
Познакомь их со своим попугаем, авось разговаривать научатся,
будешь грести бабло лопатой», — хмыкнул прозревший, даже не
пытаясь увидеть, где эти серые голуби сидят, но Дазай отошёл шага на
три, а значит они где-то там. Он рассказал потом, что было два
обыкновенных серых голубя, один — белый, а голубка была
рыжеватой. Чуя даже вдаваться в подробности не стал, каким образом
Осаму определил пол у грёбаных голубей. Чем бы дитя не тешилось…
Чуя плохо видел звёздное небо, различая только сплошное чёрное
полотно над головой, но ему казалось, что, наверное, небо очень
красиво. Осаму взял джинсовую куртку с собой, постелив на самой
крыше и усевшись на неё, похлопав рядом и позвав Накахару
присесть. Он, Дазай, рассказывал что-то про созвездия — цепочки
звёзд, собранные в фигуры и названные людьми в честь животных и
других объектов.
— Некоторые стали символами знаков зодиака. Ты знал, что в
созвездие Тельца, в месяц которого ты рождён, входит звёздное
скопление Крабовидной туманности? — Осаму вытянул одну ногу,
протезированную согнув в колене, и на вытянутую ногу лёг головой
Чуя, устремив взгляд в бесконечную высоту. — Тельцу соответствует
камень сапфира, и мне кажется, он идеально подходит под описание
цвета твоих глаз.
— Это ты намекаешь на то, что отираться возле тебя, любителя
крабов, мне самими звёздами предначертано? — Накахара усмехнулся,
лёжа, на самом деле, с закрытыми глазами под тёмными линзами
очков, и Осаму слегка перебирал пальцами рыжие волосы. — Не верю
я в эту астрологию. А ты кто по знаку зодиака, я не ориентируюсь?
— Я Близнец.
— Так ты ещё и пиздюк мелкий по сравнению со мной, раз
младше? — Чуя усмехнулся, складывая руки на груди.
— Около двух месяцев — не такая уж большая разница. А если
сравнивать с ростом, так пиздюк мелкий из нас двоих — ты.
— Ты нарываешься на то, чтоб я однажды не выдержал и выебал
тебя твоим же протезом.
— Всё, всё, я понял.
С того дня Накахара часто наведывался на крышу дома Дазая,
чувствуя себя спокойным наедине с тишиной, ветром и самим Осаму,
конечно, воркующим с воркующими голубями. Чуя пристрастился к
сигаретам, и по сравнению с тем, что все девятнадцать лет своей
жизни к сигаретам он не притрагивался и вообще о них не думал,
юноша стал курить много: по сигарете раз в пару дней. По сигарете
каждый день, если протезированный литератор захаживал к нему. В
общем, всегда, когда был рядом с Дазаем и когда родителей не было в
непосредственной близости. Как-то в привычку вошло, что ли. Да и на
крыше почему-то и дышалось свежее, и курилось лучше. Плохая, в
общем, зависимость начала проявляться, стоило прозреть. Осаму,
конечно, не ворчал и не попрекал, но Чуя порой специально, подходя
ближе, выпускал дым в его лицо, и, пока тот откашливался и
отскакивал назад, размахивая рукой перед собой, Накахара только
улыбался. Месть за все подъёбы. Естественно, блять, мстить захочется,
когда этот придурок время от времени неожиданно хватал за плечи
посреди улицы и орал, мол, «Мне кажется, твой отец на
противоположной стороне улицы!» или «О боже, Коё-сан идёт
навстречу!», а Накахара от испуга и страха быть рассекреченным
одним движением руки швырял сигарету куда попало, отпрыгивая в
сторону и искренне пытаясь затеряться в толпе или в магазине, если
тот был рядом. Конечно, Дазай так только стебался, начиная громко
хохотать, и Чуе оставалось только выплёскивать на него воду из
бутылки или ставить подножки, сетуя, что ещё одна сигарета ушла
впустую.
Осаму как-то обмолвился, что все прогулки, на которые они
выбираются вместе с подачи него самого — это просто общее
дружеское времяпрепровождение, а те дни, когда уже Накахара
говорит, чтоб Дазай тащился к нему или ждал его где-то с целью вновь
прогуляться вместе — это уже настоящие свидания.
— С чего ты взял? Чем мои скромные предложения выигрывают
на фоне твоих беспардонных заявлений на порог и требований выйти с
тобой прямо сейчас, не переодеваясь из домашнего? — это был тот
самый день, накануне которого вечером Накахара сказал, что дома
скучно и идём, мол, со мной, если «твоя занятая задница не занята».
— Учитывая твой и мой характеры, я способен любого человека
вытащить из его норы, стоит чуть-чуть построить грустные глаза или,
как в случае с тобой, покапать на нервы, — Осаму шагал рядом,
щёлкая своей ногой. — А ты кого попало к себе не подпустишь, Чуя.
Ты вообще никого не подпустишь к себе, если этот человек не больше
чем знакомый для тебя, так что, знаешь, если ты совершенно спокоен
рядом со мной, то значит, что я стал зоной твоего комфорта.
— Вот чувствую, что пиздишь где-то, а где конкретно — понять
не могу, — Накахара хмыкнул, задевая Осаму плечом и встряхивая
головой. — Ты же в жизни не станешь целенаправленно капать на
мозги тому, кто тебе безразличен, так что не надо тут рассказывать
сказки про грустные глаза. Это все твои знакомые будут их строить,
лишь бы его величество Железноногий Мудоёб снизошёл до
времяпрепровождения с ними, и это раз. Два — ты, скорее, не зона
комфорта, а уже приевшийся раздражитель, на который я перестал
реагировать, так что вот не надо мне тут зубы заговаривать.
— Ну конечно, конечно, приевшийся раздражитель, с которым ты
спокойно целуешься до крови на прокушенных губах и спишь с ним в
прямом и переносном смысле, — Осаму говорит это с улыбкой на
лице, и Чуе не нужно глядеть на Дазая, чтобы понять, что тот
ухмыляется. — А ещё лежишь на мне, сидишь на мне, бьёшь меня,
ешь то, что я приготовлю…
— Я тебя использую. Очень удобно. Ты от ударов
переключаешься с одной функции на другую.
— Это называется не использованием, это твоя особая
накахарская любовь. Вот, знаешь, у попугаев царит матриархат, и
самки часто нещадно колотят своих самцов и отбирают у них еду, но
тем не менее делят с ними гнёзда и-
Осаму договорить не дали, обозвали петухом и отвесили
подзатыльник. Правда, предполагаемый подзатыльник пришёлся по
шее, но сила удара не изменилась. «Бьёт — значит любит», — Дазай
смеялся, потирая ушибленное место, на что Чуя искренне заверил, что
когда-нибудь спрячет протез Осаму в самые потаённые ебеня и не
будет раскрывать его местонахождения.
Несмотря на ничего не запоминающую зрительно голову, Чуя
почему-то хорошо помнил свои встречи с Осаму. Не мог, правда,
назвать дат или времени, но присутствие Дазая рядом откладывалось в
памяти просто прекрасно. Он помнил тот день, когда буквально на
завтра ему должны были снять повязки в поликлинике и проверить
зрение, а Осаму, пришедший поздравить со столь «знаменательной»
датой, включил режим придурковатого и неожиданно со спины
подпрыгнул, накрывая ладонями глаза Накахары под повязкой и вещая
что-то вроде: «Не смотри, у меня сюрприз для тебя в честь
завтрашнего дня!»
Он помнил все ночи, в которые он с Дазаем выбирался на крышу,
смотрел на одно сплошное чёрное пятно неба, разбавляемое на
горизонте жёлтыми и оранжевыми огнями города, курил и
разговаривал с Осаму о всяких несвязных вещах. С обсуждения пола
голубей разговор мог плавно перетечь в русло политики, из
политики — в философию из детских четверостиший и, в конце
концов, в счёт звёзд. «Ну… Предположим, что я вижу три звезды», —
Чуя, конечно же, врал, потому что не видел он никаких звёзд. «А я
вижу только две. Ты победил!» — неизменно отвечал Дазай, смеясь.
Он помнил, как однажды в протез Осаму неожиданно вцепилась
зубами чья-то сорвавшаяся с поводка собака. Дазай чуть не упал,
потому что схватили слишком резко, но вместо человеческого выкрика
от прокушенной конечности громко заскулила только псина: конечно,
не каждый двуногий имеет железную хрень вместо ноги, о которую
ломаются клыки. Неадекватная хозяйка хотела было потребовать
возмещение ущерба на лечение зубов своему не менее неадекватному
любимцу, на что возмущённый Чуя точно и крайне доходчиво
объяснил, в направлении какого мужского полового органа юной леди
нужно идти и с какой скоростью, а Дазай только смеялся с ситуации.
— Вот видишь, Чуя, я даже нервным сучкам не по зубам! А ты
меня постоянно вывести из себя пытаешься, — он сорвал листок с
дерева, протирая обслюнявленный собакой протез. Экономное
расходование ресурсов, однако. — Тц. Терпеть собак не могу.
— А как же ты тогда в зеркало каждый день смотришься?
— Осаму тогда поднял на Накахару удивлённый взгляд. — Такой
самовлюблённый кобелина каждый раз смотрит на тебя из отражения,
а ты собак не любишь. Какой-то этот получается… как его… — Чуя
щёлкает пальцами, вспоминая. — Ну, чёрт… Оксюморон, точно.
Оксюморон какой-то получается.
— А ты, я гляжу, новые слова выучил, молодец. А то ведь ты,
знающий филологические термины, тоже ходячий оксюморон.
— Хотя бы ходячий, в отличие от некоторых.
Немудрено выучить всякие литературные словечки, отираясь
рядом с Дазаем, особенно когда лучше воспринимаешь на слух. Они
часто обсуждали друг с другом что-то по телефону, пока Осаму не
раскрыл Накахаре главный секрет: можно звонить по видеосвязи хоть
с телефона, хоть с ноутбука. Чуя, конечно же, хотел сначала съязвить,
что ему эта видеосвязь как мёртвому припарка, но потом вспомнил,
что это уже неактуально. «Нет, Дазай, я хочу привыкнуть
окончательно. Если я не буду видеть тебя, зачем мне видеосвязь?» На
это Осаму молчал, наверное, полминуты, а потом усмехнулся: «Ох, а я
подумал, что тебе к своему лицу привыкнуть надо, а то вдруг ты
пугаешься до сих пор». Да, привыкнуть Накахаре предстоит ещё ко
множеству вещей. Особенно когда сегодня — вечер тридцать первого
августа, а завтра — первый раз в первый класс впервые в универ при
оживших глазах.
Они гуляли с Осаму допоздна, хотя в десять вечера ещё только
смеркалось — на набережной вечером хорошо, шум волн приятно
расслабляет, пахнет морем, и Чуя по-прежнему держал Дазая за
запястье, будучи неуверенным в незнакомом, хоть и кое-как видимом
им месте. Накахаре лучше гулялось вечерами, ближе к ночи или очень
ранним утром часов так с четырёх, когда было темно и солнце не
резало зрение. Он всё ещё был под впечатлением от фильма, говоря,
что даже представить себе не мог, что экран может быть настолько
огромным, а звук можно выкрутить на такую громкость, и Дазай,
шагая рядом, просто молча слушал, улыбаясь. Литератор
подсознательно понимал, что родители прозревшего чуть-чуть, но всё
же стали доверять Осаму больше: после встреч с ним и до них
Накахара чувствовал себя просто прекрасно, даже воодушевлённо, а
ведь мог сидеть сычом в своей комнате, уткнувшись в учебные
пособия. На вопросы о том, что Чуя будет делать, учитывая, что
юноша вообще забил на повторение материала, он только отмахивался
и говорил, что наверстает. «Знаешь, неприлично как-то говорить, что в
данный момент на учёбу мне, мягко говоря, похуй, — Накахара
усмехнулся, поправив очки и вскинув голову к потемневшему небу, —
но врать не буду, так и есть. Я даже пошутить не могу, что не хочу
видеть рожи своих одногруппников и однокурсников, так что не
упрекай меня».
— Как хорошо ты, о море ночное, здесь лучезарно, там сизо-
темно… В лунном сиянии, словно живое, ходит, и дышит, и блещет
оно… — Осаму остановился возле каменного парапета и опёрся о него
руками, глядя, как далеко на горизонте тёмно-оранжевый полудиск
медленно тонет в бесконечной воде. Здесь тихо и почти нет людей.
— А ты хочешь их увидеть? Ну, рожи одногруппников, как ты
выразился.
— Я хочу увидеть хотя бы забор с воротами, сам универ и стены
этажей, а ты мне про лица одногруппников говоришь, — Чуя
остановился рядом тоже, запустив руки в карманы и повернув голову в
сторону солнца. Вряд ли он видит так чётко, но, скорее, просто
ориентируется на светлое-тёмное. — Мне кажется, я потеряюсь завтра
в аудиториях и этажах.
— Я могу помочь тебе, если скажешь номер аудитории. Проведу,
расскажу, покажу, — Дазай наклоняется, поднимая что-то с земли и
замахиваясь, а затем слышен далёкий и тихий всплеск воды. — Э-эх,
не пошёл «блинчиком»…
— В смысле? Блинчиком? Ты голоден? — Накахара опёрся о
парапет локтями, стоя к воде спиной. Шум воды успокаивает. Слышны
редкие крики чаек.
— Да нет, — Дазай на это усмехнулся. — Это когда плоский
камешек отскакивает от воды несколько раз и пускает круги по
поверхности. С берега внизу кидать удобнее, но спускаться лень.
— Спускаться… — Чуя вздыхает. — Как бы мне в ступеньках не
запутаться, а то растележусь прямо на лестнице завтра.
— Вот не говори мне, что с глазами ты чувствуешь себя хуже,
нежели когда они у тебя были бесполезным дополнением к твоей
милой гейской мордашке.
— Тебе не понять меня, — Накахара отвернулся, подставив лицо
лёгкому ветру. Прохладно здесь. — Буду ориентироваться на Рюноскэ.
Надеюсь, он-то меня поймёт.
— Я? Я тебя не понимаю? — Дазай оттолкнулся от парапета,
выпрямляясь и нависая над Накахарой, поставив руки в боки. — Это
удар в самое сердце, Чуя! Нож в спину от тебя! Предательство!
— Сейчас тебе действительно что-нибудь в спину прилетит, если
не прекратишь ломать комедию, — Накахара глянул из-под очков
совершенно спокойно, вскинув бровь и видя кое-как размазанное
пятно лица Дазая, и боже мой, как же этот спуск очков и похуистичный
взгляд короля из-под них пафосно выглядят. Футболки обоих
колышутся ветром, Накахара придерживает свою за край, чтоб
случайно не задралась, как платье Мэрилин Монро, и не накрыла лицо,
а то чёрт знает, какие порывы ветра могут внезапно задуть здесь.
«Ну что, Король, распалось королевство?» — проносится строчка
стихотворения в голове Осаму, стоит ему этот взгляд уловить.
Королевство бесконечного одиночества и ловеласничества,
королевство холодного и никому не отданного сердца распалось,
раскололось, рассыпалось на мелкие кусочки ещё тогда, когда
Накахара посмотрел на Дазая в первый раз. Вот. Вот причина. Ну и
заодно причина того, когда Осаму понял, что он чёртов гей.
— Тогда позволь немножко надломить твоё личное
пространство, — Осаму расплывается в улыбке, опираясь о парапет
руками по обе стороны от Чуи, но Накахара даже не думает выгибаться
назад, чтоб отодвинуться. Снова надвинул очки на глаза и отвернулся,
смотря вдаль, будто никто ему не мешает и не щекочет чёлкой лоб.
«А за окном шелестят тополя… Ах, я нашёл своего короля!»
Осаму всегда был неисправимым романтиком, Чуя старался
подыгрывать. Дазай склоняется, сгорбившись, касаясь губами уголка
губ, и Накахара сначала поджимает свои, фыркнув, но затем всё-таки
поднимает голову и закидывает руки Дазаю за плечи, прикрывая глаза.
Очки на цепочке повисли теперь на шее, Осаму приобнял юношу
одной рукой, склонив голову, когда Чуя вытянулся и приподнялся на
носках. Оба научились прекрасно целоваться, и каждый подумал об
этом в эту долгую минуту. Сплетаются языки и, возможно,
игнорируются взгляды редких прохожих. По крайней мере их,
влюблённых, никто ещё по головам сумками с размаху не бил и собак
не натравливал. Поцелуй на вечерней набережной — романтично, и
Осаму знает это, а Чуя… Чуя просто старается в это верить.
Осаму предлагал Накахаре зайти за ним с утра, но юноша наотрез
отказался: «Если ты придёшь, я никуда не выйду». В конце концов,
ему же нужно учиться самостоятельно добираться до университета,
верно? Не век же на машинах разъезжать, когда тут за пятнадцать
минут дойти можно. Чуя подготовился основательно: будильник на
семь утра (он долго вспоминал, на какое время ставил прежде), кинул
в сумку несколько учебников и одну толстую тетрадь, рассчитывая на
то, что какое-нибудь из пособий да понадобится. Конечно, конечно,
всегда можно залезть на сайт университета и выбрать версию для
слабовидящих, чтоб поглядеть, что там по расписанию пар, но это
слишком легко, Накахара предпочитает рисковать. «Разленился или
тварь я влюблённая?» — мысленно спросил юноша сам себя,
заваливаясь с наушниками на диван, закрывая глаза и снова тыкая
пальцем по экрану наугад, включая плейлист с самого начала. Лёгкая
грусть накатывает из-за конца лета, хотя, наверное, эти июль и август
были самыми лучшими в его жизни. Когда он ещё будет так радоваться
мелочам? За год он, наверное, уже пообвыкнется и станет совершенно
нормальным парнем с очень плохим зрением, а ведь в это лето
радовался листьям на деревьях, голубям, лицам родных и
возможностью различать цвета. «Ну да, конечно, самым
нормальным, — Накахара усмехается про себя. — Самым нормальным
парнем со зрением минус двадцать пять и в отношениях с другим
парнем, у которого протез вместо ноги. Да таких пруд пруди, самый
обыкновенный, ага!»
— Срок предложения истекает. Последний раз спрашиваю:
проводить тебя?
— Последний раз говорю: не дашь дойти до универа в
одиночку — зубов не досчитаешься.
Следующим днём звонок от Осаму застал прямо на пороге двери,
и кажется, что на решение Дазая дать Чуе дойти до места учёбы в
покое повлиял невыспавшийся и хриплый тон недовольного
Накахары — с заспанным зверем лучше не спорить. Чёрт возьми, он
уже отвык вставать в такую рань! Родителей не было, отпуск
закончился, так что Чуя возился со своими вещами в гордом
одиночестве, зная, что опаздывает: держа зубную щётку в зубах и
завязав спадающие на лицо пряди маленькой резинкой на макушке,
парень быстренько влез в белую футболку и чёрные брюки,
предусмотрительно оставив радужный напульсник дома закинутым в
ящик стола. Чуя действительно чуть не ушёл в таком виде, с резинкой
на макушке, и ведь ушёл бы, если б не глянул в зеркало по пути и не
увидел при ближайшем рассмотрении, что с его причёской что-то не
то, и вот тогда уж юноша вспомнил о резиночке. Стянул, сбросил,
растрепал волосы до приемлемого состояния и вышел из дома, когда
на часах — без двадцати восемь. Прикольно будет опоздать на первую
пару в этом триместре, когда весь прошлый триместр был таким
паинькой-умничкой-заечкой с «отлично» в зачётке и нулём в разделе
опозданий, а к этому даже не готовился и всё лето прогулял с таким же
паинькой-умничкой-заечкой-пидорасом под ручку. Блять, если кто
узнает — пизда рулю. Хотя, наверное, уже наверняка кто-то видел их
вместе? «Подумаешь, видели. Мы, может, друзья просто», — Чуя
остановился на пороге, поправив очки на носу и задрав голову кверху.
Сплошное светлое пятно утреннего неба, хочется спать, прохладный
ветер и запах росы. Ух, давненько Накахара не выходил из квартиры в
столь ранние часы.
Дойти до университета оказалось целым квестом. Чуя сначала
спокойно смотрел вперёд, кое-как различая свои шагающие ноги на
общем размытом пятне серого асфальта, но в какой-то момент
подпрыгнул на месте и отскочил в сторону, когда за забором одного из
домов залаяла большая собака. Громкие звуки сбивают с толку,
Накахара рванул с места, держа сумку за лямку и оглядываясь, вместе
с тем понимая, что не видит ничего вообще и не понимает, где
находится. Так… Ладно. Он остановился, отдышавшись, огляделся,
зажмурился, моргая и убирая слёзы с ресниц, вздохнул и закрыл глаза,
как бы того ни хотел, притрагиваясь ладонью к забору сбоку. Значит,
до угла ещё не добежал, отлично. Накахара уже давно не считает шаги,
забыв, сколько шагов ему нужно и докуда, вообще полагая, что ему это
уже не пригодится, однако сейчас бы это помогло, конечно. Щебечут
утренние птицы, дважды мимо проехали машины, Чуя снова
полностью обратился во слух и полагается на прикосновения к
окружающим предметам. Возможно, он бы пожалел о том, что
отказался от сопровождения, но нет, он упёрт и хочет достигнуть всего
сам. Он взрослый и совершенно не отличается от других. Никак не
отличается. Ну, почти. Пятьдесят шагов, пятьдесят один, пятьдесят
два… Семьдесят… Непривычно ходить с закрытыми глазами, когда
можешь очень слабо, но видеть. Юноша всё-таки открыл глаза,
прищурившись и оглядевшись, различая в двух шагах от себя
начинающийся серый забор-ограждение, а за ним — огромное и
расплывчатое пятно бежевого цвета. Чуя долго называл бежевый
светло-жёлтым, но всё-таки привык. Это, получается, так выглядит
универ? Неплохо. Накахара остановился, вглядываясь в это пятно, но,
кажется, часы могут пропищать без трёх минут восемь, если нажать на
них, а пары ровно в восемь ноль ноль. Надо бы поторопиться.
Блять, он ещё и аудитории не знает.
Чуя сорвался с места, боясь врезаться лбом в столб ворот, но всё
же входя во двор перед университетом ровно, без происшествий,
падений носом в землю и ни о кого не спотыкаясь. Правильно, все
студенты уже наверняка сидят в аудиториях, а Чуя ведь особенный,
ему особое приглашение нужно. Парень чуть не спотыкается о
ступени и от страха навернуться перепрыгивает их, несчастные две
ступеньки, становясь на крыльцо и различая расплывающиеся пятна
коричневых дверей. Не опоздать, не перепутать аудиторию, не
опоздать, не перепутать!
Накахара понимает, что времени всё тут разглядывать нет. Серый
каменный пол, прохлада, относительная тишина. Одна минута! Он
видит ступени и перескакивает через одну, чуть не спотыкаясь, но
продолжая подниматься, выскакивая на своём втором этаже и
растерянно крутя головой: в какую сторону? где расписание? где
посмотреть?! Боже, блять, блять! Где деканат? Спросить в деканате?
Стены на этаже такие… синие до середины и белые от неё до потолка,
и здесь немного темно. Виднеются пятна закрытых дверей в аудитории
и слышны вещающие голоса лекторов. Чуя нервно сглотнул,
потерявшись и понимая, что, возможно, первый день во втором
триместре начнётся с опоздания, но г о с п о д и, он услышал в тишине
знакомые тихие шаги, только несколько торопящиеся. Оборачивается
через плечо…
— Я гляжу, мы оба не сильно торопимся, — звучит голос
Акутагавы с хрипотцой, когда он появляется рядом и тяжело вздыхает,
откашливаясь. — Я видел тебя бегущего. Ты же всегда приходил за
двадцать минут, разве нет?
Волнение мгновенно отпускает. Повезло так повезло. Рюноскэ
очень кстати опоздал сегодня.
— Я совсем отвык от будильника по утрам, — Чуя нервно
усмехнулся, успокаивая бьющееся сердце и шагая за Акутагавой —
парень идёт куда-то в левое крыло, и на нём белая рубашка с чёрными
брюками. — Немного не подрассчитал.
— А я привык к тому, что на подработку вставать к девяти, и
Ацуши-кун совсем не убедил, когда говорил, что завтра, то есть
сегодня, рано вставать. Не подумал как-то про то, что он говорит про
университет, а не про работу, — Акутагава уже выровнял дыхание,
кашлянув, но идя уверенным шагом, и Чуя понимает, что его
зрительная картинка будто запаздывает, когда сам он ориентируется
больше на звук. Видит только серый пол, сине-белые стены и пятна
коричневых дверей вокруг. Уф… Это так волнительно.
— Ну, надеюсь, что начинать триместр с опоздания в первый
день — это к счастью, — Чуя рвано выдыхает, видя, как Акутагава
приближается к одной из аудиторий и, наверное, протягивает руку к
двери. Нужно успокоиться.
— Тебе идут твои очки, — Рюноскэ сказал это, перед тем как
зайти.
Накахара прослушал первые сорок полностью, вторые же слушал
вполуха. Какая тут лекция под монотонный бубнёж, когда вокруг
столько интересного? Он решил почему-то не садиться на своё
законное место в первом ряду, он ушёл подальше, ряд так на пятый, но
это, наверное, из-за того, что от нервов Чуя не смог переключиться с
остановки следования за Акутагавой, вот и прошёл за ним. Для
приличия была вынута тетрадь и положена на стол, а дальше… У-у-у.
Тема дифференциаций или чего-то там, Накахара уловил термин, но
зачем слушать, когда светлые стены аудитории такие замечательные?
Наверное, небольшое число одногруппников, поборовших своё
желание спать с утра, оборачивались на него из-за внезапно
появившихся тёмных очков на лице, но Чуе было глубоко похуй, он
просто не видел всего этого, а на шорохи не реагировал. В каком-то
смысле он мог перестать видеть уничтожительные или любопытные
взгляды и вообще абстрагироваться от всего, просто сняв очки.
Юноша вглядывался в Рюноскэ, сидящего рядом, сощурившись и
придвинувшись ближе, но стараясь не выглядеть как-то двусмысленно;
он глядел в окно, различая лишь светлое пятно, но радуясь и этому; он
поднёс ручку к своему носу, прищурившись и разглядывая эту
прозрачную палочку; он уткнулся лицом в свои старые конспекты,
пытаясь различить хоть что-то, но — увы! — шрифт Брайля на зрение
не воспринимается, а закрывать глаза и читать пальцами, как в
прошлом, не хотелось. Накахаре казалось, что он выглядит, как щенок
в зоомагазине за стеклянной витриной: рад всему, что движется вокруг
него, и готов улыбнуться каждому встречному, просто потому что он
счастлив без всякой причины. Интересно, пожалеет ли отец, если
зрячесть повлияет на учёбу сына в худшую сторону?
Пара была двойной. Вышмат два раза подряд — ад для
гуманитария и вполне себе хорошее настроение для технаря, потому
что не нужно покидать аудиторию и идти к черту на кулички в другой
конец этажа. До Чуи почему-то только сейчас дошло, что, кажется,
Акутагава давно знал, что у Накахары плохо со зрением. Ох, как
неудобно. Неужели настолько очевидно? Получается, все знали?.. Или
это Рюноскэ догадался? Или это Дазай растрещал Ацуши, а Ацуши
уже ему? Накахара пришёл к такому беспокойному выводу, исходя из
того, что Акутагава не спросил, зачем Чуе очки, ещё ни разу, хотя за
лето они встречались не так уж и редко. Блин. Бли-ин. Накахара даже
не встал с места, продолжая глядеть на свои руки и на свой стол,
довольствуясь тем, что из аудитории ушёл лектор и можно побродить
эти несколько минут между столов, поглядеть, что да как. Интересно,
Осаму ведь учится сегодня? Он ведь точно придёт и доебётся.
У Накахары хорошее настроение. К середине второй пары затекла
задница сидеть на одном месте, он стал вытягивать ноги и всячески
пытаться незаметно изменить положение. Лектор, конечно, придрался
к парню из-за тёмных очков, но Чуя не стал говорить о том, что просто
забыл дома справку о необходимом постоянном ношении
экстравагантного аксессуара, юноша просто чуть приспустил очки и
сказал: «Просто Вы как светило математических наук сегодня блещете
ярче обычного». По группе пронёсся смешок. Кажется, склонность к
дерзким шуткам передаётся половым воздушно-капельным путём, а
Чуя заразился от Осаму. Дерзновенный дрыщ. После сказанного
усмехнулся даже Рюноскэ — Накахара сильно изменился,
превратившись из угрюмого и злобного математика-агрессора в
обольстителя с хорошей учёбой. Далеко пойдёт. Чуя всё-таки перестал
глазеть по сторонам, чувствуя себя без резких движений просто
прекрасно и совершенно не теряясь в пространстве, под конец лекции
даже записав что-то кривыми буквами, забывая порой, как выглядит
тот или иной символ, и рисуя схематично. Он правда ощущал себя в
полном порядке. Тот момент, когда хочется учиться дальше и учёба в
университете не кажется чем-то адским. Хочется горы свернуть!
Картинку гор простым кликом по крестику в углу окошка.
Как выяснилось, после второй пары стояло окно. В принципе,
Накахара мог бы сходить домой, поесть и вернуться обратно без
всяких опозданий, но, как только на выходе из аудитории прямо перед
ним заявилась знакомая шпала под сто восемьдесят, восклицающая:
«Аудиторий полных далёким коридором идёт луна — жена моя, моя
любовница рыжеволосая! За нами следом крикливо тянется толпа
студентов пестрополосая…», Чуя понял, что никакого отдыха дома ему
не видать. По женским голосам Накахара успел уловить, что в группе
было около трёх девушек, а все остальные — парни, но этот
пидорский голос он мог узнать в столпотворении людей в вечернем
метро по одному только выкрику. Казалось бы, что такого? Все
студенты общаются между собой, несмотря на то, что факультеты у
них разные, так почему Накахара не может? Он вроде как и не
стеснялся на улице того, что, возможно, прохожие догадываются, что
эти двое в отношениях, но здесь, среди однокурсников и
одногруппников, вдруг стало ужасно неловко. Парень нахмурился и
оттолкнул Осаму от себя, ведь он, в конце концов, тупо загораживает
проход, и после удаления причины затора толпа студентов смешалась с
другой толпой в коридоре.
— Пойдём со мной, — Дазай положил руку на плечо, улыбаясь,
но Накахара только плечом дёрнул. Он, конечно, спросил у Рюноскэ, в
какой аудитории следующая пара и где она находится, полагая, что
Акутагава понимает и входит в положение недавно прозревшего, но
всё равно Осаму своим поведением дико смущал выводил из себя.
Хотя бы не при учебном коллективе, придурок! — Я покажу тебе твой
университет и подробно расскажу, какого цвета здесь столь
занимательные стены с потолком, — продолжил он вполголоса.
— Отстань, Дазай, — Чуя дёрнул плечом ещё раз, но Осаму всё
равно идёт рядом. В коридоре полно людей, полно движущихся и
разговаривающих пятен, здесь шумно, слышны женские и мужские
голоса вперемешку. Атмосфера университета располагает к особому
настроению, а Дазая она определённо наталкивает на доёбывание. Как,
впрочем, Накахара и думал. Парень снова чувствует руку на своём
плече, уже сжимающую пальцы.
— Твоих очей голубизна мне в душу ветерком пахнула… — вдруг
заговорил он громко, и Чуя невольно остановился, удивлённо глянув
на Дазая. Что он творит? — Тобой душой озарена! Вот вешним
щебетом она в голубизну перепорхнула…
— Ты что делаешь? Замолчи, — Накахара хотел бы отойти, но
вдруг Осаму хватает его за руку, а вторую свою, кажется,
прикладывает к своему лбу тыльной стороной. У Чуи сердце сейчас
слишком больно бьётся в груди от нервов, он не понимает, что к чему.
Это что за выступление на публику? — Пусти меня! — дёргает рукой,
злясь.
— Нет, обманула Вас молва, по-прежнему дышу я Вами!
— выразительно и действительно громко читает Осаму, строя из себя
героя трагедии, не иначе, и Чуя, беспокойно оглядывающийся по
сторонам и не видящий прежнего движения, понимает, что Дазай
специально собирает толпу вокруг себя. Пиздец. — И надо мной свои
права Вы не утратили с годами… Другим курил я фимиам, но Вас
носил в святыне сердца!..
— …Сейчас ты наебнёшься на пол, проклятый мерзкий
самодержец! — Чуя не сообразил, какого чёрта его рот только что
выдал эту неожиданную фразу в рифму, но по толпе пронёсся смешок.
Кажется, у него нет выбора, и сейчас в точности повторяется сцена их
первой встречи. Накахара чисто случайно замечает движение второй
руки Дазая, наверняка намеревающегося схватить прозревшего и за
второе запястье, но у Чуи срабатывает мгновенная реакция — резко
отошёл в сторону. Какая жалость, Акела промахнулся! Накахара
презрительно хмыкнул, одним точным движением схватил
промахнувшегося за локоть и вывернул так, чтобы Осаму рухнул
навзничь, пытаясь сохранить целостность конечности. Математик в
итоге остаётся стоять, гордо глядя на поверженного сверху вниз, а
светило японской литературы лежит на локтях на полу, не ожидав
такого предательства.
Студенты вокруг молчат. Все во внимании. Конечно, всё те же
парни снова дерутся и всё в том же времени, что в прошлом
триместре! Дежавю прямо-таки. Осаму, правда, в этот раз не
задирается первым и не лезет в драку, он приподнялся и сел, потёр
поясницу ладонью и вдруг снова продолжил, осторожно взяв Накахару
за его кисть двумя руками. Если бы ластящиеся собаки могли брать
человека за руки, Дазай был бы живым тому воплощением.
— Вы помните… Вы всё, конечно, помните! Как я стоял,
приблизившись к стене… — с придыханием начал читать он на
память, и Чуя, возмущённо глядя на Дазая из-под очков, вроде и
понимает, что Осаму специально пришёл сюда за Чуей для этого
концерта, а вроде и не догадывается, зачем ему этот спектакль.
— Взволнованно ходили Вы по комнате и что-то резкое в лицо бросали
мне… Вы говорили, нам пора расстаться!..
Что ж. Накахара хмыкнул. Наверное, Осаму рассчитывал на то,
что Чуя замнётся, засмущается и ударит его, но почему бы не поломать
стандартное поведение и не унизить его ходом конём?
 — Меня измучила твоя шальная жизнь, — громко продолжил Чуя,
обрывая сидящего на полу протезированного литератора. — Прости,
пора за дело мне приняться, а твой удел — катиться вниз и вниз!
Дазай делает непозволительные вещи для коллектива
университета, благо что только педагогического состава нет в
столпотворении. Дазаю совершенно нормально сидеть на полу перед
Чуей в окружении студентов и тянуться целовать протянутое запястье
Накахары, только у прозревшего реакция быстрее: осязание позволяет
среагировать моментально, выдернуть руку из хватки и с силой
наступить Осаму на грудь, придавливая к полу, наклоняясь и опираясь
одной рукой на колено, пальцами второй придерживая очки за дужку и
презрительно глядя на Дазая. Скрипит его протез, когда поверженный
сгибает ногу в колене. Кто-то из толпы шуточно выкрикнул: «Раунд!»
— Я жалею тебя всей душою, — Чуя благодарен судьбе, что
когда-то ему в руки попался сборник стихов, который летом в старшей
школе был прочитан от и до и выучен от нечего делать. Между летом
прошедшим и всеми теми июнями-августами до девятнадцатилетия
лежит огромная пропасть. — Что тебе до моей красоты? Почему не
даёшь мне покою и зачем так терзаешься ты?
— Ты не спрашивай, не распытывай, умом-разумом не
раскидывай! — Накахара чувствует, как Осаму взялся обеими
ладонями за его голень. — Как k.,k. nt,z, почему k.,k., и за что k.,k., и
надолго ли…
Дазай, блять, ты что творишь? Первый день в триместре, а ты уже
такую хуйню несёшь. Для кого? Зачем? Осаму совсем не боится
говорить такие слова другому парню. Парню, который четыре с
половиной месяца назад ненавидел его и чуть не сломал ему руку при
первой стычке. Эх, Осаму-Осаму, у тебя отбито чувство
самосохранения. Чуя не видит, с каким скептическим интересом за
этой сценой наблюдает Акутагава, скрестив руки на груди и слегка
склонив голову к плечу. Дазай не обращает внимания, как его верный
друг Накаджима Ацуши-кун, стоя возле Рюноскэ, слишком изумлён
происходящим. У него бы не хватило смелости вести себя на публику
так… открыто. Неужели это последствия того совместного закрытия
Дазая и Накахары в библиотеке? «Даже не знаю, плохо это или… всё
же к лучшему», — Ацуши нервно сглотнул, поглядывая то на
спокойного Рюноскэ, то на парней.
 — Прости, я громко негодую! — Накахара усмехается, второй
рукой теперь хватая Дазая за воротник его рубашки и рывком
приподнимая. Не понять, короткие рукава или длинные, бинты белые
везде и конца-края не видно. — Прости, наставник и пророк, я с
укоризной указую тебе на лáвровый венок!
Снова слышен «Раунд!», и зрители явно оживились после этого.
Чуя отчётливо слышит, что толпа, хоть и задвигалась, не расходится и
никак не пытается расцепить двух злейших врагов. Конечно, наверняка
не каждый день увидишь двух противников, читающих друг другу
любовную лирику на этаже математического факультета, причём один
повален на пол, а другой держит его и едва не душит — лежащий
схватился за запястье Чуи, но продолжает:
— Ах, сокрылась в мрак несчастный счастья прошлого мечта! По
одной звезде прекрасной млею, бедный сирота…
Сколько стихотворений он знает? Немерено просто.
Неудивительно, что Дазай готовить не умеет, в его память просто не
вместится жалкий рецептик простых блюд, всё под завязку забито
поэмами и лирикой.
— Не ходи нынче ко мне в окно, коридорных полов не топчи, —
Чуя ухмыляется, выпрямляясь и отступая, встряхнув руки и видя, как
Дазай, кажется, приподнялся на локтях и потирает затылок.
— Разлюбил ведь тебя я давно, но не плачь, а спокойно молчи, —
кажется, у тех, у кого нет перерыва сейчас, через минуту начнётся
пара, но толпа движется медленно, будто желая узреть конец концерта.
— Всё равно ведь твоим я не буду, я теперь не люблю никого, — Чуя
улыбается уголком губ, проходя мимо встающего Дазая и отвесив по
пути ему подзатыльник, чтоб не повадно было такие вещи вытворять.
— Пожалею я только посуду, что разбил, чтоб свалил ты домой, —
Накахара постепенно отходит, но заканчивает громче, не оборачиваясь
к толпе: — Позабудь, что когда-то твоим был, помни, что ненавижу
тебя. Я теперь себя только жалею, — Накахара поднимает руку вверх,
как на прощание однокурсникам, и взмахивает ею, начиная спускаться
с лестницы вниз: — Отойди и не мучай меня!
Студенты остаются на этаже в полной тишине, как вдруг за
спиной Чуи раздаются аплодисменты. Неплохой они, конечно,
спектакль устроили, наверняка ведь снимал кто-то. Шантаж
шантажом, только Накахаре плевать. У него престижный университет,
отличная учёба и парень на зависть всему женскому коллективу, а
стесняться ориентации — ну, Накахара не такой. А вот женский
коллектив… Чуя, кажется, понял причину спектакля.
Осаму нашёл его через полчаса на подоконнике первого этажа в
самом конце правого крыла. Его щёлканья Накахара уловил, когда тот
был ещё в самом начале коридора, и отложил книгу, наблюдая за
приближением Дазая — юноша пытался читать, уткнувшись лицом в
страницы, и кое-как он всё-таки разбирал слова и предложения по
строчкам, прерываясь на отдых глаз через каждый абзац. Чуя не знал,
что Осаму, на самом деле, прихрамывает. Его походка кривовата и
смотрится так, словно он переносит вес с больной ноги на здоровую,
потому припадает на свою левую чуть больше, чем на правую. Со
стороны это видно ещё лучше, но Осаму, наверное, уже не обращает
на это внимания, а вот Накахара зацепился за это взглядом хреново
видящих глаз только недавно, раньше ведь всё рядом ходил. В душе
просыпается такая… странная нежность. Хочется сказать, что с Дазаем
всё в порядке и он теперь только его, Накахары, мол, сюда иди,
облезлый, инвалид инвалида не обидит. Чуя вздохнул, когда Осаму
объявился совсем рядом и скакнул на подоконник, усевшись бок к
боку. Лёгкий толчок в плечо.
— Эй, ты, — Дазай смеётся и улыбается, если судить по
интонации: Чуе нужно прищуриться и тщательнее всмотреться, чтобы
понять это. — Спасибо, что поддержал.
— Что за баттл ты устроил у меня на этаже, Дазай? — Чуя
положил книгу на подоконник и сложил на его край руки. — Зачем? К
чему эта показуха?
— Извини, что не предупредил, но так было нужно, — Осаму
покачивает ногой и стучит протезом по батарее. — Меня заколебали.
Несколько девушек уже давно очень толсто намекали на то, что, мол,
раз я свободен и никого из их прекрасного коллектива не выбираю, то
значит, что я одинок и остро нуждаюсь в возлюбленной. Сегодня в
очередной раз намекнули, но я решил, что просто отказ — это для
слабаков.
— Так вот для чего ты этот цирк устроил, — Накахара хмыкнул,
потягиваясь руками вверх. — А мою репутацию натурала зачем
запятнал? Мне теперь не избавиться от кличек, если они, конечно,
будут. Я ведь всё ещё льстил себя надеждой найти девушку и стать
нормальным.
— Ой-ой, девушку он найти хотел. На тебя никто рта не раскроет,
не беспокойся, — Дазай зевнул и щёлкнул челюстью. Не выспался,
видимо. — Ты же сам кому угодно пасть вывернешь за оскорбление
твоего достоинства.
— Ты прав. А я прав в том, что у тебя пара сейчас?
— Пра-ав.
— А какого ж хера ты прицокал ко мне посреди пары, шарнирная
куколка? — Чуя усмехается и толкает локтём в бок. — Сам себе окно
устроил, злостный прогульщик?
— Просто захотел поблагодарить тебя за твоё полезное
содействие, — Осаму положил свою ладонь на руку Чуе и спрыгнул с
подоконника, поворачиваясь к Накахаре лицом. — Ну, и как тебе
универ? Всё рассмотрел?
— Пока только первый этаж, — Чуя совсем не против. У него
хорошее настроение, а их никто не видит. Даже не хотелось мстить за
концерт на втором этаже, в который Осаму его завлёк, всё равно это
доставило моральное удовлетворение. — Наверное, на меня странно
смотрели, когда я едва не лицом в стены утыкался и прыгал,
рассматривая надписи на дверных табличках. Всё равно не увидел, а
жаль.
— Если наши окна как-нибудь совпадут, я проведу тебе
экскурсию.
— Спасибо, туалет и столовую я уже нашёл.
— Но ты ведь не был на этаже филологов! — Осаму строит из
себя обиженного. — А это тоже не менее важно.
— Ладно, не спорю. Но ты слишком много говоришь, иди уже к
себе, — Чуя коснулся носком кроссовка его здоровой коленки, мол,
давай, греби отсюда. — Не хочу, чтобы считали, что я дружу с
отбитым прогульщиком и хреново учащимся дураком.
— Я встречу тебя после твоих пар.
— У меня их семь.
— Не ври.
— Ну ладно, шесть.
— Чуя, я встречу тебя, даже если у тебя учебный день закончится
в девять вечера. Не пытайся улизнуть, — Дазай касается ладонью лица
парня напротив, улыбаясь и глядя в глаза под тёмными очками.
Своенравный агрессор с глазами цвета чистейшего неба видит черты
лица Осаму очень плохо и жмурится, когда его оглаживают по щеке и
целуют в лоб. Пришла любовь, ага, помидоры расцвели. Накахара
касается подушечками пальцев щеки Дазая и… щиплет за нос,
вынуждая отодвинуть свою голову и только тогда отпуская, хитро
улыбаясь. Ишь, распустился, совсем не боится. — Я должен убедиться,
что ты дойдёшь до дома в целости и сохранности, а не скакнёшь на
дорогу, теряя линзу.
Осаму сейчас только что вызвал едва не вьетнамские флешбеки,
серьёзно. Накахара тут же вспомнил, как его чуть машина не сбила, а
Дазай оттолкнул его, жертвуя протезом. Как же тогда Чуя боялся, ох
как боялся. Кто же знал, что у парня найдётся второй протез? Это
чистой воды удача. Удивительно, на самом деле, что Осаму ни разу не
попрекнул юношу потерей своей драгоценной железной ноги, хотя мог
бы. «Я… Я мог бы пойти работать через парочку лет и заработать
столько, сколько потребуется для нормального ножного протеза», —
мелькает в голове, и Накахара улыбается уголком губ собственным
мыслям. Как далеко и как глобально. Вдруг они уже не будут общаться
в это время? Ладно, жить нужно настоящим.
— Улизнёшь от тебя, — юноша только недовольно фыркнул,
поднимая книгу с подоконника и пальцами нащупывая закладку,
смотря, как пятно под названием Осаму Дазай постепенно уходит и
теряется в общем расплывающемся фоне. — У тебя же внутренний
датчик в голове на красивых мальчиков срабатывает в радиусе
километра от тебя.
Осаму, видимо, вообще не стесняется никого вокруг, отвечая в
ответ издалека:
— Ты тоже по красивым мальчикам, не забудь!
— Гомосексуальность не лечится, а вот заболевания мозга — ещё
как! — бодро выкрикнул Накахара. — Успей занять очередь в
больнице!

Примечание к части
ого, я снизошёл до написания названия песен в примечаниях,
стоит финалу замаячить в следующую неделю?
get scared — sarcasm
Часть 22
Дождь лил как из ведра, ещё и автобус успешно пропущен. Он не
добежал до остановки буквально несколько метров, но транспортное
средство уже успешно отчалило, а он как ступил с размаху одной
ногой в лужу, так и остался стоять, провожая уезжающее спасение от
ливня взглядом. Блять, что-то как-то день с утра не задался: какой-то
непрекращающийся поток привередливых покупателей, которым ни
Гёте, ни Бронте, ни Пушкин, ни Толкин, ни современная литература не
подходит, но что-то надо, а что — продавец должен догадываться сам;
контейнер с обедом успешно оставлен на столе дома, и с мыслей о
содержимом только слюни и могли течь, пока желудок в трубочку от
голода сворачивался; аккурат за пять минут до окончания рабочего дня
начался дождь и не думал прекращаться до вечера, как парень уже
успел понять, но он искренне старался не отчаиваться. Зарплата,
копившаяся ещё с позапрошлого месяца, вроде как даже располагает к
остатку денежных средств на пару недель неголодной жизни после
важной покупки. Сегодняшний день не должен быть испорчен, а это
значит, что всё происходящее — к лучшему. Даже уехавший автобус.
«У природы нет плохой погоды, — проносится в голове нараспев, —
каждая погода благодать… твою мать».
Он посмотрел на затянутое тучами небо, вздохнул, огляделся по
сторонам, посмотрел на людей под зонтами, подумал и решил
добраться бегом. Одна остановка всего. Только бы не заляпать светлую
штанину брызгами из луж, только бы… А то, что он мокнет, как
тряпка, из-за этого ливня — так это поправимо, он высохнет, когда
доберётся до места.
Магазины пролетают один за другим, он маневрирует между
бесконечным потоком людей, выбегает на дороги, когда до красного
света осталось пять секунд, и чудом успевает перебежать, хватаясь на
бегу рукой за скользкий светофорный столб, разворачиваясь на
девяносто градусов и продолжая бежать. Уф, под ливнем нестись
стремглав тяжело и всё-таки несколько холодно, но всё становится
ничтожно ненужным, стоит вспомнить, какой сегодня день. Он
останавливается только тогда, когда красный светофор загорелся
аккурат перед ним, а заветная цель — вон она, на углу, через дорогу:
небольшой и с бело-золотой вывеской магазин ювелирных изделий.
Сердце оглушительно бьётся, воздуха не хватает, но это ничего.
Парень опирается ладонями на колени, восстанавливая дыхание. Что
там на часах? Приподнимает рукав светлого пальто, вглядевшись в
стеклянный циферблат: половина восьмого. «Ничего, успею, если не
буду тормозить», — думает юноша, в нетерпении глянув на светофор и
выбежав за секунду до загорания зелёного. Нельзя опаздывать к
восьми, нельзя! Он перепрыгивает поребрик, чудом не наступая в лужу
и не пачкая светлую штанину, расслабленно выдыхает на бегу и
влетает в ювелирный, вдруг заскользив на гладком кафеле и из-за
мокрых подошв чуть не влетев в стеклянную витрину. Вовремя
затормозил под испуганными взглядами девушек-консультантов,
замирая в одной позе и невольно глядя на дорогие золотые цепочки,
над витриной которых склонился. Выпрямился. Отряхнулся. С него
течёт, как с мокрой тряпки, ну да ладно. Поправил шарф, закидывая
мокрый кончик за плечо, встряхнул намокшей головой и, оглядевшись,
улыбнулся. Откашлялся.
— Девушка, мне бы обручальные кольца присмотреть. Только
чтобы строгие, без выпирающих камней и гравировки, пожалуйста.
Цена? Ну… А какие варианты?
Он всё поглядывает на часы. Без пятнадцати восемь. Чёрт. Если
поймать такси — это около десяти минут езды, но плюс ожидание и
втридорога, чем автобус… Автобус — непонятно, когда придёт.
Маршрутка? Останавливается от назначенного места далеко. А
бегом — около двадцати минут, и то если не останавливаться. Парень
нервничает, полностью забив на то, как ужасно выглядит его мокрая
причёска и как, возможно, промокла одежда, но вдруг он видит
вдалеке выезжающую из-за угла жёлтую машину. Такси. Такси! Он
крепко сжимает пальцами бархатную красную коробочку с кольцом,
суёт в карман, не вынимая из него руки, и выскакивает чуть ли не на
проезжую часть, размахивая другой рукой и прыгая на месте.
Пожалуйста, пожалуйста, сюда! Ох, ну, наверное, сегодня не самый
неудачный день, машина-то ведь подъехала и остановилась, и юноша
заваливается на заднее сидение, встряхивая головой и тараторя адрес,
добавив: «Побыстрее, пожалуйста, я опаздываю на важную встречу».
С его пальто нещадно стекает на резиновые коврики под ногами, чёлка
налипла на лицо.
Без трёх минут восемь. Слишком много машин возле ресторана,
не подъедешь. Юноша нервничает, выглядывая в окна с двух сторон, а
затем, резко доставая из карманов две купюры, быстро кладёт их на
переднее сидение рядом с водителем, выскакивает прямо во время
медленной езды и кричит вместе с благодарностью за проезд: «Сдачи
не нужно!» Протиснулся между машинами и скорее-скорее к заветным
дверям.
Он чуть не промахнулся, когда схватился за ручки дверей, но
поскользнулся на луже, и ноги поехали дальше. Ей-богу, чуть не упал в
грязь лицом, но всё-таки выстоял, вцепившись в ручки мокрыми
ладонями, и залетел внутрь.
Уф.
Тепло.
Тепло, в меру шумно, играет классическая музыка и вкусно
пахнет. Сидящие близко к дверям невольно оглянулись на влетевшего:
ага, конечно, сами-то в дорогих мехах, вечерних платьях и костюмах
на личных лимузинах сюда приехали, а не бежали под дождём и не
скакали по лужам, это же не для холопов. Ресторан в чёрно-красных
тонах, выдержанных и элегантных, с золотыми вкраплениями. Парень
выглядит, как забрёдшая на кухню элитного ресторана бродячая
собака, промокшая под дождём, но он отряхивается, вытирает ногу о
коврик возле дверей, вертит головой по сторонам, видит ступени на
второй этаж и скорей-скорей скачет наверх, чуть не сбивая с ног
спускающегося официанта и извиняясь по пути за толчок. Где же, где?
Семь пятьдесят девять… Он видит один из крайних столиков,
расположенных возле стеклянной стены с видом на улицу, и понимает,
что ему туда — за столиком уже сидит юноша в белой рубашке, сером
жилете и чёрных брюках, раскрывший меню перед собой и
закинувший ногу на ногу, и подле его ног стоит большой чёрный пакет.
Наверное, его вещи, хотя по форме больше напоминает большую
обувную коробку. Уже на протяжении нескольких лет он часто носит с
собой большие рюкзаки, или большие пакеты, или всё вместе, пряча
туда ноутбук и планшет, изредка — свёртки ватманов, кучи
канцелярии, замеры и записки на обрывках тетрадных листов, ещё
реже на нём самом разводы от простого карандаша на щеках или на
рёбрах ладоней, но сейчас абсолютно чистый. Пунктуальный
архитектор-дизайнер, никогда не опаздывающий и не любящий, когда
опаздывают другие. Уже, наверное, около пятнадцати минут ожидает.
Когда за столик с противоположной стороны кто-то с шумом и
грохотом влетает, роняя солонку от тряски стола, парень меню в
кожаной обложке опускает, одаривает прибежавшего и мокрющего
снисходительным взглядом из-под очков и смотрит на часы на своей
руке, сильно щурясь. Ровно восемь. Надо же, эта шпала не опоздала!
— Восемь ноль ноль, — говорит он, вздыхая, откладывая журнал
и складывая руки в чёрных перчатках на стол. — Осаму Дазай, ты
меня радуешь. Впервые за двадцать шесть лет ты сумел прийти
вовремя. Сегодня внезапного выпадения снега ожидать, — парень с
рыжими волосами многозначительно кивает в сторону стеклянной
стены, — или цунами?
— Впервые за двадцать шесть лет я не опоздал, а ты продолжаешь
мне выговаривать даже сейчас, — Дазай усмехается, продолжая
восстанавливать дыхание и встряхивая головой, и Чуя жмурится —
вода с мокрых волос попала и на него.
— Чёрт, Осаму, — он шикнул, снимая очки с лица и протирая их
краем рубашки, — по тебе и впрямь подумаешь, что ты под цунами
попал. Сходи в уборную, ради бога, там сушилка и бумажные
полотенца, не позорь меня.
Осаму только облегчённо выдохнул, с радостью понимая, что не
опоздал. Мокрое пальто сползает с плеч на локти, парень поднимается,
скрипя железной ногой, и направляется туда, куда его и послали, и
благо что не в пешее эротическое из-за опоздания в одну минуту. Да,
на него оглядываются другие посетители из-за закатанной до колена
правой штанины и сильно выделяющегося на общем фоне протеза, но
ему всё равно: сегодняшний день ничего не должно испортить. По
крайней мере греет мысль о том, что сейчас ему наконец-то удастся
поесть, и совсем не тревожит то, что поесть здесь обойдётся как
минимум в половину всего того оставшегося на карте, ну да ладно,
переживёт, он не привередлив в еде и неприхотлив в жилищных
условиях. В мужском туалете Дазай оказывается один, и это даже
хорошо — он снимает пальто, закидывает его себе на плечо,
присаживается на корточки перед сушилкой для рук и подставляет под
неё мокрую голову. Это очень удобно, к слову сказать, и неплохо
согревает мокрую шею и холодный от воды воротник рубашки. Нужно
как следует высушиться, чтобы из-под него не натекло, как с тающей
ледяной скульптуры.
В рестораны обычно ходят, чтобы пообщаться со светским
обществом, почувствовать себя частичкой высшего света, пообсуждать
нынешние внешнюю и внутреннюю политики или курс валюты и чуть-
чуть побаловать себя дорогими блюдами, которых на тарелке — нихуя,
а стоят — дохуя. Дазай же вместе с Накахарой пришли в ресторан
сегодня, чтобы просто вкусно поесть — надоела эта однообразная
готовка, — и отметить сегодняшнюю дату, особенную для них обоих.
Осаму по-прежнему так и не научился готовить что-то сложнее его
фирменного «поставить кастрюлю с водой, высыпать туда упаковку
крупы или лапши и ждать пятнадцать минут до полной готовности,
периодически помешивая, пятнадцать минут, пятнадцать, Дазай, твою
мать, ты опять оставил эту несчастную посуду на плите, господи, твой
мозг сожрали тараканы, за что мне такое наказание», а Чуе было
просто лень после рабочего дня возиться на кухне и раздумывать над
изысками книги рецептов, поэтому пятнадцатиминутная варка чего-
нибудь в кастрюле от шеф-повара Осаму-мать-его-Дазая вполне себе
сходила за нормальную пищу, чтоб не сдохнуть от голода и не
скатиться до заливания кипятка в тару с содержимым бич-пакета.
Осаму по-прежнему не научился завязывать галстуки, как
среднестатистический белый человек, и потому выдумал носить
галстук-боло с зелёной брошью. Ну, как выдумал, на это его надоумил
одним прекрасным утром Накахара, когда увидел, что этот долбоёб в
бинтах вместо обыкновенного итальянского, или самого простого, узла
на галстуке завязывает себе петлю, как на виселице, и в тот день у
Осаму на заднице появился и очень долго не сходил огромный синяк
от кое-чьей пятки. Зато поучительно. В конце концов, вместе с
галстуком-боло и в своём привычном прикиде рубашки с чёрным
жилетом и светлыми брюками он хотя бы выглядит солидно, а не как
«что нашёл, то и надел».
Чуя знает, что по приходе домой поздним вечером засядет за своё
рабочее место, продолжая свой очередной заказ в программе
ландшафтного 3D-дизайна. Компьютер придвинется к самому лицу,
чтоб юноше разглядеть можно было хоть что-то, планшет под рукой,
чашка кофе стоит рядом — типичная поза. Скорее всего, он снова не
будет спать этой ночью или всё-таки поспит, но от силы часа три —
работы навалилось до хуя. На самом деле, Накахара и не горел особым
желанием идти в заведомо дорогое заведение, но сегодня особенный
день, который нужно провести так, чтоб запомнилось — отмечать
одиннадцатое апреля стало своеобразной традицией. Почему
одиннадцатое апреля? Именно в этот день они впервые познакомились,
будучи ещё в универе, и в первые же минуты своего знакомства
подрались. Чуя вспоминал это с улыбкой (потому что, если честно,
дрались они и по сей день). Не сказать, конечно, что он в свои
двадцать шесть остепенился и прославился львиной долей терпения,
но давно прошедшая драка двух покалеченных жизнью парней
казалась забавной. Почуяли, блять, друг друга. Дазай когда-то
предложил отмечать ещё и третье декабря как международный день
инвалидов, но Чуя со свойственной ему насмешливой манерой сказал:
«Можешь праздновать, ты же у нас больной на голову, а я полностью
здоров». Конечно, Чуя врал, но самоирония — залог успеха. Минус
двадцать, толстенная линза очков, карманная лупа, чтобы видеть без
утыкания носом в книгу, что там написано печатным шрифтом, и
постоянно пополняющийся запас щиплющих глазных капель:
щиплются они — и пускай щиплются, а за семь лет преодолели порог
в десятку или даже больше.
Дазай возвращается в более-менее приличном виде, повесив
пальто на спинку кожаного диванчика и усевшись на своё место,
складывая руки на стол и улыбаясь во все тридцать два сидящему
напротив юноше. У Чуи аккуратно сложено рядом на сидение его
чёрное пальто, сверху него положена шляпа, а официант только-только
отошёл от их стола — Накахаре не нужно спрашивать у Дазая, что он
будет, потому что, во-первых, он знает, что Дазай закажет, а во-вторых,
Дазай в таком состоянии — состоянии голодного медведя после
спячки в многолетнюю ядерную зиму — сожрёт всё. Чуя щурится,
глядя на растрёпанного Осаму, и достаёт из своего пакета у ног
расчёску, протягивая со словами: «Причешись, голодранец». И Дазай
наспех причёсывается. Высушенные волосы пушистятся и становятся
очень мягкими, Чуя знает.
— Наклонись ко мне, — Накахара наблюдает, как Осаму, отложив
гребень, привстаёт и перегибается через стол, максимально
приблизившись и пригнувшись к сидящему напротив, и Чуя, что-то
недовольно цыкнув, поправляет воротник его рубашки и затягивает
потуже галстук-боло, а то совсем съехал под жилет своей брошью.
— Как тебя только с бомжом не путают прохожие? Хоть бы
милостыню просил в таком виде, что ли, польза бы была от тебя.
— Можно подумать, в другое время от меня совсем никакой
пользы, — Осаму фыркает, садясь на место и потягиваясь руками
вверх. За сегодня он немного устал, но спокойное
времяпрепровождение в ресторане с любимым человеком —
достойное завершение суматошного дня. Он рассчитывает по приходе
домой отвлечь Чую от его работы, завалиться с ним на диван и
посмотреть какой-нибудь фильм без особой смысловой нагрузки,
чтобы расслабиться и просто спокойно полежать с приготовленным в
микроволновке попкорном, и исключительно из-за этой мании к
частому отдыху Накахара называет его лентяем, а Дазай Накахару —
трудоголиком и работофилом, потому что «так сильно ебёшься со
своим дизайном только ты».
— Так ты же только и делаешь, что валяешься на диване и
строишь из себя диванную подушку, — Чуя зевает, подпирая
подбородок ладонью, и поворачивает голову к стеклянной стене.
Скорее всего, он видит просто размазанные серые пятна вместо улицы.
— А ещё приносишь в дом грязь и пыль. Только из-за тебя и
приходится делать уборку пылесосом чаще раза в неделю.
— Ты не поверишь, но появление пыли и грязи в доме за
неделю — обычное явление, чистоплотный ты мой. Ты же в моём доме
появился и никакой метлой не выметаешься, — Дазай спокойно
улыбается, глядя на нахмурившегося юношу напротив, и аккуратно
касается носком своей обуви ботинка Чуи. Накахара тотчас одёргивает
ногу и одаривает Осаму гневным взглядом, но Дазай опережает в
оправдании: — Не переживай, я протёр ботинок влажной салфеткой,
не запачкаешься.
— Смотри мне, — Накахара хмыкнул, видя краем глаза, как к ним
что-то приближается, и поворачивается: официант, здороваясь,
подошёл к столу, ставя на него поднос и подавая бокалы красного
сухого с бутылкой Шато де Шамире. Осаму в алкоголе не разбирается,
полагаясь в выборе на Чую, и, в принципе, он никогда и не жаловался
на вкус юноши в спиртном.
 Накахара спокойно отпивает из бокала, не различая прекрасного
отблеска жёлтых ламп на тёмно-красной жидкости, и продолжает
дальше рассматривать вино в стекле. Смотрит загипнотизировано,
заинтересованно, и остаётся только гадать, что же он такого увидел в
красном пятне алкоголя. Осаму осушил уже половину бокала, но
решил нарушить молчание, когда Чуя вдруг чуть ли не ресницами
касается стекла своего бокала, вперив взгляд в вино.
— Ты можешь просто выпить его, а не пожирать глазами, —
усмехается он, отставив свой бокал на стол. — Неужели у тебя память,
как у рыбки, и ты забыл, как выглядит алкоголь в бокале?
— Помолчи, — Чуя отвечает на отвали, прищурившись, а затем
достаёт телефон из кармана брюк, нажимает значок камеры и
фотографирует. Щёлкнул бокал несколько раз с разных сторон, после
чего успокоился, вернув телефон на место и откинувшись на спинку
дивана. — Цвет. Этот цвет мне был нужен. Противная богомерзкая
женщина в виде заказчицы все мозги по чайной ложечке выела, требуя,
цитирую: «Какой-нибудь красный, и чтобы тёмный красный, но не
такой тёмный… Ну вы ведь дизайнер, вы разбираетесь!» — после
этого Чуя всплеснул руками, поморщился, снял очки и закрыл глаза
ладонями, откинув голову. — Как меня достали эти люди.
— А ты только представь, как люди задрали твоего отца, у
которых вечно болит что-то, но что — должен определить врач, —
Осаму усмехается, вытягивая свои длинные ноги в сторону, потому что
вперёд не получается, слишком тесно. — Причём нет права на
возмущения, потому что врачи у нас и Гиппократу давали, и знали,
куда шли, и ещё миллион баянистых аргументов от недалёких
пациентов…
— Я никому не давал, я право имею, — Накахара, посидев в таком
положении, выпрямился и отпил из бокала ещё раз.
— Как никому? А мне?
Чуя чуть вино изо рта не выплюнул. Слушая смех Дазая, он
поставил бокал на место, чуть отодвинув его, приподнялся со злобным
лицом и, вытянув руку, стукнул ладонью по макушке, мол, заткнись,
идиот. Людей, конечно, в будний день посреди недели не так уж много,
но и они, парни, не шёпотом разговаривают, чтобы их не слышала
сидящая за два столика позади компания. «Я пришёл сюда выпить
вина и посадить тебя на эту бутылку, — злобно прошипел Чуя,
прищурившись и, откупорив пробку, подливая в свой пустой бокал
ещё вина, глядя при этом на Дазая неотрывно. — Как видишь, вино я
скоро выпью».
Чуе практически никогда не нужно было ломать голову над тем,
что Дазай будет есть, он просто заказал все блюда, в составе которых
есть крабовое мясо. Чуя вообще порой не парился с готовкой, если уж
и брался за неё, ведь достаточно было покрошить в любой салат
крабовых палочек — и всё, он смолотит в любом виде. В составе
салата свежая клубника, ананасы, руккола, зелень, рыба, голубой сыр и
крабовое мясо? Сойдёт. В этом крем-супе есть лёгкий оттенок
крабового вкуса? И это сойдёт. В конце концов, можно было просто
заказать приготовленного краба, и пусть этот великовозрастный
владелец книжного магазина в центре Йокогамы ковыряется в этом
крабе, как в конструкторе. Чуе уже несколько раз прищемляли пальцы
оторванными клешнями сваренной животинки, Чуя уже несколько раз
видел, как сытый Осаму из разобранного им же по частям пустого
панциря с клешнями собирал целого, Чую уже не удивить — у них в
квартире на отдельной полке стоит один такой, которого Дазай собрал,
утащил из ресторана пару лет назад и склеил дома, поставив, как
фигурку. Чуя даже смирился с тем, что любимыми домашними
трусами этого киборга с железной ногой были синие боксеры с
рисунками красных крабов. Ну, а что такого? Дома даже он,
двадцатишестилетний архитектор-дизайнер с высшим образованием,
ходит в подаренных ему Дазаем несколько лет назад чёрных трусах с
овечками. Эти трусы назывались удачными у обоих — если предстоял
сложный день, достаточно было надеть эти домашние трусы, и тогда
удача точно повернётся к ним лицом.
В этих трусах они обычно сидели на кухне или лоджии, когда с
утра в выходные или поздно вечером было совсем лень хоть что-то
делать: Чуя докуривал сигареты и садился на табурет с гитарой,
негромко играя с закрытыми глазами, а Дазай напевал, зевая. Иногда у
них даже дуэт получался, но очень ленивый.
Осаму точно жутко голоден. Его глаза засияли, стоило официанту
наконец-то принести их заказ, и Чуя ни капли не удивился тому, что
парень ест так быстро и так жадно — он ведь целый день и маковой
росинки во рту не держал. Уработался, бедняжка, ага. Дазай нашёл
себе подработку продавцом-консультантом в одном из книжных
магазинов недалеко от дома около пяти лет назад, когда только-только
заканчивался первый курс. Большой и стеклянный торговый центр в
четыре больших этажа и с книжным на втором — Осаму уже через
полторы недели испытательного срока начал боготворить своё место
работы за просторное помещение с кучей книг, работающим
кондиционером и чистым белым полом, он чувствовал себя там как
рыба в воде: скакал между рядов и помогал каждому посетителю,
предварительно спрашивая, нужна ли помощь в выборе, а если не
нужна, то просто бродил по магазину и читал вслух все поэмы,
которые знает. За два месяца его работы в три раза увеличилась
продажа сборников стихотворений классических и зарубежных, и один
раз ему даже премию выписали за то, что парень умудрился
консультировать сразу трёх посетителей с разными предпочтениями,
плавно переходя с темы одной книги на другую, рассказывая про
серебряный век и в итоге аккуратно и незатейливо вынудив сразу всех
купить одного и того же автора. «Говорил я тебе, не найдёшь работу по
специальности, учась на филологии, — произносил Чуя каждый раз,
когда Осаму, сидя за столом их маленькой кухни и помешивая
ложечкой уже остывший чай в стакане, о чём-то задумывался,
загадочно глядя в угол потолка. — Шёл бы на переводчика, что ли. На
педагога там, на языковеда. На первое время хоть бы нормальной
работой был обеспечен, а там бы, может, пошёл на второе высшее или
нашёл бы место по душе». Они часто сидели друг у друга дома, и Чуя
готовил в любом случае — и если он у себя дома, и если он у Осаму в
квартире. Выбора нет. Дазай, бывало, подойдёт к Накахаре сзади, пока
тот у плиты стоит в фартуке и в одних боксерах, сложит свои лапы на
бёдра и ненавязчиво толкнётся через одежду. После этого получал
горячей шумовкой по лбу, ныл и отходил за стол на место. «Вот у вас
всех, технарей, склад ума такой, — усмехался Дазай в ответ и отпивал
наконец один большой глоток чая, осушая половину чашки. — Якобы
мы, филологи и литераторы, только промоутерами и официантами и
будем работать. Меня пока устраивает моя зарплата и моя работа, ведь
в отличие от некоторых мои честно заработанные деньги
выплачиваются мне хотя бы на постоянной основе». Здесь Чуя язык и
прикусил. Ладно, Осаму оказался прав, только после такого едкого
замечания он ещё две недели сам себе готовил — Накахара
аргументировал тем, что, «раз ты у нас такой взрослый и
самостоятельный с постоянным заработком, вот и готовь себе
самостоятельно, а я так, бич-пакетами перебьюсь, мне же, по твоим
словам, моего заработка лишь на это и хватит».
Чуя просто уже как полгода усердно копил на очень дорогую
вещь, потому и экономил, как мог. Не урезал себя в деньгах уж совсем,
но поставленная цель не давала транжирить.
Накахара с конца первого курса подрабатывал репетитором по
профильной и базовой математике, потому что позарез нужны были
деньги. Словом, как только зрение стало позволять, Чуя отказался
сидеть дома вечерами. Дети попадались разные: бывали
заинтересованные исключительно в профиле, просившие разобрать
некоторые сложные задачи; бывали те, кому нужно было просто
прорешать несколько вариантов профиля, чтобы поднатаскаться;
бывали те, кому «ну мне баллов до приемлемого уровня поднабрать, не
нужны мне задачи из третьей части»; а бывали даже те, у кого база
сильно хромала. Юноша, как ни странно, не злился ни на кого. Он
понял, что ему самому интересно наблюдать за обучающимися детьми
средней и старшей школы, ведь сам он был лишён обыкновенной
школьной программы. Многие сначала удивлялись, что такой молодой
парень носит такие толстые очки и читает их записи через лупу или
подносит тетрадь к своему носу, щурясь; удивлялись, что тот, кто
старше их, почему-то меньше их по росту, а потом находили в
репетиторе очень доходчиво объясняющего юношу. Чуя даже не
напрягался, ведь мысль вязалась со словами сама, и он нашёл в себе
скрытый талант объяснять без всяких чертежей — дети сами
понимали. Удивительно. Скорее всего, ему просто везло на
понимающих и тянущихся к обучению. «Ну, с профилем мне, конечно,
работать интереснее, — улыбался он, когда Дазай звонил полпервого
ночи спросить, что там у рыжего и как. — Да и, не буду скрывать, час
профиля стоит ненамного, но всё же дороже. Зато с базой… у-у-у, там
сплошное веселье. По сути, ученики платят мне за то, что я объясняю,
как найти логарифм по основанию два от восьми». «Вот ты смеёшься,
а детям экзамены сдавать по этим логарифмам, которые они ни черта
не понимают, — отвечал Осаму, зевая. — Объясняй им доходчиво. Им
эта математика в жизни больше не понадобится, а оценочную систему
переплюнуть надо. Не относись ты к ним так презрительно». Дазай,
конечно, был прав про отношение, но и Накахара словом не
обмолвился про то, что те, кто сдают базу, якобы глупее. Он просто
имел в виду, что к ней в разы легче готовить, а деньги на стол кладут за
объяснение, что два плюс два не пять. «Зато, знаешь, от детей,
сдающих базу, такая искренняя благодарность в глазах. Они буквально
понимали с моих слов то, что не понимали в школе годами. Наверное,
именно из-за этого я репетиторствую и не жалуюсь». Да, подработка
сказывалась на том, что Чуя порой не успевал подготовиться к своей
собственной учёбе, но съехать с «отлично» на «хорошо» — не
катастрофа, тем более временно, да и вообще, признать, на высшее
образование становится как-то всё равно, когда стабильно
зарабатываешь своё честным трудом. В свободное от подработки
время он рисовал. Бесконечные черновики и чертежи, бесконечные
попытки, руки в карандашном грифеле, сдавшие нервы и
слипающиеся глаза, а также миллионы успокоительного, глазных
капель и срывов. Все свои книги со шрифтом Брайля он выставил на
продажу в интернете, думая отдать деньги родителям, покупавшим их
ему когда-то, но Мори отказался: «Тебе, студенту, деньги нужнее, а нам
от тебя нужно только то, чтобы ты достойно выучился и хорошо
устроился в жизни». Всё-таки Чуе повезло. Повезло в том, что у него
такая семья.
Он не стал продолжать свою учёбу на кафедре вышмата, забрав
документы и переводясь в архитектуру. Не нужны ему эти проклятые
цифры. Ему нужна красота окружающего мира и эстетика вещей
вокруг. Ему нужно всё это видеть, запечатлевать, запоминать, и
плевать, что видит он чисто… символически. Он боится ослепнуть
снова, он хочет уметь воссоздать увиденное. Ему нужны краски жизни,
а не сплошная темнота и серость.
На самом деле, в дизайне Накахара осознал себя неожиданно. Он
любил цветные вещи, любил яркость и насыщенность, ему нравилось
рассматривать всё то, что обычно привлекает сорок и ворон:
блестящее, сверкающее, золотое, манящее взгляд. Чёрную одежду он
надевал очень редко, разве что в моменты, когда нужно официально
выглядеть, а на ярком и цветном его переклинило с того самого дня,
когда он впервые, ещё тогда, в больнице, увидел цветные пятна. От
разнообразия оттенков радовалась душа, поднималось настроение.
«Может, ты себе волосы в цвета радуги покрасишь?» — смеялся
Дазай, на что получал локтем по боку. Чуя знал меру и не наряжался,
как разноцветный павлин, ему красной футболки с синими джинсами
было достаточно.
Осаму видел всё. Видел то, как Накахара психовал и срывался,
потому что ему было сложно, видел, как тот хотел всё бросить и
уходил в себя временами, понимая, что жутко нагружен. «Я… Я не
хочу выучиваться на профессора вышмата или что-то вроде, — он
всхлипывал, психуя, сидя на полу в горе раскиданных книг и
порванных листов. — Я хочу создавать. Хочу… Хочу запечатлевать всё
то, что вижу, потому что боюсь забыть. Кто знает, может, моя слепота
ко мне вернётся, но я хотя бы буду знать, что я видел, и другие будут
знать, что я видел, по тому, что я создаю». Чуя бесконечно много
курил, успокаивая сам себя, и из-за того, что ничего не успевал на
втором курсе, часто срывался на слёзы, когда был один или с Осаму —
в такие периоды Дазай молчал и не говорил ничего, ожидая, пока
Накахара, сидящий рядом, придёт в себя, возьмёт себя в руки и снова
сядет за мольберт. Тёмные очки, три больших настольных лампы
вокруг, карандаши и линейки — тысяча чертежей, тысячи новых
терминов, новые знания, новая обстановка аудиторий и бесконечный
стресс. С обширными знаниями в матане учёба в новом направлении
давалась, безусловно, полегче, чем если бы Накахара начал всё с
чистого лица, но теперь его комнату занимали не учебники по
вышмату, которые, к слову, тоже удалось перепродать новому первому
курсу, а ватманы, тубусы для них, листки бумаги, ручки и огромные
линейки. Первые полгода было сложно, Чуя разрывался между делами:
набирал долги, чтобы досдать потом, скакал из одного конца города по
репетиторству в другой, вечером уходил на курсы рисования,
возвращался поздно, уходил рано, не высыпался и бесконечно много
психовал, желая вскрыться к хуям и прекратить эти страдания. Вторые
полгода, ближе к концу осени, он более-менее, как ни странно,
разобрался с распорядком дня и перестал нервничать. Привык к
скачкообразному образу жизни. Он очень похудел и осунулся, часто
банально не успевая есть, постоянно ходил с серым кончиком носа или
серой щекой от карандашного грифеля, ведь склонялся к бумажным
листкам и утыкался в них лицом,
но как хорошо, что эта суматоха закончилась около пяти лет назад.
Дазай так и не прекратил таскаться к нему, заваливаясь в
аудитории со стихами, и исключительно благодаря этому он стал
своеобразным университетским мемом. Кто начинал говорить
стихотворными строками и смеяться, тот явно в теме. В рисовании
юноша, конечно, преуспевал ну та-ак себе, но ему хотя бы нравилось.
Он научится. Обязательно. Но попозже.
Однажды он пытался нарисовать лошадь, но вышло только тело,
поэтому вместо нормальной морды коня он пририсовал к телу голову
Дазая и начал дико угорать. Осаму, конечно, оценил, но потом долго
ещё третировал тем, что он настоящий жеребец. «Где ты жеребца
увидел? Даже я вижу, что кобыла. Ну мерин на крайний случай.
Будешь мерином?» Дазай обиделся. Но рисунок сохранил.
А к двадцати трём Чуя резко прекратил свою деятельность
репетитора, хотя она весьма помогала в материальном плане, и Дазай
очень долго не понимал, почему так быстро. Накахара выглядел как-то
понуро, после того как закончил завершающие занятия перед
экзаменами у старшеклассников, и только через пару недель он
рассказал, в чём же всё-таки дело: «Знаешь, ко мне в июле того года
пришла девочка. Последний класс заканчивает, для поступления нужен
профильный уровень, а она… Ну, как бы помягче сказать… Даже в
базе не бум-бум. Я-то, наивный, подумал, что это очередной мой
самый обыкновенный ученик, которого нужно подтянуть по матану.
Какой я был, блять, наивный! Эта особа уже к сентябрю начала
потихоньку забивать на повторение, которое я ей задавал, потом и
вовсе стала систематически забывать прорешивать варианты, потом
вообще стала пытаться заводить со мной разговоры на отвлечённые
темы, как будто я к ней беседовать прихожу просто так. Психолога она
нашла, блять. Ты же знаешь, что крот видит лучше меня? Во-от. Ты
знаешь, а мои ученики только разве что подозревают. Как я только
умудряюсь проверять их записи… Что-то я отвлёкся. Она мне, знаешь,
что высказала ближе к ноябрю? Что я её, видите ли, не замечаю! Не
замечаю её, блять! Я вообще сначала не понял, что она в виду имеет, и
уж подумал, что я её просто не вижу и смотрю в другую сторону, хотя,
казалось бы, вот она, пятно это, передо мной, а уже дома, когда я
окончил занятие, проигнорировав её слова, и вернулся к себе, до меня
дошёл смысл ею сказанного. Боже мой, это был какой-то пиздец, я
впервые столкнулся с этим. А знаешь, как она аргументировала мне на
следующем занятии свои слова? Я, оказывается, без кольца на
безымянном, значит свободен и в активном поиске. Типа такой
красавчик в расцвете сил не может быть один долгое время. В
активном поиске, блять! Я её не вижу, Дазай! Я нихера не видел её
лица, а она мне говорит уже такие вещи! — Чуя тогда громко
возмущался, активно жестикулируя и ходя из угла в угол комнаты, пока
Осаму наблюдал за ним и улыбался. — Я поставил ей ультиматум:
либо она прекращает говорить мне такое и мы спокойно доучиваемся
до экзаменов, либо я прекращаю с ней занятия и она ищет другого
репетитора. И, знаешь, вроде как она даже согласилась на первый
вариант, и я, наивный, успокоился. Мне уже самому было страшно
ходить к ней, а то хрен знает, что она ещё мне скажет. А знаешь, какой
финальный фокус она выкинула мне в январе? Ты охуеешь! Мы
занимались всегда с ней, когда её родителей не было дома, и она,
знаешь, что выкинула? Нет, ну ты знаешь? Я-то привык видеть её
очертания в футболке или длинной кофте и штанах каких-нибудь, а
тут, блять, ноги у неё голые или в чулках и то ли юбка, то ли шорты
короткие, а сверху майка какая-то. Я, в общем, стою у дверей, пытаюсь
разглядеть, во что это она вырядилась, всё ещё полагая, что моё
херовое зрение меня обманывает, а она таким томным голосом
приветствует меня и предлагает заняться на матаном, а кое-чем
поинтереснее. Поинтереснее, блять! Я понимаю, что пиздец случился,
а она подходит так ко мне, вышагивает аккуратно… Как в стриптиз-
клуб попал, честное слово. И в тот момент я понял, что ну его нахуй,
нахуй это репетиторство и этих ебанутых старшеклассниц, у которых
только любовь и секс с кем попало в голове вместо учёбы. У меня
тогда в мыслях пронеслись все последствия, которые могут произойти.
О-ох, это был кошмар. О чём я только не думал: и в изнасиловании
обвинят, и в домогательствах, и забеременеет не дай бог, и с меня и
родителей будут деньги трясти, и что только не… И ну его нахуй,
повторюсь. Я ляпнул, конечно, для приличия, что у меня есть девушка,
думая, что она остановится, но нет! Нет, блять! Она мне выдала,
знаешь, что? Девушка не стена! Подвинется, блять! Мол, она не верит,
что у такого красавчика может быть только одна пассия, да и
разнообразие никому в жизни не мешало. О господи… — Чуя перевёл
дыхание на этом моменте, рассказывая слишком возмущённо. — Я, в
общем, вылетел пулей на лестничную клетку, а на звонки её родителей
сказал, что у их дочери слишком непотребное поведение и пусть
разбираются с ней сами. И больше не брал трубку. Ну нахуй таких
«учениц», ну нахуй. Я тогда отзанимался с остальными детьми, а
накануне экзаменов убрал свою анкету с сайта. Признать, боялся, что
эта дурочка меня преследовать будет, но слава богу, я её не видел
больше».
— О чём задумался? — Дазай вдруг махнул своей рукой перед
лицом Накахары, и тот часто заморгал, встряхнув головой. — Уже пять
минут пялишься в окно и не ешь ничего. Я же так все твои кусочки
курицы перетаскаю из твоего салата.
— Только попробуй. Это же мясо твоего собрата, каннибал, —
Чуя усмехнулся, сильно зажмурившись и приходя в себя. История
прошлых лет вызывала сейчас только улыбку. — Да так. Вспомнил,
как плакала моя карьера успешного репетитора.
— А-а-а, ты про это, — Осаму, как ни странно, уже всё съел и
спокойно жевал кусок хлеба из декоративной корзиночки на столе.
— Бедная девочка наверняка подумала, что ты или гей, или импотент,
или гей-импотент.
— Зато не педофил с фетишем на девочек в школьной форме, —
Чуя только вздохнул. — На самом деле, мне даже жаль её. Интересно,
стыдно ей сейчас за это, или её жертвой пал другой несчастный
репетитор?
— Да ладно тебе. Благодаря этому случаю ты быстрей осознал
себя в пидорств- то есть дизайне архитектуры, хоть и не видишь не
зги.
— В поле не видно не зги… — Чуя глядит в свою тарелку со
сплошным зелёным пятном, которое в его зрении называется салатом
Цезарем. — Кто-то зовёт: «Помоги»… Тц, Дазай, ты заразил меня
своими стихами, — юноша встряхивает головой, взяв в рот маленькую
помидорку. — Не могу избавиться! Чувствую на себе странные
взгляды коллег и уже устал отвечать на вопросы, что это меня на
поэзии клинит, когда я за компьютером работаю.
Осаму на это только коварно усмехнулся. Да уж, попробуй семь
лет быть знакомым с человеком, который на каждое слово
стихотворную строчку выдаст. Тут хочешь не хочешь, а сам начнёшь
так делать, хотя поначалу жутко бесило. Чуя удивлялся, как Дазая
самого не достала эта его странная привычка, но парень всегда
парировал тем, что в работе очень помогает, а лишняя премия никому
и никогда ещё не вредила: «А что такого? Мне не трудно! Подумаешь,
всего лишь стишок прочитал, который в средней школе учат, зато мне
за это дополнительные купюры в карман».
— Эй, Чуя, — Осаму встряхнул головой, глядя в окно. Он сыт,
доволен, согрет и ничего не хочет делать, его тянет на разговоры ни о
чём. — Как твои дела сегодня?
— Я взял заказ на дом, — Чуя сыт тоже, зевая, прикрывая рот
рукой и отпивая вино из бокала. — У начальника отдела отпуск, я
связываюсь с ним по мелочам по телефону или видеосвязи, так что всё
в порядке. Через два дня, думаю, доделаю этот сраный чертёж
окончательно, а там пусть заказчик сам заверяет, так ему надо или что
подправить.
— Ух ты, какой деловой, — Дазай вытянул руки вперёд по столу,
схватившись пальцами за край со стороны Чуи и оставаясь сидеть так.
— Ты же своему зрению хуже делаешь, постоянно сидя перед экраном,
а ведь сам знаешь, какие у тебя с ним проблемы.
— Ой, Дазай, не твоего ума дело, — Чуя слабо отмахнулся. — Я
закапываю в глаза на ночь, во время сна они отдыхают. Ничего с ними
не сделается. Я же тем более не говорю ничего про то, что у тебя скоро
аллергия на обыкновенную пыль начнётся из-за ваших складов с
книгами, по которым почему-то часто бегаешь ты, владелец магазина,
а не твои помощнички.
— Не каркай, мне просто повезло с этим, ты прекрасно знаешь и
слышал не раз. Я лучше в шкуре владельца побегаю и помогать буду.
Накахара замолкает. Да, Осаму прав. Ему просто повезло на тот
момент.
В то время, когда Чуя наконец разобрался со своей учёбой и
подработкой и дела его постепенно выровнялись, а стипендии и
заработка с репетиторства стало более-менее хватать на прожиточный
минимум (он серьёзно раздумывал над тем, чтобы накопить и снять
хотя бы комнату в свои двадцать три), Осаму резко, без
предупреждения и всего такого, в один день резко не заявился в
университет. Звонки не помогали. Сообщения проигнорированы.
Накахара заявился к нему домой поздним вечером, как только
освободился, потому что не дело это — игнорировать и вынуждать
волноваться за свою склонную к суициду душу, и выяснилось, что
даже дверь входная не закрыта на замок. Чуя за эти секунды уже успел
себе надумать ограбление-убийство-изнасилование-похищение и всё
подобное, но нет, в квартире даже свет не зажжён, а Дазай сидел в
своей комнате в полной тишине на краю дивана, взявшись за голову.
Он даже на приход Накахары никак не отреагировал. Чуя хорошо
помнил этот момент, у него язык не поворачивался как-то обозвать за
игнорирование и всё такое, весь гнев сошёл на нет, но ответ из Дазая
выуживать щипцами было не нужно. Он поднял голову тогда, и
Накахаре повезло, что из-за зрения он не видел этот бесконечно
печальный заплаканный взгляд: «У папы был инфаркт вчера вечером.
Не спасли», — хриплым голосом сказал он, продолжая глядеть куда-то
в пустоту.
Для Осаму это был тяжёлый удар. Единственный родственник
умершего, то есть он, должен был организовывать похороны, но Дазай
не мог. Он признался потом, через несколько месяцев, что вообще
очень плохо помнит этот ужасный декабрь, но Чуя предложил не
затрагивать эту печальную тему: Накахара тогда буквально не отходил
от него, стараясь помочь, и это именно он договаривался с больницей,
похоронным бюро, хозяином кладбища о месте захоронения — Осаму
был не в состоянии. А кто ещё, кроме Накахары? Он просил Ацуши-
куна побыть с ним, Дазаем, когда сам не мог, опасаясь, как бы товарищ
ничего с собой не сделал. Чуя никогда более не видел его в таком
ужасном виде, виде глубоко несчастного человека, потерявшего
единственного родителя, потерявшего вот так, внезапно — по
телефону. Ему как сыну позвонили поздней ночью, сообщая, что его
отец срочно реанимирован прямиком с места работы, а ранним утром
был звонок о том, что спасти не сумели. Ха… Дазай тогда после этого
очень долго ещё ходил без телефона — он выронил его прямо после
звонка на кухонный кафель и полностью разбил экран. Впрочем, ему
было всё равно. Это было причиной, почему Чуя безвозмездно
помогал, постоянно принимая звонки и отдавая Дазаю свой телефон на
время, хотя Осаму и отказывался от помощи. Он был в прострации на
протяжении долгого времени. Денег на похороны не было. Было
желание исчезнуть. Или вернуться во времени, когда отец ещё был
жив.
Чуя около недели весь день проводил в непосредственной
близости, боясь, как бы Дазая не переклинило и он не взял лезвие в
руки — кто знает, когда у бывших самоубийц может случиться
невменяемое состояние от любого подобного события, но спасибо
Ацуши-куну, он одним своим присутствием предотвращал такой
исход. Чуя ждал у катафалка, пока Осаму болезной тенью плёлся за
гробом на купленное на кладбище место, подумав, что лучше уж Дазай
побудет у надгробия наедине со своими мыслями. Чуя почти не
разговаривал с Осаму первые две недели, молча находясь рядом и
ожидая, когда Дазай смирится — ему, Дазаю, не сказали, что денег на
всё это тёмное дело дал Мори. Его не просили, Накахара просто
рассказал ему об этом несчастье, а Огай пришёл к Осаму, когда Чуя
был на своей учёбе. Прозревший понятия не имел, о чём его отец
разговаривал с осиротевшим, но Дазай вечером даже поел без
напоминания и день за днём начал оживляться и что-то делать.
Аккурат после похорон Осаму попросил Накахару остаться с ним. «То
есть? Я ведь и так остаюсь у тебя», — Чуя не понял сразу, что Дазай
имел в виду просьбу остаться насовсем. Выплат по потере кормильца в
первый месяц хватило на оплату коммунальных услуг, а там уже
Осаму постепенно оклемался. Он был молодец. Он держался, стараясь
не раскисать, а если чувствовал, что на него накатывает истерика,
глотал снотворные и заваливался дремать на добрых часа три-
четыре — и после сна всё проходило.
И именно после этой трагедии судьба словно решила одарить
осиротевшего белой полосой: магазин, в котором он работал, начал
открывать несколько филиалов по городу, и в магазине, что открылся в
центре прибыльного района, назначили главным администратором по
договору именно его. Осаму улыбался и продолжал читать стихи
посетителям, подсказывать по жанрам, оформлять стенды, никому не
рассказывая о случившемся; с продавца-консультанта он относительно
быстро поднялся до главного администратора, а так как он
единственный не изменил своей работе за несколько лет и не
прекращал удивлять своими энтузиазмом и любовью к литературе, в
его двадцать пять ему повезло стать главным по всем статьям в своём
книжном — он мог приступать к работе совладельца, после того как
защитит весной диплом и получит заветную корочку о высшем
образовании.
Протез ноги не мешал ему. Он привлекал внимание к его
носителю, а там уже Дазай приманивал своим обаянием и
сломленными стереотипами об инвалидах. Рабочая схема. Многие
девушки стали постоянными посетительницами по причине того,
чтобы почаще глядеть на симпатичного администратора. Осаму,
конечно, ослепительно улыбался и не прекращал читать поэмы о
любви и романтике, склоняясь к посетительницам и томным голосом
рассказывая, чем хороша та или иная книга или чем привлекает тот
или иной автор, прекрасно понимая, что продажи ползут вверх не без
помощи его ненавязчивого флирта, и однажды в интернете он
наткнулся на рекомендацию собственного магазина с припиской о том,
что уж очень владелец в нём притягательный и интересный, а ещё без
кольца на пальце, значит свободный. Он только усмехался, подзывая
Чую поглядеть на увлекательные сообщения ему в социальных сетях с
предложениями познакомиться, на что Накахара только презрительно
фыркал: «Ну ещё чего. И многих ты охмурил, казанова?» «Я не
виноват, что я такой красивый, но люблю я только тебя, помни об
этом», — отвечал книжный червь с железной ногой, улыбаясь и
вытягивая голову вверх, чтобы поцеловать Чую в щёку.
Накахара вспоминал теперь со смехом, как внезапно загорелся
желанием признаться родителям в своих… скажем, любовных
интересах. Прошла пара месяцев с тех пор, как Накахара перебрался к
Дазаю, Чуя потерял счёт всем тем разам, когда они переспали, и
аккурат после очередной бурной ночи юноша понял, что что-то нужно
менять. Нет, ну наверняка же они догадываются? Парень успел
надумать себе кучу вариантов: его выгонят из дома, от него отрекутся,
больше не будут желать видеть, закажут какому-нибудь криминалу
выследить ночью в подворотне и избить… Ну, знаете, мало ли, хотя
даже Осаму, присвистнув, сказал, что у Чуи слишком богатая фантазия
и ему пора перестать включать для заднего фона телевизор с каналами
о расследованиях и новостях криминального мира. «Если реакция
твоих родителей на такую новость о тебе будет положительной, я
куплю тебе печенье, — заявил Дазай, шагая рядом для моральной
поддержки. — Если же негативной… Я всё равно куплю тебе печенье,
потому что я люблю тебя». Накахара помнил, как неловко топтался у
порога, не решаясь даже ключами дверь открыть, поэтому, пересилив
себя, позвонил в звонок. Осаму тогда спрятался за забором, усевшись
на корты и прислушиваясь. Чёрт, отец такие деньги угрохал на
будущее своего сына, мать столько сил вложила в воспитание
прилежного мальчика, а выяснится, что их единственный ребёнок —
гей и всё идёт в тартарары. Даже не идёт, а стремительно катится на
реактивной тяге. Чуя хотел было рвануть с порога и убежать, резко
передумав о раскрывании секрета, чувствуя, как от страха сильно
бьётся сердце, но дверь уже была открыта матерью: «Чуя? Ты такой
бледный. Что-то случилось?»
…Дазай тогда очень громко и безудержно хохотал. Нет, ну, он
ожидал всего угодно — и злости, как говорится, и спокойной реакции,
но сцена была всё-таки непредвиденной и воистину охуенной: после
того как к двери подошёл Огай-доно, а Накахара, шумно вздохнув,
выпалил на одном дыхании: «Я не могу больше молчать,
мампапягей!», Дазай не мог не высунуться и глянуть, что там за боль и
страдание отразились на лицах взрослых, но… Господи, это было
слишком шедеврально: Мори, горестно вздохнув, приложил руку к
лицу, а Озаки-сан только хитро улыбнулась, глядя на мужа, протягивая
к нему руку, и Огай отсчитал из своего кошелька несколько купюр,
вручая жене. Вряд ли Чуя сразу понял, что произошло, но Осаму готов
был по асфальту от смеха кататься: родители, подозревающие сына в
нетрадиционной ориентации, поспорили, и, кажется, отец, хранивший
в себе светлые надежды, проиграл в момент признания.
Осаму, конечно, рассказал об этом Чуе потом, когда они сидели
дома и нещадно крошили печеньем на пол, и Накахара, усмехнувшись,
в шутку заметил, какие его родители всё-таки нехорошие и подлые
люди, раз спорят о таких вещах.
— Вот совершенно ты моего труда не ценишь, — Чуя прикрыл
глаза и снял очки, после того как поймал официанта и заказал два
мороженых — надо же скрасить жизнь сладким в такой
знаменательный день. У Дазая от услышанного даже глаза
засветились. Мороженое! Ему купят мороженое! — Я так старался,
вчера весь вечер угрохал на этот твой салат с рисом и крабовыми
палочками, чтоб ты на обед с собой взял, а ты так жестоко его
проигнорировал.
— Ну прости меня, совершенно из головы вылетело заглянуть на
кухню с утра, — Дазай смотрит прямо в лицо грустными глазами, но
Накахара не видит, скрестив руки на груди и опустив голову, закинув
ногу на ногу. — Я возьму его завтра и обязательно буду думать о тебе,
когда буду есть.
— Я скормлю его твоему попугаю, он благодарный, в отличие от
некоторых, на которых не будем показывать пальцем, — Чуя
показывает пальцем на Осаму и усмехается уголком губ.
— Пожалей старого петуха, отравится ещё.
— Ты намекаешь на то, что готовить я не умею? — Чуя
приоткрыл один глаз, но, естественно, без очков для него всё —
расплывающиеся пятна. Он знает, что Осаму впереди, потому туда и
смотрит. — Или на то, что я подсыпал тебе отраву?
— После твоего последнего варианта мне даже страшно стало.
Хотя, знаешь, я с удовольствием совершу с тобой двойной суицид,
если ты поешь отравленный салат вместе со мной.
— Я готовил этот салат, Дазай. И именно поэтому есть я его не
буду.
Чуя всегда врал, когда говорил, что Осаму бесит, раздражает,
мудень, сука, кобель, мразь, идиот, блядь, шлюха, сатанинское
отродье… Хотя, наверное, что-то от сатанинского отродья у Осаму
имеется, никто не отрицает. Накахара любил. Он, конечно, думал в
университете, что, возможно, его вкусы поменяются, что это всего
лишь юношеская увлечённость и ему будет стыдно за роман с парнем,
но… Всё было ложью. Перед защитой дипломов, оба на нервах, они
сильно переругались: Накахару заебало то, что к Осаму
представительницы женского пола липнут, как мухи на мёд, а тот ещё
и флиртует с ними в его привычной манере, соглашается помочь с
работами и всё такое. «Ты, блять, определись уже! — Чуя подошёл к
нему вечером и тряхнул за грудки, схватив за футболку. — Что ты за
блядь такая? Я тебе нравлюсь, или уже девушки привлекают больше?
Ты у нас на два фронта? Хватит базарить с ними, будто ты у нас альфа-
самец хуев! Или ты полагаешь, что, если я нихера не вижу, я и не
слышу ничего? Твой голос в окружении кучи женских узнается везде,
не думай, что ты такой незаметный». Слово за слово — оба перешли
на оскорбления друг друга. Дазай очень сильно злился за такие
обвинения и выкрикнул в порыве что-то жутко обидное, что-то вроде:
«Я не виноват, что на тебя, мелкого и вызывающе рыжего инвалида по
глазам, постоянно злого и агрессивного, как сука, никто не смотрит!
Что мне, не общаться ни с кем из живых людей больше, раз ты
постоянно таскаешься со мной?»
Чуя после этого даже не ответил ничего. В его светлых глазах
читалось недоумение, будто он не верил в выкрикнутое, а затем
промелькнула… печаль или обида. Резануло по больному. Он просто
молча ушёл в комнату со своими чертежами. Дазай ушёл к себе,
будучи очень раздражённым, но после услышанного хлопка дверью
понял, что, кажется, он немного перегнул палку. И зачем только ляпнул
это?..
Накахара тогда перестал брать трубки и игнорировал Дазая вплоть
до защиты. Он вернулся к свою комнату в родительском доме, толком
даже не объяснив причины, и запретил открывать двери, если вдруг на
пороге объявится Осаму. Возможно, литератор был прав. Был прав
насчёт того, что Чуя из-за своих глаз не заводил никаких друзей — ну,
кроме Рюноскэ и Ацуши, с которыми поддерживал контакты — и до
сих пор не любил шумных сборищ и больших компаний. Возможно,
если бы не Осаму, Накахара так бы и остался отщепенцем по
собственной воле, а из-за сказанного Чуя словно посмотрел на себя со
стороны, видя в себе лишь ненужный слепой груз. В общем, слова
сильно задели и никак не выходили из головы. Была мысль, что уж
лучше одному жить в тишине и спокойствии, чем однажды услышать
подобное и почувствовать себя этаким прицепом, и с этой мыслью
Накахара прожил те две недели до защиты, готовясь к диплому в
абсолютном одиночестве. Дазаю будет лучше, если он заведёт
отношения с абсолютно здоровой девушкой, и с этим уж проблем
точно у него не будет, а Чуе будет лучше, если он останется один. Зато
без замечаний о своей беспомощности и чувстве, что доставляешь
второй половинке неудобства.
Накахара вышел тогда из аудитории, где защищался и защитился,
чувствуя невероятное облегчение и мандраж челюсти от страха, как
вдруг увидел краем глаза, как к нему что-то приближается, хромая,
обращая на себя взоры остальных ожидающих. Высокий, да, в белой
рубашке с длинными рукавами… А, нет, это были бинты с белой
футболкой. Чуя сначала не понял, что за хрень и почему Осаму так
странно идёт, а потом различил, что тот, оказывается, без протеза и
опирается на костыль. Удивлённый шёпот пронёсся по толпе ещё не
защитившихся. Неужели с протезом что-то случилось? Дазай встал
тогда перед Чуей, не говоря ни слова, только руку протянул, вздохнув и
понурив голову. «Где ты проебал свою железную ногу?» — Накахара
только бровь вскинул, не протягивая руки в ответ. Дазай пожимает
плечами. У Чуи было хорошее настроение, он ведь вытерпел завал
вопросами по чертежам Дома Культуры с замерами и подсчётами
после фразы «вы, молодой человек, не рассчитывайте на
снисходительность со стороны нас из-за зрения, так что отвечать
будете наравне со всеми», а литераторы, кажется, стреляются не
сегодня. На днях. Дазай не отвечал, и Чуя начал постепенно уходить с
этажа, как вдруг Осаму окликнул его и неловко развернулся, следуя на
костыле за ним. «Подожди, я не успеваю, — он затормозил на
ступенях лестницы, спускаясь медленно, и Чуя оглянулся. — Я… Я
погорячился в прошлый раз и…» И тут до Накахары дошло. Литератор
специально снял протез, выставляя себя ещё более неуклюжим
инвалидом без ноги и намекая на то, что он сожалеет о сказанном.
Мол, я не должен был говорить тебе такое, так пускай теперь
остальные посмотрят на меня и скажут, какой я беспомощный.
«Прости. Покорен воле рока, без глупых жалоб и упрёка я говорю тебе:
прости, — Осаму вздыхает, когда наконец аккуратно спустился вниз, и
Чуя стоит перед ним, склонив голову к плечу. Он действительно
раскаивается. Никогда ведь ещё не заявлялся в универ без протеза, а
тут даже с костылём прихромал. — К чему упрёк? Я верю твёрдо, что
в нас равно страданье гордо, что нам одним путём идти, — ему явно не
очень удобно опираться на костыль, но иначе он просто упадёт. — В
общем… Извини меня, пожалуйста, — Дазай явно уже не читает
поэму наизусть, он протянул руку к Чуе, но остановил её, не решаясь
коснуться. Они одни сейчас в холле первого этажа, и Накахара стоит,
глядя на Осаму снизу вверх, а Дазай выглядит очень печальным.
— Мне очень скучно одному в квартире. Вернись ко мне, пожалуйста.
Ты моя родственная душа, только ты, мне не нужен никто другой,
просто я веду себя, как сволочь». Осаму был очень грустен, это видно.
И… Накахара простил. Возможно, у него просто хорошее настроение,
и он пожалеет потом об этом. Он вздохнул, усмехнувшись, и взял
Дазая за его левую руку: «Пойдём, раскаявшийся. Доведу тебя домой в
коем-то веке, потом вернусь к себе и заберу свои вещи, а то вся твоя
одежда мне велика».
Чуя ещё ни разу не пожалел, что простил его тогда. Как не
простить эту улыбающуюся морду, поедающую мороженое, как
любящий сладкое ребёнок? А вроде взрослый мужчина. Солидный
даже в некоторых моментах, когда костюм надевает, например, или
разговаривает по телефону с совладельцами. Серьёзный сразу такой
становится, тон понижается, слова умные со рта вылетают. Послушать
со стороны — и не Дазай вовсе. «Ага, взрослый и солидный, —
Накахара задержал в зубах ложку от мороженого, глядя, задумавшись,
на потемневшую улицу с жёлтыми пятнами фонарей за стеклом. — А
галстук ему по-прежнему я завязываю, потому что у этого взрослого и
солидного мужчины руки из задницы».
Сейчас уже одиннадцать вечера, людей в ресторане не так уж
много. На втором этаже посетителей почти нет, все оставшиеся сидят
вдалеке от столика слепого и безногого, уже приглушённее играет
спокойная музыка, горят неяркие лампы над столами. Чуя прикрыл
глаза, держа между пальцев бокал вина за тонкую ножку, и сидит,
наслаждаясь спокойствием и теплом. Атмосфера дорогих ресторанов
всегда имеет особый шарм, даже если после посещения этого
ресторана на счету карты остаются копейки, а до зарплаты или целый
заказ с кучей бессонных ночей, потраченных нервов и бесконечного
терпения к заказчику, или две недели. Чуя со своей склонностью к
уходу в работу с головой мог взяться за новое поручение сегодня, а
деньги получить уже через неделю, правда, после этого он абсолютно
невменяемый овощ с огромными тенями под глазами и с жутко
заторможенной реакцией, который ещё и отключается после заветного
звоночка о приходе денег на карту на целый день, будь то утро, день
или поздняя ночь — Осаму знает, что в таком состоянии юношу
меньше чем через часов девять-десять не добудиться, но Дазай и не
старается это сделать, уважая чужой отдых. Осаму же работает
стабильно и спокойно, с восьми до восьми, зачастую уходя за час и
оставляя ключи на своего верного и ужасно пунктуального
помощника — Дазай часто рассказывал и рассказывает о том, как этот
его «раздаватель пиздов» © может наорать на него, Осаму, начальника,
что тот хоть и начальник, а опоздал на десять минут или полчаса, как
бывает стабильно раз в полторы недели. Дазая, на самом деле, всё
устраивает: он из тех глав, кто иногда может быть безответственнее
своих собственных сотрудников, но у кого всегда всё путём и никогда
никаких придирок от начальства свыше. И как только умудряются
держать всё под контролем такие люди? Чуя вот тоже удивляется: «Вот
знал бы весь твой миниатюрный штат, как ты там у них успеваешь и
бублик съесть, и на хуй сесть лошадке покататься, и весь такой
деловой мужчина из себя, а дома за сковородой не можешь десять
минут проследить, бегая и визжа, что у нас пожар и мы сгорим, —
Осаму на это отмахивался, глупо улыбаясь. — Я бы посмотрел на лица
твоих верноподданных, честное слово». «Чуя, солнце, ты мне всех
сотрудников распугаешь, — Дазай хихикал. — Нередко, чай, заходят к
нам люди, которые хватают консультантов и кассиров за воротники,
притягивают поближе и всматриваются в лица, как ювелиры в
ломбарде в сданные драгоценности».
Осаму долго смотрел в пустую плошку из-под мороженого, а
затем закинул ногу на ногу и начал нервно покачивать стопой.
Нервничает. Он огляделся, убеждаясь, что на втором этаже они
практически одни, а все официанты покамест где-то на первом, и,
вздохнув, полез в карман своего пальто. Наверное, сейчас самое время
и… Ну, наверное, да. Сердце на мгновение укалывает иглой, стоит
пальцам сначала не нащупать бархатной коробочки, но всё же Дазай
хватает её, сжимая в руке и незаметно выуживая к себе, прижимая
теперь руки к сидению и опустив голову, рассматривая свою штанину.
На секунды ему кажется, что сейчас всё пойдёт не так: увидит кто-
нибудь и засмеёт из-за того, что они нетрадиционные, или Накахара
вдруг запротестует и всем своим видом будет показывать, что не хочет,
или место неподходящее, или ещё какое-нибудь дерьмо случится. Уф,
Осаму последний раз так только перед защитой диплома нервничал,
кусая ногти. Ладно, ладно, атмосфера позволяет, такие моменты
только раз в жизни бывают. Он кладёт свободную руку на стол.
— Эй, Чуя, — Накахара на тихий оклик открыл глаза, глянув на
Осаму. — Я тут подумал.
— Мм, думать научился.
— Ай, юморист, — Чуя на это усмехнулся и зевнул. Дазай
вздохнул ещё раз, собираясь с мыслями, и смотрит в глаза, стараясь
улыбаться, говоря негромко: — Люди дважды от счастья светятся и два
раза от счастья смеются, — он делают паузу, прикрывая глупую
улыбку ладонью, но затем руку опускает. — В первый раз — когда
они… женятся, — Чуя выглядит совершенно спокойно, слушает.
Кажется, он хочет спросить, к чему это Осаму начал, но видно, что до
него доходит — он выпрямился, склонив голову к плечу. Дазай не
может сдержать усмешки, складывая вторую руку, сжимающую
коробочку, на стол: — А второй — когда разведутся.
Он вздыхает, нервно оглядывается в последний раз, прикрывает
глаза и ведёт по столу занятой рукой, придвинув коробочку с кольцом
к рукам Чуи. Оставляет, видя, как Накахара смотрит на протянутую
вещь, и подпирает щёку ладонью, смотря точно в глаза. Интересно,
краснеют ли взрослые? Не понять. Дазай просто немного волнуется,
но всё-таки немного счастлив. Хороший день.
Чуя скептически глянул на Осаму, прищурившись, а затем,
поправив очки, аккуратно поднимает пальцами красную коробочку к
своему лицу, рассматривая и открывая крышечку. Ну вы посмотрите на
него, он будто на подлинность подарок проверяет. Золотое кольцо без
узоров, но то, что оно с маленьким камнем, Чуе видно плохо, он не
замечает его. Ох… Неожиданно. Он как-то не раздумывал раньше о
помолвке и всём таком, ему было достаточно совместного жилья уже
на протяжении трёх лет, а тут в Дазае внезапно романтик проснулся.
Чуя ухмыляется, вынимая кольцо и стягивая перчатку с левой руки
зубами. Роняет её на стол, разжав челюсти. У него, на самом деле,
сердце очень сильно бьётся, будто бы он крайне долго ждал этого
момента. Нет, не ждал. Просто приятно и… Трогательно.
— Не думай, что я возьму твою фамилию, — юноша сам надел
кольцо на свой безымянный, выпрямив пальцы и рассматривая, сильно
щурясь.
— Не волнуйся, я сам в твоём паспорте ручкой как-нибудь
добавлю тебе вторую фамилию.
Осаму чувствует себя просто прекрасно.
— Я что-то не вижу на твоём лице безудержного счастья, — Чуя
намекает на рассказанные ему стихотворные строчки.
Чуя улыбается.
— Ты кольцо-то еле видишь, что уж о моём лице говорить, —
Дазаю немного легче. Никаких эмоциональных выкриков о том, что
Осаму — дурак, выбравший неподходящее место.
— Вроде семь лет прошло с момента нашей встречи, — Чуя
спокойно улыбнулся, надевая перчатку на руку с кольцом обратно, — а
романтик в тебе так и не сдох. Уважаю.
— Вроде семь лет прошло с момента нашей встречи, — Дазай
подпирает лицо обеими ладонями, глядя, улыбаясь, на юношу, и
передразнивая: — А романтик в тебе так и не дал о себе знать.
— Не язви, — по Чуе видно, что настроение у него явно
поднялось. Он допивает бокал вина и надевает шляпу на голову.
— Пойдём, я оплачу счёт. У меня, между прочим, тоже подарок для
тебя. Только откроешь ты его дома.
— Ну я ведь не ребёнок, — Дазай поднялся из-за стола,
потягиваясь руками вверх и зевая, взяв пальто в руку. — Не уроню.
Это что-то съедобное?
— Вот тебе лишь бы поесть, — Чуя в коем-то веке запускает руки
в рукава, надевая пальто нормально, а то у него есть странная
привычка носить верхнюю одежду просто на плечах. Берёт пакет,
простоявший весь вечер у его ног, и обращается к Осаму: —
Посмотри, на столе ничего не оставили?
Он не увидит просто, оставили что-то или нет.
Вечер холодный. Апрель всё-таки, не июнь. От дождя осталась
только сырость, лужи на асфальте и влажная прохлада в воздухе.
Дазай, конечно, предложил пройтись пешочком, но Чуя посмотрел на
него из-под очков не очень одобрительно и сказал, что тот может идти,
а Накахара, как нормальный белый человек, вызовет такси. Осаму
поворчал что-то про дороговизну, но Чуя сказал не вякать, доставая
телефон.
— Холодно же, куда ты пешком намылился? — спросил юноша
после вызова машины на адрес ресторана. — Ливень недавно
закончился, а мы в грёбаном центре другого района, нам до дома идти
час как минимум.
— Ну и прогулялись бы. Чего тебе стоит? — Дазай запустил руки
в карманы, качаясь с пятки на носок и смотря вдоль дороги. Тишина,
темнота, изредка проезжают машины и слышны человеческие голоса.
— Ты, во-первых, на время посмотри. Темень такая. Я не хочу
шарашиться по переулкам до дома в столь поздний час. А во-вторых —
зная твой отвратительный иммунитет, ты же свалишься с
температурой на следующий же вечер, если прогуляешься в такой
холод. Мне не резон и тебя лечить, и пытаться работать.
— Ты так мило заботишься обо мне, — Дазай решает не говорить,
что бегал под дождём по лужам.
— Конечно, — Накахара пожимает плечами. Очевидная же вещь.
— Ты без моих напоминаний или от голода подохнешь, или квартиру
спалишь, или погрязнешь в горе грязных вещей, недотёпа.
— Это ещё милее звучит, — Дазай расплывается в улыбке,
наклоняясь к плечу Чуи: — А в телефоне у тебя я тоже как-нибудь
мило назван? Зайчик? Солнышко? Может, рыцарь?
— Раздражающий элемент ты у меня в телефоне.
Пока они ехали в машине, Накахара с абсолютно серьёзным
лицом добавил к «Раздражающему элементу» в контактах иконки
сердца и обручального кольца и спрятал телефон в карман обратно.
Накахара почти прекратил спотыкаться о ступени, когда
поднимался до квартиры. Дома их встречает столь привычный птичий
стрёкот, повторяющий мелодию дверного звонка — Дазай никогда не
закрывал клетки старенького попугая. Пусть, мол, летает. Чуя всегда
невероятно расслаблялся, стоило ему шагнуть за порог квартиры и
сбросить на пол все вещи из рук. Осаму заимел привычку снимать с
Чуи пальто, а самому только разуваться и проходить в комнату в
верхней одежде, снимая её уже там, за что часто огребал, потому что
нехрен грязь с улицы в дом тащить. Правда, в этот раз Накахара сам
ненадолго застыл в прихожей, стоило снять перчатки и уловить блеск
кольца. Кольцо. Красивое. «Я тебя люблю и хочу быть с тобой» от
Дазая в физическом виде. Чёрт, пара колец наверняка жутко дорога.
Потратились они вдвоём, конечно… Ладно, протянут как-нибудь.
— Эй, Дазай, — Чуя раздевался, вешая рубашку с жилетом на
вешалку и складывая брюки на полку, автоматически протягивая руку
к креслу и без взгляда на вещи хватая майку с домашними штанами.
— Подойди сюда.
— Бегу и в ногах путаюсь, — Осаму выкрикнул откуда-то из
другой комнаты, выходя и по дороге натягивая свои шорты, прыгая на
одной ноге, громко стукнув протезом по полу. Чуя стоял, раскрыв
двери шкафа и поправляя одежду на вешалках, когда Дазай,
оказавшись за спиной, оглаживает по плечам, целуя шею. — И что
звал?
— Я оставил чёрный пакет в прихожей, принеси его. Нет, вернее,
тащи в комнату, — и Накахара хотел бы отойти, но Осаму не
сдвигается с места, обхватив под руками, сцепив руки на животе и
вновь прикасаясь губам к шее, целуя дважды. Это не мешает закрыть
дверцы шкафа. — Дазай.
— Никуда твой пакет не денется, — проводит носом за ухом.
— Я, может, скучал по объятиям тебя.
— Если ты не сделаешь то, о чём я попросил, никакого подарка не
получишь.
 — Да брось, — Чуе приходится выгнуть шею, стоит Дазаю
коснуться её языком и чуть прикусить, ненавязчиво наваливаясь и
прижимая к шкафу. — Подарок никуда не уйдёт, а любимого человека
хочется всегда.
— Ты сейчас у меня нелюбимым станешь.
— Если не обзываешь мудаком, значит согласен со мной.
Они занимались сексом везде, кроме… блядской постели. Бывало,
что не доходили до спальни, останавливаясь у стены, и стоя это делать
было практически невозможно — они закончили на полу, что
оказалось жутко неудобным; диваны, кресла, кухонный и рабочий
столы — всё помечено разными позами; душ стал чем-то обыденным,
и под тёплыми струями Чуя обычно млел, не сопротивляясь совсем
никак (и скрывая, что там ему нравится больше всего); несколько раз
Накахару садили задницей на подоконник. Они потрахались даже
тогда, когда Дазай усадил Чую на работающую стиральную машину,
но закончили они с трудом — оба уржались с дрожащих из-за
машинки стонов. Был случай, когда Чуя беседовал с начальником по
видеосвязи, обсуждая заказ и чиркая что-то карандашом по бумаге, а
Дазай умудрился незаметно и тихо пробраться под стол, пользуясь тем,
что Накахара не может отвлечься, и стянуть с него его штаны, взяв
член в рот. Это было настоящим испытанием выдержки. Настоящим
блядским испытанием. Не мог же Чуя, ахнув, запустить руку под стол
и пригрозить кому-то прекратить отсасывать? Не мог, конечно же. Он
терпел это издевательство до самого конца, благо начальник не был
настроен на долгий разговор, зато Осаму потом был вынужден быть
выебанным в рот — он умел расслаблять горло и подавлять рвотные
позывы, а под гневным взглядом Накахары пришлось ещё и сглотнуть,
когда ему кончили в рот. Он этой же ночью блядски громко и с
придыханием стонал, стоило Чуе поставить его на колени и вогнать в
его задницу гладкий и влажный, холодный от смазки фаллоимитатор,
доводя до изнеможения и зажимая рукой член у основания, чтоб не
кончил раньше времени. Ибо нехуй.
Смазки валялись по всему дому, их можно было найти в самых
неожиданных местах, но только не в тумбочках или под кроватями.
Накахара однажды утром лубрикант в холодильнике обнаружил,
однажды — на полке с книгами, однажды — в своей сумке. Дазай с
честными глазами открещивался, мол, я не я, пакость не моя. В рядах
шампуней и гелей для душа — пожалуйста, на полу, на столах. Осаму
и сейчас запустил руку куда-то между кресельным подлокотником и
сидушкой, доставая оттуда полуиспользованный тюбик, и у Чуи
возникало ощущение, что воры, ворвавшиеся в их квартиру, вместо
денег будут лубриканты по всему дому собирать.
Сколько чулок они порвали в порыве страсти… На заднем фоне
плачут все те деньги, потраченные на эти вещи ради игр.
Дазай целовал очень хорошо. Целовал, засасывал, прикусывал,
оглаживая по спине и задирая майку, оцарапывая лопатки, усадив Чую
себе на колени, сидя в кресле. Накахара опирался о его плечи,
согнувшись, держал за воротник и прижимал его за голову к своей шее
и груди. Чуя ничего не говорит про засосы и пятна на коже, он
работает пока дома и ему можно, а через несколько дней сойдут.
Осаму заставляет прогибаться в спине, проводя ногтем от лопаток по
позвоночнику к копчику и ложбинке между ягодиц, запуская ладони
под штаны и трусы и стягивая вниз — Накахара привстал, стряхивая
одежду с ног, садясь обратно и потираясь твёрдым членом о футболку
и живот. Скрывать возбуждение — это осталось в прошлом, вязкие
капли с головки пачкают ткань футболки, пальцы сжимаются на чужой
спине, Чуя выгибается, поджимая пальцы ног, пока Осаму растягивает
его двумя пальцами в холодной смазке. Стенки мягки и податливы, Чуя
насаживается сам, пытаясь ещё больше развести колени в сторону, но
мешают подлокотники. Ему хорошо. Выпитая бутылка вина
определённо сыграла не последнюю роль в его настроении.
Накахаре гораздо удобнее сидеть к Осаму спиной, забросив руки
за его шею, разведя ноги как можно шире — Дазай придерживает под
коленями, горячо выдыхая в шею, мажет губами по вспотевшей коже,
медленно толкаясь, наслаждаясь этими протяжными низкими стонами
и всхлипами. Лучшее после рабочего дня с дерьмовой погодой и
хорошим вечером в ресторане — восхитительный секс. Шлепки бёдер
о ягодицы раззадоривают сознание и всё больше минусуют стеснение
в громких стонах, Чуя выгибается, извивается для получения ещё
больших ощущений, его ноги напряжены и немного затекли. Дазай
шумно дышит, кусая за плечи и щекоча дыханием шею, двигаясь
размашисто и в темпе. Жарко, душно, хочется больше и быстрее, в
животе крутятся колючие узлы, член пачкает живот белыми каплями.
Слишком х о р о ш о, когда кончаешь без прикосновений к себе.
 Чуя курил, сидя на краю дивана с полотенцем на плечах и без
очков, в одних штанах и мягких серых тапках. Свет горит в комнате.
Ждёт Дазая. Он должен выйти из ванной сейчас и узреть наконец его
сраный подарок, так заботливо упакованный в голубую подарочную
обёртку. В том пакете не была коробка из-под обуви, хотя, конечно,
издали похожа. Чуя сам бы принял её за обувную, если б сам лично не
ебался последний месяц с замерами, функционалом, цветом и
доставкой. Он боялся, что Осаму может не оценить стараний, но тогда,
наверное, Накахара просто перепродаст. Деньги лишними не бывают,
хули.
— Ух ты, — Осаму усмехнулся, вытирая полотенцем мокрую
голову и выйдя без бинтов. Последние два года дома он ходит без них,
и это хорошо. — Неужели в этой коробке набор замка для принцессы и
кукла в платье? Всегда хотел.
— Очень смешно, — Накахара хрипло усмехнулся. Поясница
побаливала, но он и сидел осторожно, опираясь о подлокотник
свободной рукой. — Если тебе не понравится, я не знаю, что сделаю с
тобой.
— Мне уже прямо интересно, что же там такое, что ты убить за
плохую оценку грозишься, — Осаму уселся прямо на пол, взяв
коробку в руки и охнув. — Что-то тяжеловато для замка принцессы и
куклы. Может, там две куклы?
— И лошадь, и конюшня, и псарня. Открывай, хватит базарить.
У Чуи сердце кровью обливается, когда резко и клочьями
разрывается обёртка, и он встаёт с дивана, отходя к окну, открывая
створку и выпуская дым изо рта на улицу. Холодновато. Чёрное
полотно неба и редкие жёлтые пятна фонарей или машинных фар.
Накахара, если честно, отошёл не для того, чтобы покурить возле окна.
Ему немного страшно, что подарок по сравнению с обручальным
кольцом покажется херовым. Слышно, как Дазай, насвистывая,
спокойно открывает чёрную коробку, а дальше свист резко
прекращается. У Чуи сердце бьётся. Это плохо или… хорошо?
— Ну и что ты там замолк? Не нравится? — Накахара на нервах
выбрасывает сигарету в окно и хочет обернуться, как вдруг его с силой
обнимают со спины. Сжимают так, будто хотят рёбра сломать. Дазай
уткнулся лбом в плечо, ничего не говоря, и Чуя, немного
успокоившись, запускает руку в его мокрые волосы. — Эй, я не умею
читать мысли.
— С-спасибо, — Осаму говорит это полушёпотом, и Накахаре
почему-то кажется, что говорит он так, чтобы не выдать дрожь голоса.
Или это только кажется.
— Я угадал, значит? — Чуя улыбнулся уголком губ. Ф-фух.
Облегчение. Дазай сжимает ещё крепче, и становится трудно дышать.
— Отпусти, я задохнусь.
— Я… — Осаму всё ещё обнимает, но уже не так крепко. Чуя
развернулся к нему, и возникает ощущение, что его обнимает один
большой щенок. Дазай уложил голову подбородком на его плечо и,
кажется, готов оторвать от пола. — Я не знаю, как благодарить и…
— Да ну что ты разнылся? — Накахара усмехнулся, похлопав по
спине. — Не нужно как-то благодарить. Мне уже высшей
благодарностью сошла твоя реакция. Это для тебя, потому что я
люблю тебя и хочу видеть твою рожу счастливой, хватит ныть.
Чуя, если честно, не очень ожидал именно такой реакции, но,
наверное, эта даже лучше. На полу, в раскрытой коробке, лежит самый
обыкновенный протез голени, сделанный именно в виде ноги — цвет,
изгибы, стопа. Можно будет наконец-то опустить штанину и выглядеть
нормальным человеком, не приковывая к себе взглядов из-за протеза-
крюка, хотя, на самом деле, по функционалу спортивный гораздо
больше выдерживает нагрузок. Ну, будет менять, когда понадобится.
Осаму действительно чуть слезу не пустил, если б Чуя его не
встряхнул. Он шмыгнул носом, поднимая подарок с пола, усаживаясь
на диван и снимая свой крюк, надевая новый. Трудность была в том,
что Дазай — длинный, как шпала, а ноги его нихрена не накаченные и
просто худые. Почти все протезы были с большим диаметром
наколенника, Чуя выбирал несколько дней, пока не заебался и не
оформил заказ на этого дрыща. Боже мой, человеку двадцать шесть, а
он при росте сто восемьдесят весит шестьдесят с копейками при норме
в семьдесят и больше. Накахара не возмущался вслух, потому что
иначе ему бы прилетела ответка в виде: «Тебе двадцать шесть, а твой
рост — сто шестьдесят при норме сто семьдесят пять и выше». Он уже
давно смирился с ростом. Не дотянется до чьего-то лица — вдарит по
животу и по ногам, это тоже больно. Ну да ладно, не об этом сейчас.
 Дазай долго стоял у зеркала в полный рост, рассматривая обновку.
Господи, прекрасно. Он ведь даже и не мечтал о смене, думая, что
спортивный — тоже ничего, ведь заменители конечностей эти стоят,
как самолёты. Он по-прежнему, конечно, будет прихрамывать, но с
таким протезом это можно просто списать на травму ноги или нечто
подобное. Чуя только подошёл посмотреть на этого дурака перед
зеркалом, надев очки, как его снова обняли. Осаму целует его щёку и
прижимается к ней своей, и Накахара только устало улыбается.
Ребёнок доволен, слава тебе господи.
— Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя, — Осаму
тараторил прямо под ухо, касаясь губами макушки. Ну что за
счастливый щенок?
— Я знаю, я понял это по кольцу, — Чуя вдруг кусает за щёку,
привстав на носки, чтобы Дазай показал свою морду. — Носи теперь с
гордостью, это тебе от мужа.
— Ах, я и забыл на радостях, что он у меня есть, — Дазая тотчас
за это тянут за щёку, мол, ты чё блять, охуел?
— Я думаю, знаешь, раз такие два события в один день, может,
возьмёшь отпуск через месяц-два? — Чуя зевает, поправляя очки с
толстыми линзами на носу, отходя и аккуратно присаживаясь на диван,
вытягивая ноги вперёд, руки — вверх.
— Возьму, а для чего? — Осаму рухнул рядом, и из-за его падения
задницей на диванную подушку Чую немного подбросило на месте.
Дазай смеётся, завалившись головой Накахаре на колени.
— Надоело каждый день видеть одно и то же. В Париж хочу. Или
в Лион.
— Ты же у нас любитель хорошего алкоголя, как ты про Шампань
забыл?
— О, или Шампань, молодец, по географии у тебя хорошая
оценка.
— Ты думаешь, у нас хватит денег? — Осаму свешивает руку
вниз, касаясь пальцами ковра. — Я так понимаю, мы оба потратились
так, будто у нас есть счета в банке на миллионы.
— Пф, на миллиарды, — Чуя ерошит тёмные волосы Дазая одной
рукой, подпирая ладонью щёку и ставя локоть на мягкий подлокотник.
— В любом случае рассчитывай на июнь или июль.
 — Не забывай, что нам сначала твой день рождения праздновать,
а в июне будет мой.
— Ты так говоришь, будто мы каждый год целый банкет
заказываем в элитнейших ресторанах на сотку гостей.
— Ну, банкет не заказываем, а с утра ты каждый раз настолько с
бодуна, что складывается ощущение, будто действительно с банкета
пришёл.
— Ой-ой-ой. Зато не у меня живот болит к ночи, потому что кое-
кто переел крабов и сладкого.
— Но ты ведь в оба эти праздника пьян, как с банкета.
— А ты в оба эти праздника мучаешься с перееданием, как после
банкета.
— Каждый прав и каждый виноват, — Дазай отмахивается,
вздыхая. — Все полны обидным снисхожденьем…
— Не начинай, я тебя умоляю. Тебе-то что обижаться?
— А я и не обижаюсь, — Осаму приподнимается на одной руке,
садясь рядом и касаясь носом щеки. — Но в любом случае я всегда
буду строить из себя пса-поводыря, если кое-кто слепой из нас двоих
потеряет свои очки в дебрях Лиона или куда там этот кое-кто собрался.
Чуя сначала молчит, а потом хватает Дазая за голову, заваливаясь с
ним на диван. Лежат. Устали.
— Я, конечно, и так всегда помогу тебе передвигаться, безногое
ты существо, — Накахара перекатывается с Дазая ему под бок,
закидывая одну ногу на его ногу, потому что на диване места мало для
двоих. — Но учти, мне придётся продать почку, чтобы купить тебе
новый протез твоей ноги.

Примечание к части
Искренне благодарю всех, кто читал безглазого на протяжении
всего того времени, что я писал его. Искренне благодарю всех тех, кто
делал для безглазого различные плюшки в виде фанартов, хэдов, песен
(!) и так далее. Люблю всех тех, кто уделял моей скромной персоне
внимания, спасибо большое, ваше внимание, дорогие читатели, очень
приятно и важно для меня. Надеюсь, закончено достойно, и позвольте
обломать всех, кто ждал стекла или грусти, мур.
Всем, кто останется читать меня, большое спасибо. ❤